Варшавский дождь

– А было предложение? Хотя, да… Значит, это у вас вместо… Ну, хорошо. Ладно. Раз такие тут у вас… Но я не вижу, как это, так сказать… И потом, я же говорю, я никогда, кроме яичницы… И потом, надо же из чего-то готовить, из ингредиентов там всяких, а тут…

– Ишь тебя как: «ингредиентов»… А насчет бытия кобенишься. Если выход найдешь, спустись в подпол. Пошуруй. Там всего навалом. Что, выхода нет? Ай, вот незадача, вот, понимаешь, пердимонокль… Ну, стало быть, открывай книгу и ваяй. Придумывай. Твори. Ты же всю жизнь хотел творить. Вот, значит, и твори.

– Из чего? Где оно, из чего? Из пердимонокля, что ли?

– А хоть из него. А то еще можно, знаешь как? Открой книгу. Выбери рецепт, напрягись, мозги в кучку. А можно и без книги. Можно, понимаешь, вот просто выдумать, значит, филе из единорога, а можно, допустим, сообразить Вега-Нор 2 а-ля Вазарелли по соусом Озанфан, или вот еще – креп-сюзетт из бороды святого Иеронима. Со шкварками.

– Может, еще заклинания какие-нибудь? Ритуалы? Обряды? Таинства?

– Ну, коли ты от этого удовольствие получить желаешь… А так, что ж: вот матом ругаться можно. Это пожалуйста. Это сколько угодно. Но только по-итальянски. Умеешь?

– Послушайте, вы так выражаетесь, в общем, совсем не как Бернард. Будто вам кто специально шпаргалку написал и заставляет вот это вот все так со мной…

– Такое у меня послушание. Я же сказал: я тебе Котельников. Котельников! Значит, и говорю как Котельников. Это другим я Бернард. А ты, олух, Котельникова слушай.

– Смеетесь…

– Сочувствую. Туговат ты. Ваятель из тебя, значит, пока что как конфета из говна. А потому, валяй-ка ты на рынок, оно так надежней будет. Осмотришься, может, кое-как умишком-то доскребешься, что да как… Только вот кофточку сними. Упреешь. Выход вон там. Дверь видишь?

– Вижу. А деньги?

– Что за дикость. Где видано, чтобы за деньги продавалась материа прима? Не позорься. Бери, что под руку подвернется. Приходишь, смотришь, берешь. И всего делов.

– И всего делов… Но… гм!..а тогда хоть пакет какой-нибудь, авоську там, сумку…

– Geh mit Gott.

И, взмахнув рукой, словно сгоняя со лба комара с рубиновым от крови задранным вверх задом, повернулся на табурете лицом к портрету. И замер, втянув голову в плечи так, что над спиной пузырилась только красная, как подосиновик, шапка.

Дверь оказалась тяжелой плитой из дубовых плит, окованных медью, и вместо ручки – позеленевшее от времени кольцо.

И по пути, подплывая, скользя по-над каменными плитами пола к двери он одним глотком, одним движением легких вдохнул то, что произошло – и это было похоже на веселый горячечный бред после того, как в детстве ему неудачно удалили аппендицит, и была еще одна операция, и сверху на него наваливался нехороший, в трещинах и подтеках, потолок, и на серебряных канатах спускались с него знаменитые капитаны, и то ли Дик Сенд, то ли Тартарен все бил, бил его по рукам, заставляя крутить тяжелый, склизкий штурвал, чтобы на крутом бейдевинде уйти от гигантской туши Моби Дика, а потом была скачка по лавандовым, почему-то, полям, и ледяная корка под босыми ногами на скалах штата Мэн, где пришлось раскурить трубку с вождем гуронов, который предложил высадиться на Андромеду и там похитить полногрудую инопланетянку с ослиными ушами… Или еще ужаснее: воспоминание толстой, помятой воспитательницы из детского сада, Раисы Федоровны, которая любила сидеть на кухне в тихий час и обсасывать мясо с говяжьих мослов, шумно, с хлюпаньем и посвистом, и от этого желудок подкатывал к горлу, и тошнило от кошмара, что вот этими своими короткими цепкими пальцами она лазала в гороховый суп, которым их только что кормили, густой и с лопухами вареного лука, шарила там, в каждой тарелке, и вылавливала, вылавливала, цапала и тащила наружу кость, а потом обдирала с нее разваренные волокна и хрящи своим губастым, с волосками по краям, ртом…

Все случилось так, будто за ничтожную долю секунды он вдруг переосмыслил бессмысленное – мгновенно, но основательно, словно несколько часов, прихлебывая из высоких, с крышечками, оловянных кружек грог, вытянув ноги к зеву камина, они с этим самым Бернардом или как его там рассуждали о том, каким образом движутся планеты, и было ли на самом деле несварение желудка у Франциска Первого, и умеют ли ходить грибы, и чем дышат тритоны…

А может быть, именно об этом они и говорили, смакуя сладкий, с имбирем и корицей, ром на трех водах и пуская под потолок, прямо в зыбкое апельсиновое желе, отраженное камином, кольца сигарного дыма, – просто он этого не запомнил, и от этого душа замерла, погрузившись в покой и удивление.

Во всем было нечто подлинное, настоящее, не такое как прежде, а то, что было прежде, было фальшиво, ничтожно, смешно и стыдно, как внезапный дневной сон про Зину в душном плацкарте, где пахнет подмышками и вареной курицей.

Дверь поддалась легко.

4

Осколком глушенного стекла взорвался в глазах солнечный блик, отскочивший рикошетом от раскаленной до бела стены в том самом месте, где захлопнулась за спиною уже несуществующая дверь.

Когда смахнул слезы, оказалось, что стоит он посреди узкой, как колодезное горло, улочки, выстеленной полированными, со свинцовым отливом, каменными плитами. Над головой – чугунные балкончики с бельем и цветочными горшками, толчея вывесок, написанных латиницей на диковинном языке: буквы соскальзывали вниз, наваливаясь одна на другую, норовили развернуться задом наперед и поменяться местами: «Ocifinab», «Airizzip», «Airetso»…, а выше, зажатая червлеными черепичными карнизами – длинная полоса голубовато-сливочного неба.

На конце улочки новогодней игрушкой была подвешена крошечная площадь, и перед ней из ближайшего, в размах обеих рук, переулка простреливала жирная полоса неестественно синего моря. И было предчувствие какой-то небывалой красоты, переизбытка прекрасного, увядающей прелести, которой недоставало какого-то едва уловимого изъяна, как бывает некое манящее несоответствие в чертах лица и фигуре – и наоборот: выделанность, он знал, всегда ужасно приедается, словно приторный вкус переваренного абрикосового варенья…

Все было так, будто вдруг оказался он в картинной галерее, где стены сплошь увешаны шедеврами от пола до потолка и впритык друг к другу. Чересчур много искусного на квадратный метр. И еще эти творческие линии: сколько ни расплетай, конца не найдешь, но завидно, завидно, завидно…

И что, если прямо сейчас встретит он… да вот возле лавчонки с мидиями на льду… Господи, как же ее зовут? Роза? Светлана? Ольга? Анна? Или опять, что ли, Зина? И ведь если даже ей позвонить, как к ней обратиться? А если номер потеряется? Фельдмаршальская фамилия. Не отыскать. Ни там, ни здесь, ни…

С треском бухнул, ахнул, рассопливился молодой арбуз – алое мясо с косточками обляпало штанины: из переулочка выкатывалась плетеная бричка о двух огромных колесах, доверху груженая продолговатыми, горячими полосатыми снарядами. Повозкой этой никто не правил, и никакая скотина не была в нее впряжена: колымага тихо постукивала, перекатывалась колесами с плиты на плиту, и держала курс, куда надо.

Ноги сами пошли за ней, и через… один, два, три… пятнадцать шагов он уже был со всех сторон стиснут лотками, длинными телегами, столами, прилавками, справа, слева, спереди и сзади его толкали в бок, мерцали, сияли, подмигивали, соблазняли черные и желтые фиги, пупырчатые лимоны, лиловые булавы баклажанов, копны шпината, пирамиды помидоров и чеснока. На кусках льда извивались серебристыми телами какие-то змееобразные рыбы, тупо глазели розовые бокастые окуни, шлепали хвостами упитанные бронзино, пожирала ртом воздух только что выловленная рыба-меч, посверкивали агатовыми панцирями мидии, казалось, хлопочут, суетятся, сучат лапками по ледяному крошеву живые креветки размером с доброго рака…

И дымчатая, шелковая тишина.

Сами собой шевельнулись кончики ушей, улавливая хоть какое-нибудь потрескивание – ни звука. Вообще никакого. Уставился на огромную кефаль, которая вот сейчас должна была шмякнуть хвостом о другую кефаль – вот изогнулась, выгнулась… и со всей силы так, что в воздухе вспыхнул фейерверк ледяных брызг…

Вспыхнул, застыл, рассыпался свинцовой стружкой и законопатил все регистры и керны вселенского органа. Мир оглох и потерял дар речи.

А вокруг клубились, толкались, наступали друг другу на пятки; отовсюду разинутые рты, прокуренные зубы, иссиня-черные щетинистые подбородки, вздутые вены на шеях, желтоватые белки жгучих глаз; красные, фиолетовые, зеленые, голубые платки на головах, платья и жакеты карако, батистовые фишю на декольте, чепцы и шляпки «памела», короткие и длинные штаны на мужских ногах с мощными икрами и блеск огромных стальных пряжек на черных башмаках, бурые жилеты, белые рубахи, маленькие засаленные треуголки, двурогие бикорны и потрепанные войлочные шляпы с прилипшими рыбьими чешуйками, блиставшими как монисто…

Воздух должен быть пропитан рыбными потрохами, чесноком и лимонами, но не было слышно ни единой ноты никакого запаха.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.