Похождения полковника Скрыбочкина

***

Скрыбочкин и Парахин существовали в устоявшемся режиме и без малейших разногласий продолжали уничтожать алкоголь, как своего кровного врага. Истребляли бутылку за бутылкой ещё двое суток, не считаясь с медицинскими нормативами, пока запасы фальшивого коньяка не иссякли. Тогда Парахин развязал руки истомившемуся неволей и слезами бандиту-охраннику – и, вынув миномёт из опорной плиты, взял его наперевес.

– Я ни в чём не виноват, мне только приказали вас сторожить, и всё! – полуобморочно заметался из угла в угол враз поседевший бандит. – Сколько можно надо мной издеваться? Чего ещё вы от меня хотите?

– От тебя ничего не хотим, – протокольным голосом разъяснил Скрыбочкин, беглым движением ноги ударив неудобоприятного крикуна по печени. – Счас только покажешь нам дорогу до своего начальства, и можешь идтить на свободу с чистой совестью.

– Никакой дороги я вам не покажу! – зарыдал громила, судорожно замахав руками, точно дирижёр полоумного оркестра.

После нового удара несвежей обувью в живот он упал на колени. Несколько секунд жадно хватал ртом воздух с тяжело перекошенным лицом, сплошь изузоренным ссадинами и синяками от ежедневных кулаков Скрыбочкина и Парахина. А затем выдавил сквозь трепет уплывающего разума:

– Вы оба, наверное, посъезжали крышами! Зачем требуете невозможного? Или не знаете нашу братву? Да они же меня враз приговорят! Посадят на перо за предательство!

– Это мы тебя срасходуем первее всех, – с такими словами Скрыбочкин, прикрыв глаза, зверски поскрипел зубами и принялся демонстративно-медленно закатывать рукава. – Навряд и почуять успеешь окончание своего земного века – вполсекунды почнёшь шкворчать на адовой сковороде… А ну, сполняй приказание, незаконная личность, ежли хочешь дожить хотя бы до завтрева!

– Давай-давай, криминоген, не упрямься, как дитё неразумное, – дёрнул стволом Парахин, покачиваясь на слаботвёрдых ногах. – И не надейся выплакать у нас лёгкую путёвку в жисть. Только делом сможешь доказать свою полезность и право на существование среди доброподряд… среди доброупоряд… упорядоченного общества! Потому забудь про лишние движения и указывай направление, покамест мы с майором ишшо не озлилися до полного беспределу!

Как всякие охотники, Скрыбочкин и Парахин не представляли, какую получат добычу и скольких усилий она может им стоить, однако оба не видели обратного хода в сутемки безответности. А если б даже и видели, то в любом случае вряд ли пожелали бы принимать его всерьёз. Потому они попрощались с горой порожных коньячных бутылок и без лишних сомнений двинулись в путь, подгоняя своего бывшего охранника бодрыми окриками и пинками, дабы тот не забывал правильной дороги навстречу новым событиям.

***

Екатеринодарская мафия имела свой загородный клуб невдалеке от Кубанского водохранилища. Туда и съехались воротилы подпольного бизнеса, чтоб избрать себе нового руководителя.

Заседание происходило за уставленным закусками и выпивкой длинным столом. Уже успели выступить основные докладчики, и теперь совершались прения. Только что за матерные излишества отключили 15-й микрофон, а 6-й и 23-й яростно переругивались по национальному вопросу, когда высокая обитая медью дверь, распахнувшись, ударилась о стену, и в зал вперёд ногами влетели четверо дюжих охранников.

Следом за ними в помещение ворвался со двора скрытноглазый ветер, похожий на заблудившегося среди собственного бреда зимогора. А за спиной ветра вошёл оборванный мужик с чёрной от пороховой гари рожей и с забитыми волосяной растительностью ноздрями. Широко набухшие тёмные круги под глазами делали его похожим на жаждущее крови чудовище или ещё кого похуже… Мужик поднял над головой противопехотную гранату и, зажав пальцами предохранительную дужку взрывателя, выдернул чеку.

Уголовные авторитеты враз позабыли о словесном мусоре и замерли, узнав в пришельце нашумевшего майора безопасности.

– Приказую всем оставаться по своих местах! – грозно прокричал Скрыбочкин, у которого в одном глазу туманисто колыхались недосмотренные сны прошедшей ночи, а в другом коловертились отблески незатухающих сражений на невидимом фронте. – Сидеть смирно и никуда не рыпаться! Не то увидите, што я с вами шуток шутковать не собираюсь. Ежли хучь один из вас с места ворохнётся – я и задумываться про дальнейшее не стану: сразу расслаблюсь пальцами. Увсех тогда разорвёт на шматки, даже пискнуть не успеете! Очень легко и просто!

Никто, разумеется, и не пытался шевелиться ради надежды на свою – хотя бы частичную – сохранность. В помещении стояла такая тишина, что казалось в ней можно утопиться.

Скрыбочкин строго повёл глазами слева направо и удовлетворённо выхаркнул из горла лишнюю мокроту. Затем обернулся через плечо:

– Гля, Семён, сколько зелья на стол повыставили, с-с-собаки недобитые. А нас хотели на сухомятке взапертях держать.

При этих его словах из дверного проёма тяжёлой поступью выпучился прапорщик Парахин с миномётным стволом на плече – и, враждебно пошевелив носом, присовокупил своё однокоренное мнение:

– Некрасивая байда получается. За это кончить весь ваш гадючий клубок одною миной. Так, мне кажется, будет правильнее всего – шоб другим не повадилось жировать и веселиться, когда у других на душе погано.

– Кончать будешь не здесь, – шагнул к закускам Скрыбочкин. – Гляди мне, не фулигань. А то знаю я тебя: сдуру пальбу откроешь – и наверняка все бутылки на столе поразобьёшь… Ишь, раззавидовался.

Сам-то Скрыбочкин никогда не завидовал, поскольку даже повода для упомянутого чувства не мог представить в своей жизни. Еда, питьё, деньги – это пустое; всё по случаю само плывёт в руки, но по другому случаю может и мгновенно испариться, тут не угадаешь, как ни старайся. Надо успевать насладиться счастливыми оказиями, которые чаще или реже, но обязательно подворачиваются каждому человеку. А завидовать можно разве только птицам водоплавающим, перепончатолапым и свободнокрылым, поскольку им ни в чём не существует преград: хочешь – лети себе в небо, верстай свежую синеву да пей облака, а хочешь – бултыхайся в реке или в озере, сыться неистощимым рыбьим племенем да лови брюхом ласковую щекотку от водной зыбкотечности. Даже смерть от охотничьей пули в распале вольного полёта наверняка много приятнее, нежели болезное угасание в тесной норе или, допустим, в тёплой постели, между уколами, капельницами и другими врачебными истязаниями…

Имея приблизительно такие мысли на краю сознания, Скрыбочкин, тем не менее, не забывал о необходимости контроля над текущим моментом. Потому он стал шептать Парахину на ухо руководящие указания – и тот с сосредоточенным лицом закивал, соглашаясь с предложенным порядком действий.

Затем они согнали руководителей криминального мира в угол и принялись связывать их по рукам и ногам «ласточкой», разрывая скатерти на длинные лоскуты и скручивая из них верёвки. После этого Скрыбочкин выбросил гранату в окно, покончив с жизнью дремавшей во дворе бродячей коровы; и оба, сознавая выполненный долг, сели к столу.

Загадывать наперёд ни Скрыбочкину, ни Парахину не хотелось. Сыновья неспокойной эпохи, они привыкли жить почти как на войне, оттого среди противоборства событий более всего ценили моменты затишья и мародёрства. Которые обыкновенно совпадают не только во времени, но и в мыслях здравоумственного народонаселения любой страны, не говоря уже о России. Казалось бы, чего уж проще, ведь ловить удачный случай входит в понятие любого нормального человека; однако далеко не каждому выпадают столь обильные дары фортуны, Скрыбочкин и Парахин понимали это. И, конечно же, не собирались ни в чём себе отказывать.

***

Сотрудники Управления безопасности подоспели на следующий день, когда на столе всё равно уже не оставалось ничего, кроме недовостребованных закусок и опустевших бумажников воротил преступного мира.

– Што ж, всё хорошее в жизни когда-нито заканчивается, а жаль, – философски прокомментировал данное событие Скрыбочкин зажиренными после бараньего шашлыка губами. – Хотя и не представлялось мне так рано расставаться с этими людокрадами, обвыкся я среди них по-челувечески.

– Ништо! – с лёгким сердцем отозвался Парахин, вынув густо сдобренный сметаной чуб из тарелки с простылыми пельменями, и неторопливым усилием разодрал клейкую пелену, застившую ему зрение. – Зато мы навсегда останемся теми же, кем были раньше, верно я грю? Нихто нас не переменит и не выворотит наизнанку: ни людокрады, ни другие какие-никакие… не такие, как мы!

– Нихто не выворотит! – рубанул ребром ладони по столу Скрыбочкин. – Нихто и нигде! Потому што быть таким, каков я есть – вот и всё, больше ничего мне в жисти не надобно! По круглому счёту!

– А законность тебе в жизни разве не нужна?

– И законность, конешно, нужна, это я согласный. Дак и не здря ж мы с тобой тута время перепроводили средь уголовного элемента: споглянь, сколь людокрадов одним махом на свет вывели. Пусть их теперя хде подальше перевоспитуют-обезврежуют, всё на Кубани станет легше дышать народной массе.

– Да-а-а, не зря мы убили время, аж сердцу радостно. Скажу без ложной самокритики: теперь законность, наверное, на новую ступеньку приподымется нашим посредством. Да и приятные вспоминанья, как ни крути, останутся. Куда ж им из головы подеваться? Наши вспоминанья – наше богатство!

– Истинно так, – одобрил мысль товарища Скрыбочкин. – Душевное, можно сказать, богатство. И што главнее – неотъемлемое.

– Совершенно пр-р-рльно. Неотъемблем-м-м… Необъемлем-м-м…

Не осилив длинномерного слова, Парахин ощутил себя подобным полураскрытому моллюску, утомлённому солнцем на морском берегу во время отлива. Последним усилием он торжественно пошевелил пальцами обеих рук… Ещё несколько секунд прапорщик сидел, вперившись стремительно затухавшим взглядом в жидкое пространство перед собой, а затем бережно вернулся лицевой частью в тарелку с недоеденными пельменями.

…Такого триумфа внутренние органы Кубани ещё не знали.

Скрыбочкина и Парахина чествовали с большой помпой. Их показывали по всем каналам телевидения – как местного, так и центрального. Газеты наперебой публиковали расцвеченные журналистским вымыслом рассказы об их невероятном подвиге.

Вскоре Сидору Скрыбочкину присвоили внеочередное звание полковника. А народный избранник Семён Парахин на пресс-конференции сообщил журналистам, что напишет книгу о случившемся или, может быть, создаст учебное пособие для Интерпола.

Но пока что материальные обстоятельства не стесняли ни Парахина, ни Скрыбочкина. И это являлось существенным фактором для спокойствия и безопасности законопокорных граждан родного города.

Похищенное досье

Началось с того, что полковника Скрыбочкина отключили. Не в прямом понимании – чтобы приложить кирпичом по голове или обезмыслить с помощью каких-нибудь подмётных химикатов, но телефон таки вывели из строя. Возможно, ради мелкопакостной мести неизвестно за что. А может, и вовсе без приложения человеческой силы, если допустить, что обыкновенные крысы по животной своей умонедостаточности прогрызли секретный кабель. Вдобавок никуда не клеилось дело инженера Карамелюка, продавшего за восемнадцать миллионов риалов иранскому атташе четыре цистерны ракетного топлива, которое на поверку оказалось прокисшим пивом и ни малейших денег не стоило… Вторую неделю Карамелюк отказывался обозначить место, где укрыл нетрудовую валюту, что не могло не сгущать пессимизм в сердце Скрыбочкина.

Полковник нуждался в деньгах. Оттого над Карамелюком сейчас в соседнем кабинете, не покладая рук, трудились трое оперативников из следственной бригады майора Скрючьева, однако пока без сколько-нибудь утешительного намёка на результат, ибо грядущей нищете инженер предпочитал тюремное заключение и отъезд за границу после отсидки. Мечта о сытости и благополучии готова была жить в Карамелюке до старости, и выбить её не удавалось никакими силами.

Размышляя о мелких незадачах текущего дня, полковник Скрыбочкин сидел, покачиваясь на мягком крутящемся стуле, машинальными губами насвистывал грустные песни давних лет и смотрел в окно – впрочем, без особенного интереса, а просто ради того, чтобы заполнить досадный пробел между прошлым и будущим. Снаружи по застекольному пространству малообязательного мира густой чередой бродили тени с размазанными лицами, не желавшие – или не умевшие – выказать ничего конкретного. Скрыбочкин скользил взглядом по всем прохожим сразу, точно быстрыми пальцами перекидывал костяшки на невидимых счётах или сноровисто перетасовывал шулерскую карточную колоду, бесприбыльно, ради голого умозрения и тренировки мозгового вещества. Делать ничего более конкретного не хотелось из-за настроения. Коему в самое ближайшее время (кабы полковнику ведать о том заранее!) предстояло испортиться неизмеримо хуже прежнего…

Внезапно в Управление явился депутат Парахин, состоявший в Комиссии по надзору за силовыми ведомствами.

Тут-то и проявилась пропажа документов.

Вернее, сначала Скрыбочкин гостеприимным жестом достал из-под стола початую бутылку «Перцовки».

– Чего такой смурной сидишь, как в воду приспущенный? – осведомился Парахин.

При последнем слове он жизнерадостно вздрогнул щеками, уселся на стул напротив полковника и закинул ногу за ногу.

– А ты бы сам веселился без грошей? – отозвался Скрыбочкин сквозь свеженаполненный стакан. – Ничего хорошего, когда новых средств не предвидится, а старые заначки заканчиваются.

– Такие сумасшедшие деньжищи – и уже заканчиваются? – насторожился Парахин, имевший сведения, что полковником получены двадцать миллионов премии для действующих ветеранов Управления безопасности (коих после очередной реформы в штате числился голый ноль).

– Та нет… я про аванс с прошлого месяцу, – забегал лицом Скрыбочкин. И перевёл тему в менее щекотливую сторону:

– Ты за какими вопросами явился? По делу? Или так, по работе?

– По делу, – Парахин оживился пуще прежнего. – На меня теперь пропаганду возложили по всей Кубани. Буду хфильм про Льва Толстого сымать. Крупнобюджетный, со спецэффектами. Надо культуру какую-никакую пропагандировать нашему народу. У меня теперь, кум, наверное, в культуре окажется заглавный смысл жизни.

– Не каждый смысл жизни имеет право на существование. Я считаю, некоторые смыслы проще душить в зародыше, поскольку от них больше беспокойства, чем практического результату для собственной пользы… От меня-то какого чёрта тебе надобно?

– Да хочу пройтись по камерам в твоём изоляторе, шоб среди подследственного контингенту отобрать похожую внешность для заглавного героя.

– Отберём, – заверил полковник, хоть и без особенного интереса в голосе. – У нас на этих классиков вже шконок не хватает: по очереди в три смены спят.

– Только нужен человек, шоб умел обращаться с нунчаками, – добавил Парахин. – Не обязательно по-мастерски, но всё-таки должен более-менее правдоподобно вертеть струментом… или оружием… тьфу ты, бес их разберёт, к какой категории эти нунчаки отнесть! Ну, главное, шо ты меня понял.

– Я-то понял в общих чертах, только не до конца. Не бредишь ли часом? Об каких нунчаках речь?

– Об самых наипростейше-обыкновенных, без лишних вытребенек. Ты ж меня знаешь, я человек не закидонистый, хоть и знаменитый. Можно деревянные нунчаки на верёвке, а можно, на лихой конец, и железные, соединённые промежду собой цепью. В общем, мне без особенной разницы, лишь бы они присутствовали в кадре.

– Да зачем же нунчаки могут быть нужные Льву Толстому?

– А затем, шо теперь настало самое такое время.

– Не темнись загадками, друже, – поплыл глазами Скрыбочкин. – Не до того мне нынче, голова и без твоих ребусов забита проблемами по самый дымоход. Какое это время – такое? Што изменилося? Новый закон приняли или ещё какая незадача, об которой я знать не знаю и слыхом не слыхивал?

– Да время изменилось, динамическое оно теперь, нетерпёжное! – пояснительно встряхнул руками Парахин. – Хочешь не хочешь, а ндравы у людей по сравнению с прошлым перекривились, если не сказать вывернулись наизнанку. Потому нихто не пойдёт глядеть картину без драки, ёфель-трюфель. Ить взгляд должон к чему-то притягиваться, верно? Вот пусть и притягивается к нунчакам. И ко всему остальному, шо будет крутиться и махать кулаками вокруг нунчак без пустопорожней говорильни.

– Ха! В подобном ракурсе глянуть на это дело мне как-то не прорисовалось. Правильно соображаешь, на пустую говорильню я б тоже, наверное, не пошёл.

При этих словах Скрыбочкин поднялся со своего места, снял с книжной полки свёрток с копчёными свиными ушами, приблизился к сейфу за очередной бутылкой, открыл тяжёлую металлическую дверцу – и обмер. Внутри темнела пустота.

Он хранил в сейфе два ящика водки «Хлебный дар» и папку с секретными документами, подавляющая часть которых состояла из переписки с бывшим израильским резидентом, а с недавних пор – шефом разведки Моссад полковником Порнухером. Это была давняя история. Соломон Вольфрамович Порнухер требовал сотрудничества и предлагал шекели. Скрыбочкин каждый раз соглашался, деньги принимал, после чего его сношения с конкурирующей спецслужбой замирали на неопределённой ноте. Хотя письменные свидетельства он сохранял в сейфе для последующего шантажа и перевербовки Порнухера… А теперь папка с секретными бумагами пропала.

За такое дело могли и погоны с плеч оборвать

– Шо встряслось? – затревожился Парахин. – Ты прямо на глазах с лица спал.

– Уничтожили меня гады. Без ножа подрезали, – взгляд полковника Скрыбочкина заметался по кабинету и застыл на майоре Мостыре. Укрытый галстуком, тот вторые сутки спал в углу, безуспешно двигая босыми ногами в попытке придвинуться к отопительной батарее.

– Игде водяра? – Скрыбочкин схватил подчинённого за грудки и принялся угрожающе встряхивать его над подоконником. – Хто совался в сейф, говори! Хде документы?!

– Вот же оне, – майор захихикал с закрытыми глазами, взбрыкнул ржавыми пятками и, достав из внутреннего кармана краснокожее удостоверение, прохрипел привычным голосом:

– Не тр-р-рожь рос-с-сийс-с-скую безопас-с-сть!

– Курица незрячая, – проговорил полковник потемневшими от обиды губами. – Пустить бы из тебя юшку ноздрями, да што толку: к завтрему всё одно ничего вспомнить не успособишься.

Бессильно опустив руки, он уронил Мостыру на пол. Шагнул к столу, выпил полстакана «Перцовки», чтобы проясниться рассудком. А потом выскочил за дверь – и забегал по длинному, тускло освещённому коридору Управления, роняя повсюду скользкие от времени свиные уши:

– Я знайду тут притаившегося гадину подколодного! В какой бы должности он ни прятался, под какими звёздочками бы ни укрывался – всё одно отыщу и выведу на чистую воду вражью душу! А уж потом покуражусь: буду бить до умертвия, штоб другим оказалось неповадно! Или вообще срублю под корень: пусть не поганит своим присутствием наши органы!

Полковник широко перебирал ногами по ковровой дорожке и не чуял собственного веса, подобно легкокрылой тени позабытого всеми божества, стремительно скользящего между пространствами в поисках подходящего отверстия для перехода в свой новый материальный образ.

– Та шо случилося, скажи наконец! – не отставал от него Парахин. – Может, казаков заради такого дела позвать, шоб с изменой разобралися? Ты ж нашего брата знаешь: враг в штаны свистит когда казацкая сабля блестит…

– Разберёмся, – Скрыбочкин остановился посреди нервного шага. И, отстранив депутата решительной рукой, оборотился в сумрак коридора:

– Скрючьев! Кончай с финансовым вопросом! Объявляю боевую тревогу!

***

Агент германской БНД Адольф Штраух восьмой час лакомился мороженым подле киоска на улице Красноармейской, что напротив Управления безопасности. Вдруг из здания стали выскакивать сотрудники с сумасшедшими выражениями – и, набившись в автомобили, умчались как на пожар. Вскоре появился и сам начальник екатеринодарской безопасности полковник Скрыбочкин, а с ним – господин при депутатском значке: переругиваясь о гражданском долге и судьбах России, они скрылись в подъезде ближайшего борделя.

И тогда Штраух понял, что сегодня удача не должна его обмануть. Вдобавок он давно измучился естественной надобностью. Поэтому теперь стремительным шагом внедрился в Управление: в ответ на требование дежурного при входе предъявить документ брызнул ему под нос из нейтрализующего баллончика и не стал дожидаться, пока тот уснёт, – ринулся вперёд через пустой прохладный вестибюль, едва касаясь ногами пола, а затем в несколько прыжков взлетел по лестнице на второй этаж.

Штраух не знал внутренней обстановки. Но по счастливой случайности остался жив после трёх выстрелов, произведённых по нему старлеем Агнессой Шкуркиной – и, на голом испуге прорвавшись в сортир, затворился в одной из кабинок… Вопрос заключался в том, что старший лейтенант Шкуркина на прошлой неделе обронила в унитаз ключи от общего отдела. Ей самой достать их не хватало обеих рук, а позволить сделать это кому-то чуждому она не имела права. Отчего круглосуточно дежурила подле отхожего места, отпугивая выстрелами всех подряд (чтобы сотрудники ходили на улицу, пока не прибудет из Москвы сантехник с соответствующим допуском). Шкуркина не испытывала потребности в экономии патронов и могла бы очень просто не останавливать стрельбу, дабы прострелить нарушителя через лёгкую фанерную дверь. Однако она решила вспомнить о своём женском гуманизме и поступила по-иному.

– Не вздумай высовываться, – предупредила она новоприбывшего острым голосом, способным процарапать до середины любое, даже самое броневое сердце. – Больше не промахнусь, можешь не сомневаться.

– Сколько же мне тут сидеть? – вяло поинтересовался Штраух. Которому было уже всё равно, ибо он понял: ловушка захлопнулась.

– Не знаю. Может, неделю. Но учти: унитаз не должен эксплуатироваться ни при каких обстоятельствах. Если хоть раз по звуку определю, что пользуешься – вся обойма будет твоя. Ферштейн?

– Ферштейн.

Сказав это, Адольф Штраух придвинулся к стене. Окружающая среда сопротивлялась наружному движению мыслей агента БНД, а внутри головы им было чересчур тесно, темно и печально. Мозг отказывался справляться с ситуацией, будто среди перепутавшихся извилин что-то крепко заклинило.

Перед отправкой в Россию его предупреждали, что в случае плена обязательно будут пытать. Однако подобных зверств он не мог предсказать себе даже в самых страшных снах.

Что оставалось делать посреди свалившейся на него катастрофы? Ничего. Он был совершенно бессилен.

Адольф Штраух медленно сполз по стене на пол, уткнулся лицом в ладони и заплакал щедрыми мужскими слезами, погружаясь всё глубже в двойное страдание никому не нужного человека

***

В описываемое время невидимый фронт закипал и вспучивался непривычными обстоятельствами не только в Екатеринодаре. Коснулось дело и Москвы.

Никто не видел, как двумя днями ранее человек средних лет в увешанной орденами и медалями генеральской форме перебрался через кремлёвскую стену.

Это был известный екатеринодарский умалишённый Тормоз, сбежавший недавно из городской психиатрической больницы. Проникнув на дачу отставного генерала Отоваренникова, он сменил ветхую больничную пижаму на генеральский мундир и в таком виде пробрался через котельную в здание краевого Управления безопасности. Где прожил трое суток в кабинете полковника Скрыбочкина (потому что не так просто оказалось употребить внутрь два ящика водки), а затем, прихватив на всякий случай подвернувшееся под руку секретное досье, поехал в Москву жаловаться на недостаточную жизнь и просить каких-нибудь наград.

В Кремле Тормоз всю ночь прождал президента, блуждая среди многочисленных комнат с высокими потолками. Но предъявить свои претензии так и не сумел, поскольку утром проснувшиеся офицеры охраны от испуга надавали ему по голове старинной табуреткой из красного дерева. Однако задерживать не стали, дабы не получить взыскания за проникновение на объект посторонней личности во время своих сладких снов – а лишь спросили домашний адрес у невнятного придурка в генеральской форме и выставили его вон, посоветовав:

– Здесь больше не появляйся. Чтобы духу твоего не видели! Лучше отправляйся по месту жительства и своё – екатеринодарское – Управление проверяй.

Тормоз уже проверил. Но досье на Скрыбочкина предъявлять не стал, раз ему вместо ордена чуть не вышибли мозги – а следующей ночью несколько часов кряду заполошно бегал по городу, точно тщился отыскать укрывище от властно засасывавшего его мысли холода. Улицы столицы не утешали Тормоза разнообразием встречных лиц и казались ему приблизительным образом каменной пустыни, населённой никудышными микроорганизмами. Зато изгибистые проулки его собственной души были битком набиты прохожими – случайными и неслучайными, молчаливыми и говорунами, медленными и скорыми. Неудивительно, что из-за такой тесноты разновеликие персонажи прошлого, настоящего и будущего регулярно принимались драться между собой – тогда Тормозу становилось совсем худо, и он задирал лицо к редкозвёздному городскому небу, чтобы глядеть сквозь слёзы в пространство свободного космоса и орать дрожащим горлом огорчительные буквы. Правда, от этого не становилось легче. Казалось, даже звёзды светили неохотно, вполсилы, разделяя пренебрежение человеческого общества к его неприкаянной персоне.