Паучиха. Книга I. Вера

Вера бросила бинт и расцеловала старенькую медсестру.

Свою пригодность к работе в операционной пришлось долго доказывать. Вера и сама не понимала, откуда у неё вдруг взялось красноречие. В результате комиссия согласилась, что в этом деле важна не скорость, а выносливость, и ни один человек на войне не лишний.

Вера заглянула в свой мир: он снова переливался красками.

Глава 6. Полевой госпиталь

В августе 1943-го Вера ехала к юго-западному фронту санитарным поездом.

Победа в Сталинградской битве возродила надежду на освобождение. Красная армия перешла в наступление. Казалось, даже воздух в вагонах был пропитан восторженным ожиданием. На станциях выбегали узнать новости с передовой.

Прибыли к месту назначения. Их встретил забитый санитарными машинами перрон. Всюду стояли носилки с ранеными. Раздавались радостные крики:

– Орёл освободили!

– Орёл наш! Выперли фрицев!

Вера с трудом отыскала машину своей санроты. Невысокая крепкая девушка командовала погрузкой раненых на поезд. Заглянув в Верины бумаги, она прокричала сквозь шум:

– Операционная сестра? Тебе к нам, в опервзвод. Меня Наташа зовут, я по хозяйственной части. А это Ванечка и Феденька, – указала девушка на санитаров. – Мальчики, вы тут заканчивайте, а мы с Верой за медикаментами сбегаем, пока всё не расхватали.

Наташа ловко пробиралась в толпе. Заметив, что Вера отстала, крикнула:

– Догоняй, аптека в восьмом вагоне.

Восьмой вагон отыскался по возмущённым возгласам Наташи:

– Родненькие, вы что, издеваетесь? После таких боёв у нас все медикаменты и перевязочный вышли. Как нам работать? Понимаю, что всем надо, но я вам говорю, что это кот наплакал. Добавьте шовного и перевязочного, о большем уже не прошу.

Наташа сгрузила перед Верой мешки с отвоёванной добычей:

– Принимай! – Тут заметила, что новая медсестра с тросточкой. – Ты как же справляться будешь?

– Справлюсь, уже без подпорки ходить могу. Хромота теперь на всю жизнь, но понемногу приспосабливаюсь.

По дороге в госпиталь Наташка рассказывала о взводе:

– Командир и главный хирург у нас Боренька, Борис Захарович Горненко. Отличный мужик. Паша – второй хирург, тебе с ним работать. У него в Сталинграде при бомбёжке вся семья погибла: мама, сестра, жена и маленькая дочка. Ты к нему с разговорами пока не лезь. Маша – фельдшер, баба Тоня и кухарка, и прачка, и нянька. Две сестрички, Стася и Зоя. Аля – вторая операционная. Ну, а я и шофёр, и завхоз, и плотник, и по уходу, и по горшкам. В общем, на все руки. Людей катастрофически не хватает. Хорошо, местные помогают с уходом.

Приближались к прифронтовой зоне. Ветер доносил раскаты орудийных залпов.

– Загрохотало. Как приедем, я тебе быстро покажу, где и что. Ты перекуси и готовься к операциям. А мы с мальчиками за ранеными. Сегодня горячо будет.

Оперблок размещался в палатке-шатре. Оба хирурга уже приступили к работе. С Борисом Захаровичем, или Боренькой, как называла его Наташа, Вера успела наскоро познакомиться. Встала за второй стол. Павел не поднял головы при её появлении, без слов раскрыл ладонь в ожидании инструмента. Рука требовательно дёрнулась. Вера лихорадочно соображала, пытаясь включиться в процесс операции. Вложила зажим. Последующие манипуляции проводились в полном молчании.

Хирург погрузил пальцы в рану и застыл. Неожиданно раздался его гневный окрик:

– Маша, что с тобой сегодня?! Соберись!

– Й-й-я не Маша…

Павел поднял взгляд:

– Новенькая? – раздражение ушло из голоса.

– Ага…

– Давай руку. Вот здесь зажми. Да, так.

Раненых везли всю ночь. Павел прекратил играть в молчанку и давал чёткие команды. К утру Вера чуть не падала от усталости.

– Паша, заканчивайте и отдохните пару часов. Новенькая с непривычки с ног валится. Смените потом нас с Алей. – Борис Захарович успевал проследить за всем.

Вера добралась до палатки, рухнула на походную койку и отключилась. Тут же над ухом раздался голос бабы Тони:

– Верочка, просыпайся, Павел тебя заждался в операционной.

– Как? Я же только…

Вере казалось, что она и не спала вовсе, но вместо серого рассвета снаружи светило солнце.

Снова пошли бесконечные операции с короткими перерывами на сон. Вера потеряла счёт времени. Сколько она уже стоит за столом и выполняет приказы Павла? День? Неделю? Порой с непривычки нестерпимо болела нога. Вера закусывала губу под марлевой повязкой, но скорее свалилась бы в обморок, чем показала свою непригодность.

Однажды утром она проснулась от пения птиц и шелеста ветра в листве. Уханье взрывов больше не заглушало звуков природы. Бой кончился.

Вера выбралась из палатки. Персонал оперблока завтракал под открытым небом за столом из ящиков. Заметив новенькую, Ванечка с Феденькой принялись усаживать её поудобней, подносить пшёнку с постным маслом, чай и сахар. Парни хорохорились, каждый стремился превзойти другого в ухаживаниях. Вера же сжалась от назойливого мужского внимания и готова была бежать.

– Хлопцы, остыньте! – осёк их Борис Захарович. – Не видите, не нравятся ей ваши приставания. А ты, Верочка, не робей, никто тебя не обидит. Откуда будешь сама?

– Из Ленинграда.

– В городском полку прибыло, – Борис довольно улыбнулся. – Ширится наша география. Алечка москвичка, оперная певица, с первых дней войны на курсы медсестёр пошла, бросила театр и на фронт. Ещё услышишь её рулады.

Командир произнёс это с гордостью, словно о собственной дочери говорил. Аля же просто протянула Вере руку и крепко, по-мужски, пожала.

– Машенька южанка, с Черноморского побережья. Наташа из Тулы. Стася, Зоя, а вы откуда? Запамятовал я.

Широколицые безбровые девушки, сидевшие рядом, ещё теснее прижались друг к другу, покраснели и одновременно тихо произнесли:

– Из Ижевска.

– А я из такой глухомани, которую и вспоминать не надо, – пробурчала повариха.

– Да ты кладезь тайн, баба Тоня, – хохотнул один из санитаров.

– Весельчака нашего Иваном зовут, сибиряк он. Дружок его, Фёдор, станичник. Я сам самарский, по-новому куйбышевский. А Павел, – Борис понизил голос, – он из Сталинграда.

Вера не сразу заметила второго хирурга. Павел сидел чуть поодаль, безучастный к общему разговору, будто чужой. Почувствовав взгляд, поднял глаза, и, казалось, не узнал медсестру, с которой работал трое суток.

Послышалось рычание мотора. Грузовик притормозил у палаток, из него выпрыгнул солдатик. Наташка подхватилась и побежала ему навстречу.

– Это Пашка, жених её, артиллерист, – пояснила Маша. – Раз отпустили, значит, скоро сниматься.

Работа в полевом госпитале оказалась напряжённой. Приходилось оперировать сутки напролёт, потом срываться с места, ехать за дивизией, размещаться и снова оперировать. Фронт неуклонно двигался на запад, и это придавало сил.

Вера впервые за последние годы не чувствовала себя одинокой. Сослуживцы приняли её без насторожённости и тут же включили в круг фронтовых друзей. Только Павел держался отстранённо. Он не сказал Вере ни слова в короткие минуты отдыха, а когда она освоилась, то и операции стали проходить в молчании.

Наблюдая за точными движениями его рук, Вера поражалась, откуда столько умения в молодом враче. Вне операционной он терял свою уверенность, становился неловким. Ему казалось, что он постоянно кому-то мешает. Обычно Павел сидел в уголке, погружённый с собственные мысли. Наверное, вспоминал погибших родных.

Вере нравился этот странный человек. Ей хотелось сказать ему что-нибудь ободряющее, но она не осмеливалась нарушить его уединение.

Зимой 44-го госпиталь разместился в чудом уцелевшей школе: отступая, фашисты старались выжечь и уничтожить за собой всё.

– Какое же это универсальное здание – школа. Колыбель знаний неизменно выручает и повзрослевших учеников. – Борис Захарович любовно погладил выщербленную пулями стену. – Ну, ребятки, готовимся к операциям.

Начали подвозить раненых. Глядя на увечья, Вера вспоминала уникальный препарат и пророческие слова отца Ольги о войне. Насколько всё было бы проще, прислушайся в наркомате к профессору. Где же сама Ольга? По-прежнему в колонии или ушла на фронт? Или бережёт себя для исполнения своей миссии? Жива ли?

Спустя сутки, проведённые в операционной, Борис Захарович с Алей ушли отдыхать. Павел тоже с трудом боролся со сном. Сестрички ввели пациента со множественными осколочными ранениями мягких тканей. Операция предстояла простая, но долгая и кропотливая. Вера выглянула в коридор, где раненые ждали своей очереди. Остался один, с вывихом челюсти.

– Павел Сергеевич, идите отдыхать, я сама закончу. Челюсть только вправьте, а то мне сил не хватит.

Павел послушно ушёл. За дверью операционной спросил бойца:

– Как же тебя, братец, угораздило?

– К'ичал…

– Чего кричал?

– Ха одину, ха Хтаина

Вера невольно улыбнулась.

С тех пор, как Вера вернулась на фронт, кошмары оставили её. А с работой в полевом госпитале и сам сон стал редкостью. Порой, добравшись до постели, Вера вспоминала про кокон, но нырнуть в него так и не довелось: сознание отключалось прежде, чем голова касалась подушки.

Впрочем, впервые за последние пять лет Вера почувствовала, что ей не хочется прятаться от людей. В затишье иногда получалось собраться за ужином всем оперблоком. Наташка, считавшая, что коллег нужно непрестанно подбадривать, травила анекдоты. Маша никогда не говорила о войне. В её светлых рассказах – рассветы в горах, закаты в море, страшные зимние штормы, горные речки с маленькими водопадами и сказочные пещеры. Аля иногда пела низким грудным голосом. Одинокая баба Тоня изливала свою нерастраченную любовь на персонал и пациентов. Все для неё были деточками, нуждающимися в заботе и утешении.

Даже Павел иногда вслушивался в разговоры и улыбался. Но по-прежнему молчал. Вера украдкой наблюдала за ним. А ведь доктор красив: тёмные волосы и брови, карие глаза, высокий лоб… И сложён хорошо. Как-то само собой получилось, что она взяла на себя роль няньки: Павел Сергеевич, вам спать пора; Павел Сергеевич, идите обедать; Павел Сергеевич, соберите, что вам постирать надо. Без постоянных напоминаний о насущном доктор и впрямь забывал о своём бренном теле.

Война же показывала своё уродство. Однажды в госпиталь из сожжённой фашистами деревни привезли четырнадцатилетнюю девочку. Изуверы не просто насиловали ребёнка, они хотели уничтожить саму женскую суть.

Борис Захарович и Павел оперировали вдвоём. У девочки было столько разрывов внутренних органов, что оставалось лишь удивляться, как она до сих пор жива. Вера впервые видела Павла переполненным ненавистью. Кажется, появись здесь немецкий солдат, он бы рвал его на куски зубами.

Сделали всё возможное. Оставалось только ждать и надеяться на силу молодого организма. Недавно в госпиталь прислали экспериментальный препарат, антибиотик пенициллин. Для спасения девочки Борис дал добро на его применение. Через три дня её состояние оставалось по-прежнему очень тяжёлым, но уже стабильным. Фронт двигался дальше. Девчушку отправили в ближайший стационарный госпиталь. На прощание, собрав все силы, она сказала:

– Я обязательно выживу. Назло им. И полюблю, и детей рожу. И не вспомню никогда тот день.

Вера поразилась силе духа ребёнка. Сама она после изнасилования заглушила в себе женское начало. Мысль о близости с мужчиной и материнстве казалась ей недопустимой. Желание изувеченной девочки жить вопреки всему заставило задуматься.

Однажды в апреле 44-го, в дни затишья, Наташка поехала в расположение, чтобы встретиться с женихом. Вернулась она ближе к ночи:

– Родненькие мои, я вам потрясающую новость привезла!

Вера с Алей и Машей в это время заготавливали перевязочный материал. Павел ужинал, но вышел на Наташкин голос и встал у неё за спиной: в одной руке – котелок, в другой – ложка, которую он так и не донёс до рта.

Наташка выдержала театральную паузу и продолжила, растягивая слова:

– Мы… с Павлом… решили… не ждать… конца войны… и… пожениться завтра!

Все уставились на стоящего за Наташкой Павла. Тот от неожиданности выронил ложку, которая громко звякнула о котелок. Наташка оглянулась. Только сейчас до неё дошло, чему все так изумились:

– Тьфу, не с нашим Павлом, а с моим Пашкой. Мы вас всех приглашаем на свадьбу! Где Боренька и остальные? Побегу, обрадую их.

Ночью было не до сна: собирали невесту. Где-то отыскали платье и подгоняли его под Наташку. Накручивали волосы на бинты. Из короткой тюлевой занавески сшили фату. Только сапоги заменить оказалось нечем. Борис Захарович снял замер с ножки и отправился в деревню. Через час вернулся со светлыми туфельками.

Все уже разошлись спать, только Вера с Наташкой остались мастерить из марли цветы для венка. Оказавшись наедине, Вера решилась спросить о том, что не давало ей покоя последнее время:

– Наташ, а тебе не страшно?

– Чего?

– Ну… этого… первой ночи.

– Дурочка, чего там бояться?

– Не знаю. Но как подумаю, страшно становится.

– Не о тех, значит, думаешь. С любимым не страшно.

– Так ты уже?..

– Ага. Я ж каждый раз с ним навсегда прощаюсь. Как бой – сама едва живу. А как снова вижу, так аж врасти в него хочется, тело само просит.

– Чего просит?

– Того! Хорошо ему, вот и просит.

– Наташ, а как хорошо?

– Приятно. Когда на качелях сильно раскачаешься, дух захватывает и в животе щекочет. Бывало такое?

– Бывало.

– Только это ещё лучше.

Откровение Наташки привело Веру в смятение. О том, что от близости бывает приятно, она не знала. В колонии о половых отношениях отзывались с мерзостью, как о чём-то постыдном и унизительном. В семье же на подобные темы никогда не говорили. Но Вера помнила, какой смущённой и счастливой выглядела по утрам мать в дни побывок отца.

Через несколько дней выдался случай попариться в бане. Когда все уже помылись, Вера задержалась в парной. Ей хотелось изучить своё тело. Понять, как может быть хорошо от прикосновений мужчины. Она провела рукой по груди. Перед глазами встал Яшка. Противно засосало под ложечкой. Как там сказала Наташка? Не о тех думаешь? Но Вера ни о ком не думала, Яшка сам явился. А если думать о другом? Представить, что её ласкает Павел? Эта мысль привела в страшное смущение. Как такое вообще могло прийти в голову?! Вера поскорее оделась.

С того дня грёзы о Павле, как бы Вера их ни гнала, постоянно к ней возвращались. Но предавалась она лишь возвышенным мечтам.

Вот он появился в разгар бала:

– Дорогая Вера Алексеевна, у меня лишь десять минут. Через час я должен явиться в полк. Но не в моих силах уехать, не станцевав с вами на прощанье.

Они кружились в вальсе, затем он писал признание в блокнот.

Только сам Павел по-прежнему не проявлял к ней интереса.

В сумерках к госпиталю подъехала телега. Правившая лошадью старуха бросила вожжи и кинулась в ноги медикам:

– Помогите дочке, вторые сутки разродиться не может.

В повозке на сене лежала беременная женщина, измученная схватками.

Это по Машиной части. Пациентку перенесли в операционную.

Спустя пару минут Маша выбежала:

– Павел, там поперечное предлежание, кесарить надо.

Старуха заплакала:

– Главное, дочку спасите, о ребёнке не думайте. Фашистское отродье в утробе уже убивает.

После операции Маша вынесла новорождённого старухе:

– Мальчик. Найдёте молоко? Лучше козье. Мама останется у нас на пару дней, кормить грудью ей пока нельзя.

– Его закопать живьём надо, а не кормить!

– Вы что говорите такое?!

– Мою Дуню эти сволочи не спрашивали, когда ублюдка заделали. За что ей такое? А теперь ещё и с дитём окаянным…

Павел услышал разговор и вышел к старухе:

– Мать, я дочь свою не видел: родилась, когда меня на фронт забрали. А через год погибла при бомбёжке. Но будь она жива, я бы знал, для кого дышу и к кому мне с войны вернуться. Ребёнок не наказание. Хуже одному остаться. – Он взял из рук Маши крошечный свёрточек и передал женщине. – Не зря он не хотел на свет выходить, где его ждёт одна ненависть. Любите, растите хорошим человеком – и будет вам поддержка в старости.

Впервые Павел произнёс такую длинную речь. Судьба малыша, что пришёл в этот мир непрошенным, заставила прервать затянувшееся молчание.

Ночью Вера не могла уснуть. Всё прокручивала в голове слова Павла. Значит, он не видит для себя смысла в жизни и страдает в одиночестве? Интересно, какой была его жена? Сильно ли он её любил? И сможет когда-нибудь вновь чувствовать?

Чтобы отвлечься и уснуть, Вера погрузилась в свой мир. Вот она, также в размышлениях, в своей спальне в квартире Шуваловых на Васильевском. Под окном раздаётся цокот копыт. Сердце замирает. Вера бежит к окну: внизу офицер верхом. Накинув шаль на плечи, графиня Шувалова спешит на улицу. Павел спешивается и заключает её в объятия:

– Вера Алексеевна, голубушка, вы замёрзнете! У меня лишь два часа. В Петербурге я с важным донесением императору, утром необходимо возвращаться на поля сражений. Но мне хотелось хотя бы взглянуть на ваши окна.

«Может, эта встреча последняя, и больше я его никогда не увижу», –Вера берёт ночного гостя за руку и ведёт к себе в спальню…

Сквозь тонкую ткань сорочки Павел ласкает её плечи и грудь. Тело охватывает желание чего-то неведомого, прекрасного. Его руки спускаются к бёдрам, животу, скользят ниже. Нутро пульсирует, тягуче и сладко.

Вера застонала во сне и проснулась в своей походной койке. В смущении оглянулась: не разбудила ли девчонок? Все спокойно спали.

«Моё тело по-прежнему живо. Лишь запреты разума не давали проявиться чувственности».

Вера задумалась: если бы настоящий Павел проявил к ней интерес, хватило бы ей смелости ответить? Или внимание мужчины по-прежнему будет вызывать в ней страх? Испытывает ли она чувства к нему?

Однажды Павел показал на толстую подошву на Верином сапоге:

– Что у тебя с ногой?

«Надо же, заметил. Спустя год».

– Осколок гранаты раздробил кость под коленом.

– Давай посмотрю.

Вера сняла галифе и забралась на стол. Павел долго ощупывал и сгибал её ногу.

«Будь я влюблена, его прикосновения волновали бы меня. Но я чувствую только смущение. Может, это от того, что он не видит во мне женщину? Я для него всего лишь интересный случай в практике».

– Кость срослась неправильно и не даёт суставу полностью согнуться. До войны разрабатывали новый метод лечения подобных травм: надо снова сломать берцовые кости, соединить спицами, а потом вытягивать. Процесс долгий, но он того стоит. Полностью подвижность вряд ли вернётся, но удлинить ногу можно.

– Сначала до конца войны дожить надо. А там и о ноге подумаю.

«Вот и всё. Он касался меня, а я не чувствовала щекотки в животе. Он тоже не тот». Вера натянула галифе и вернулась к делам.

В конце июня 1944-го подошли к Днепру. Госпиталь разместили в двадцати километрах от линии фронта. Раненых везли нескончаемым потоком. Третьи сутки оперировали, практически без сна. Казалось, только закончили, как подвозили новых и выгружали в поле перед госпиталем.

На третий день небе появились два немецких истребителя. Все, кто мог, понесли раненых в укрытие под деревьями. В землю ударили пулемётные очереди. Вдруг за спиной Веры раздался грохот, и её волной отбросило в кусты. Уши заложило, вокруг потемнело от дыма и взметённой земли. Как сквозь вату она услышала крик: «Доктора убило!»

Вера поднялась. Дым начал рассеиваться. Палатки госпиталя больше не было.

«Доктора убило… Павла убило!»

В один миг рухнули оба мира.

Вера осела на землю, обхватила голову руками. Из груди рвался горестный вопль.

– Вера! Что? Ранили?

« Павел?.. Живой!»

Она обняла его и покрыла лицо поцелуями:

– П-паша-а… Я д-думала, т-тебя убили-и-и…

Павел грубо оттолкнул её:

– Прекрати истерику! Помоги раненым!

Снаряд упал в стороне. Палатку снесло взрывной волной. Из оперблока никого не зацепило.

Снова операции. Не до чувств. Но Вера теперь точно знала, что любит. И досадовала, что так неосторожно открылась. Павел оттолкнул её. Она ему не нужна.

В последующие дни ничего не изменилось в их отношениях. Видимо, Павел списал всё на шок.

Вера принялась тщательно контролировать каждый свой взгляд и вздох, чтобы никто не разглядел её чувств. Она запрещала себе думать о реальном Павле. Какой смысл тешить себя надеждой на взаимность? Хирург – красивый мужчина. Она видела, с каким призывом порой смотрели на него женщины. Зачем ему девчонка-калека с тёмным прошлым?

Он по-прежнему командовал в операционной, а она – в быту. Он подчинялся ей, как послушный ребёнок. На этом всё общение и заканчивалось.

В сентябре при смене места дислокации госпиталь попал под обстрел. Два грузовика опервзвода отстали от батальона. Ехали через лесок, как вдруг раздались выстрелы. Борис, Павел, Наташка и санитары укрылись за колёсами и отстреливались. За деревьями раздался короткий вопль: попали в цель. Стрельба с той стороны стихла.

Бориса ранило в плечо. Он дал Павлу только наскоро наложить повязку.

– Все целы?

Не было Зои и Стаси. Девушек нашли в кузове. Стася беззвучно плакала над Зоей. Сестрички так сроднились, что, когда убили одну, другой и в голову не пришло бросить её. Фёдор оттащил Стасю от мёртвой подруги и прижал к груди.

Ранение командира оказалось сквозным. Через несколько дней он вернулся к операциям.

Ближе к новому году заметили, что Наташка округлилась. Она и не скрывала радости. Зарождение новой жизни в последние месяцы войны восприняли как знамение.

– Если будет девочка, назову Виктория, победа. А если мальчик – то Виктор, – озвучила общее настроение будущая мать.

Новый год отмечали в Польше. Пили только за то, чтобы это был последний военный год. Фёдор, дождавшись очереди говорить тост, добавил к нему, что они со Стасей решили пожениться в первое же затишье.

Глава 7. Павел

В середине января с минимальными потерями освободили Варшаву. Механики нашли в полях брошенный Додж. Внедорожник, хоть внешне пострадал от войны и времени, оказался на ходу. После небольшого ремонта его отдали госпиталю – Борис давно хотел манёвренный автомобиль к неуклюжим грузовикам. Наташка прозвала Додж Полечкой.

В эти же дни Федя и Стася играли свадьбу. Брак заключил командир батальона. Праздновали в госпитале. На этот раз разместились в полуразрушенной сельской больнице с заколоченными окнами. Стол накрыли в одной из пустых палат. Из освещения – керосинка и огонь печурки. Фёдор раздобыл где-то бутыль домашнего вина.

Беременность сделала Наташку сентиментальной. Насмотревшись на молодых, она пустила слезу:

– Боренька, можно я к мужу на Полечке съезжу?

Борис кивнул.

Молодые ушли к себе.

Маша смаковала вино:

– На вкус как наше.

– Не долго осталось, Машенька, скоро и своё попробуешь. Пойду я отдыхать, ребятки. Долго не засиживайтесь – утром в путь. – Борис Захарович встал из-за стола. За ним поднялись остальные.

Баба Тоня принялась убирать со стола. Завернула в тряпицы хлеб и сало, накрыла тарелкой чугунок с картошкой. Вера пригрелась возле печки, разомлела от тепла и вина. Павел тоже не торопился уходить. Глянув на них, баба Тоня молча оставила горсть сухарей, два мочёных яблока и отправилась к себе.

Павел наполнил стаканы. Вера пригубила.

– Первый раз в жизни пью вино. Кажется, я уже захмелела, но мне хорошо.

Он посмотрел с удивлением:

– Вера, откуда ты?

– Из Ленинграда.

– Твои родные живы?

– Не знаю. О родителях и брате шесть лет ничего не слышно. Осталась одна бабушка. Но последнее письмо от неё было в декабре сорок первого.

– А что с родителями?

Вера молчала.

– Не хочешь говорить?

– Нет, хочу!

Она испугалась своей решимости, но отступать не собиралась. Сейчас откроет Павлу всё – и будь что будет. Если он почувствует отвращение к её прошлому и отвернётся, то пусть это случится теперь, чтобы не жить больше напрасными надеждами.

– В тридцать восьмом – мне только исполнилось пятнадцать – отца объявили врагом народа. Вместе с ним забрали маму и брата. Чуть позже и меня. – Вера рассказала о колонии, об изнасиловании, об Ольге, научившей её выживать в том страшном месте, о решении уйти на фронт, чтобы получить досрочное освобождение, про первый год войны и ранение. Иногда она поглядывала на Павла, чтобы понять, что он думает. Видела на его лице изумление, негодование, сострадание, порой злость и ненависть, только не отвращение. О мире в коконе Вера умолчала. – А после Саратова я попала в наш госпиталь. Остальное вы знаете.

Павел будто оцепенел. Вера ждала его слов, как приговора. Он поднялся, подкинул дров в печурку. Сел напротив. Наконец спросил: