Паучиха. Книга I. Вера

Тем не менее колония с облегчением вздохнула, когда Яшка её покинул.

В конце августа четвёртую и седьмую бригады отправили красить здание школы. В разгар работы к границе поселения подкрался пожилой казах из местных овцеводов. Он замахал руками, подзывая Ольгу. Та отложила кисть и направилась к неожиданному посетителю, на ходу вытирая руки о штаны. Казах раздвинул ряды колючей проволоки, помогая девушке выбраться наружу. И вдруг низко поклонился. Происходящее было более, чем странным. Девчонки бросили работу и наблюдали за действом. Казах открыл рот, потыкал в него пальцем. Ольга взяла его за руку и долго что-то шептала. Он снова раскланяться, сунул ей что-то и убежал.

Довольная Ольга возвращалась к товаркам, подкидывая на ладонях мешочек:

– Вот и пополнили запасы махорки!

– Оль, это что было?

Она рассмеялась:

– У этого казаха зубы гнилые, а лечить боится. Два года назад подошёл ко мне и спрашивает: «Ты ведьма?» Я опешила; нет, говорю. Он расстроился: «Русский ведьма нада, слышал, сильный очень. Зуб болеть». Тут меня озорство какое-то взяло: «Чтобы боль снять, ведьмой и не надо быть. Помогу тебе! Только не забудь потом отблагодарить, а то не сработает». Мой отец древней китайской медициной увлекался, показывал некоторые точки на теле. Если надавить на них, можно зубную или головную боль снять, или насморк вылечить. Помогла я тогда овцеводу, с тех пор он ко мне обращается и махоркой снабжает.

– А чего ты там шептала?

Ольга вновь зашлась в смехе и вдруг запела:

– Gaudeāmus igĭtur,

Juvĕnes dum sumus!

Post jucundam juventūtem,

Post molestam senectūtem

Nos habēbit humus!

Мне же надо было колдовской ритуал изобразить, заговор прочитать. А что говорить? По-русски казах худо-бедно понимает, вот и нашептала, что помнила. Профессорская дочь знает «Гаудеамус» не хуже, чем дочь дьячка «Отче наш». А весь текст минут на пять растянуть можно, боль сутки не вернётся.

Вере показалось диким, что Ольга сохранила способность смеяться. Здесь, в месте слёз и скорби, среди бескрайних степей, мух и смрада услышать смех и пение было так же нелепо, как увидеть плывущий по небу парусник. Или Веру, кружащую в бальном платье под звуки вальса среди бараков… Вдруг стало ясно, что смех – это способ Ольги сохранить рассудок здравым.

Девчонки развеселились. К ним подошла седьмая бригада:

– Гадамус? Это что ж такое?

– Гаудеамус. Гимн студентов. Исполняется на посвящении, – разъяснила Ольга.

Улыбки начали гаснуть. Большинство девочек никогда бы не стали студентками и не спели старинный гимн на латыни под сводами университетов. Но все подумали о том, что где-то там существует другой, свободный мир. И он реален.

Ольга покидала колонию в апреле. Впервые девчонки видели её тихой и подавленной. Прощаясь, Вера спросила:

– Оль, мы когда-нибудь встретимся? После, когда всё кончится.

– Не знаю, Верка. Но искать я тебя не буду. Не то это место, которое я хотела бы помнить.

Бригада какое-то время ещё жила по установленным Ольгой правилам. Но постепенно девчонки сменялись, обычаи уходили в прошлое. Снова каждый был сам за себя.

В августе 1941-го Вере исполнялось восемнадцать. При мысли о переводе сердце тоскливо сжималось. Даже кокон перестал спасать от тревожных ожиданий.

Но в июле из степей Казахстана Вера уезжала в другом направлении. В один из первых дней войны женское отделение выстроили перед бараком. Начальник колонии объявил, что требуются добровольцы на курсы медсестёр для помощи раненым на полях сражений. Записавшиеся будут освобождены досрочно. Вера, не раздумывая, сделала шаг вперёд.

Глава 4. Война

Добравшись до Уральска, Вера первым делом написала бабушке. В колонии все письма к ней остались без ответа. На этот раз он пришёл. Елизавета Денисовна несказанно обрадовалась первой за три года весточке от внучки. Понимая, что почту могут просматривать, писала бабушка с осторожностью: «В Ленинграде я осталась одна. Алёша с Ларисой переехали под Сыктывкар, мне не пишут. Саша тоже уехал, но куда – не сообщил». Значит, родителей отправили в лагеря Коми, о судьбе брата ничего неизвестно.

О том, что, избежав одного ада, она попадёт в другой, Вера поняла уже на курсах Красного креста. Но ад колонии был бессмысленным, выживать в нём приходилось поодиночке; здесь же чувствовалась сплочённость против общего врага.

Курсы проводились в здании школы. За два месяца девчонки прошли подготовку, на которую в мирное время уходило больше года.

В сентябре 41-го Вера в составе санроты из Уральска отправилась на Юго-западной фронт, где под Конотопом подразделение должно было поступить в распоряжение дивизии. От Курска до линии фронта добирались на грузовиках. За несколько километров от места сражения стал доноситься рокот. По мере приближения гул боя нарастал, перекрывал рёв моторов и наконец поглотил все остальные звуки.

Рядом в кузове сжалась в тугой узел Мира и, прикрыв глаза, шевелила губами, но слов было не разобрать, в речи лишь чётко выделялись «ш» и «х». «Иврит, – догадалась Вера. – Молится». И позавидовала: сама она молиться не умела.

Грузовики остановились. Дальше бежали. Земля тряслась под ногами. Гул превратился в такую оглушительную канонаду, что было не различить отдельных залпов: взрывалось всё, одновременно и без остановки. За деревьями открылось поле, где вторые сутки шёл бой. Над сражением повисло чёрное марево из дыма и взметённой к небу земли.

– Девоньки, настраиваться некогда! Укрываемся в окопе. По моей команде перебежками к линии огня, дальше ползти и искать раненых. Есть возможность оказать помощь – оказывайте, нет – не теряйте времени, тащите в окоп! – слова санинструктора они больше угадывали, чем слышали.

Мира выскочила из окопа вместе с Верой. Какое-то время рядом мелькала её нашивка с красным крестом. Затем вокруг оказались лишь дым, взметённая земля, кровь, плоть, осколки и пули. Как здесь выжить?! Вера упала на землю, одновременно по привычке нырнула в кокон. «Защитит ли он здесь? Пули слепы, их мой страх не напугает. Помоги мне! Помоги! Слышишь?!» Она сама не знала, кого просит о помощи. Но вдруг почувствовала присутствие рядом. Кокон словно ожил, стал плотнее, расширился и укрыл невидимой сферой. Свистящая пуля ударила в купол, но только со злым шипением царапнула его поверхность.

«Ползти! Не думать! Искать раненых! Я в безопасности!»

Первый боец. Убит. Второй – убит. Третий хрипит, на губах пузыриться кровавая пена. Сквозное ранение лёгкого. Наложить повязки. Перекатить на плащ-палатку. Тащить.

На линии огня на спине лежит Мира. Руки раскинуты, широко открытые глаза смотрят в небо. Не помогла молитва.

Окоп. Передать раненого. Бежать. Упасть. Ползти. Не думать!

Седьмой по счёту раненый. Или восьмой?

Вот и ночь. Светло. Светло от взрывов. Ночью светло, как днём, днём темно, как ночью.

Командуют отступать. Отступаем.

– Вера, не ранена?

– Нет.

– Ты как заговорённая. Половину девчонок за сутки потеряли…

«Я в коконе. А теперь спать, стать…»

Снова бой. Бежать. Упасть. В кокон. Отступаем.

Ленинград в блокаде. Как там бабушка?

Марш-бросок. Переправа. Землянка. Бой. Отступаем.

Мы в оцеплении. Прорываемся. Прорываемся! Дивизии больше нет.

Стрелковый полк.

От роты девчонок из Уральска никого не осталось.

Письмо от бабушки: «Алёша, Лариса и Сашенька по-прежнему не пишут. Береги себя, моя деточка, больше у меня никого не осталось».

«Бабушка, у меня тоже никого, кроме тебя».

Окапываемся. Блиндаж. Землянка. Бой. Отступаем.

Отступать некуда – позади Москва!

– Верка, в чём твой секрет? Почему тебя пуля не берёт? – Это Зинка. Когда же она появилась в санроте? Вера не помнит. – Ну, скажи! Может, оберёг какой? На тебе даже крестика нет.

«Да, в стане научного атеизма перед лицом войны многие надели крестики. Но бережёт меня кокон».

Март. Письмо от бабушки. Написано ещё в декабре. Почерк дрожит: «Прощай, моя деточка! Да хранит тебя Бог!» Больше писем нет.

Ползти. Искать. По мёрзлой земле и смятому снегу. По осколкам льда. Ползти. По чавкающему весеннему месиву. По непаханым полям. По вытоптанной траве. Ползти и искать. Из зимы в лето. Изо дня в день. И не думать.

Июль 42-го. Под Богучаром. Артиллерийский батальон. Командир санроты указывает на майора, стоящего к ним спиной в группе других офицеров:

– Командир батальона…

«Папа? Это же папа! Он говорит… Папин голос!»

Вера бежит, раскинув руки:

– Папа! Папочка-а-а!

Со спины обнимает его за плечи и прижимается щекой.

Комбат оборачивается:

– Ты что, девчушка? Обозналась?

Вера захлёбывается слезами и обидой. Это не отец.

– Шувалова! Ты что творишь? Да я тебя…

– Отставить! – это майор командиру санроты. Потом Вере: – После боя поплачем, девчушка. Иди готовься.

Бой. Бежать. Ползти. Кокон. Искать раненых. Тащить. Окоп. Убедиться, что похожий на папу комбат жив. Снова за ранеными.

Танки! В кокон. За раненым. Нашла. Тащить в окоп. Умер. Искать другого. Тащить. И этого убили.

С танками идёт пехота. Грохочут винтовки. Почему наши не стреляют? Майор!

Комбат лежал в окопе. В крови, без сознания. Вера приложила пальцы к его шее. Руки так тряслись, что и не понять, есть ли пульс. Прижалась ухом к груди. И тут майор застонал. Живой!

Вдруг стрельба стихла. Лязг гусениц приближался и дрожала земля. Танки прошли над окопом. Значит, наши отступили. Сейчас немцы пойдут добивать раненых. Если увидят офицера – возьмут в плен. Нельзя! Вера лихорадочно соображала. Раздались первые одиночные выстрелы и короткие очереди. Идут! Планшет! В нем документы. Вера сняла его с комбата и спрятала себе под гимнастёрку. Оттащила командира подальше от блиндажа: тут будет жарко. Так, теперь надо спрятаться под тела убитых.

Загремели взрывы со стороны блиндажа. Ищут живых в окопах. Вера обняла комбата. Укроет ли кокон двоих? Иного выхода всё равно не было, стоило попробовать. Фашисты прошли мимо. Кокон не подвёл. Скоро стемнеет, можно будет выбраться.

Ползти. Тащить. К реке. Добраться до рощи. Там можно укрыться.

Комбат пришёл в себя:

– Как зовут тебя, девчушка?

– Вера. Вы помолчите, товарищ командир. Фашисты могут вернуться.

Они вернулись, когда до рощи оставалось метров пятьдесят. Надо замереть, притвориться мёртвыми. Комбат снова в беспамятстве.

Немецкая речь всё ближе. Один из фашистов идёт прямо на них. Майор стонет. Услышат! Вдруг рядом с немцем хрипло, с усмешкой, по-русски:

– Получи, гад!

Взрыв гранаты. Болью пронзает колено. Крик сливается с грохотом. Фашисты стреляют на бегу, забирают своего и уходят стороной.

Вере снилось, что она на море. Отец держал её в своих сильных руках и качал на волнах. В лицо летели солёные брызги.

Она открыла глаза: над ней сомкнулись кроны деревьев, сверху падали капли дождя. Её несли в плащ-палатке.

– Комбат! – Вера встрепенулась. Нога взорвалась болью.

– Лежи, сестричка, жив командир, рядом несут, – улыбнулся ей боец.

Вера закрыла глаза и снова упала в руки отца.

Глава 5. Саратов

«Милая, дорогая моя бабушка! Вот уже почти год прошёл с твоего последнего письма. Надеюсь, что писалось оно в миг отчаяния, ты жива и здорова, а причина молчания в том, что почта не проходит сквозь блокаду.

Сейчас я в госпитале в Саратове. Родная, только не волнуйся: ранение лёгкое, первое за десять месяцев войны, и то – в ногу. Пришлось, правда, оперировать, но скоро снимут гипс. И будет решаться вопрос о моём возвращении в строй. Возможно, комиссуют. Есть в этом и хорошая сторона: папа несказанно обрадуется, узнав, что с балетом покончено навсегда.

В госпитале меня наградили медалью «За отвагу». Да-да, я продолжаю славную традицию нашей семьи.

Саратов – удивительный город. Он словно Рим, куда ведут все пути. Здесь одномоментно собралась вся культура страны: Киевский, Харьковский, Полтавский и Московский театры, Московская консерватория, наш Ленинградский университет… Всего и не перечислить.

Бабушка, как же я скучаю! Береги себя. Горячо целую. Твоя Вера

16 ноября 42».

Вера свернула письмо треугольником. Она не будет тревожить бабушку тем, что потребовалась повторная операция. И если бы не комбат, она могла бы лишиться ноги. Когда их доставили в полевой госпиталь, майор пришёл в себя и услышал приговор врача:

– Ампутировать! Кость раздроблена, больше суток прошло, гангрены не избежать.

– Это будет последнее, что ты сделаешь. Расшибись, но ногу Верочке спаси! За эту девчушку я тебя из-под земли достану. – На врача смотрело дуло пистолета.

Больше комбата она не видела: когда очнулась после операции, того уже отправили в тыл.

Веру тоже доставили в тыловой госпиталь санитарным поездом. В Саратов она приехала с жаром и в бреду. Швы на колене лопались от гноя.

Повторная операция. Наркоза нет. Вера нырнула в кокон: «Мне не больно».

После недели лечения солевыми примочками рана очистилась, жар понемногу спал. Наложили гипс.

Здесь же, в госпитале, Вере вручили медаль за проявленную отвагу и мужество при спасении командира и важных секретных документов.

В крохотной женской палате их было двое. На соседней койке лежала обожжённая Лида, скрытая под бинтами. Она не разговаривала, лишь иногда тихонько стонала.

Вошла медсестра, баба Валя. В этой больнице она проработала лет пятьдесят.

– Вера, ты что же всё лежишь? Ослабнешь! – Баба Валя дала таблетки и отошла к Лиде.

– Я встану. Позже.

– Скоро гипс снимать, заново учиться ходить непросто. Тебе тряпочки нужны?

– Нет.

– Опять нет? Ты уже третий месяц у нас, а всё не нужны… Вер, ты не беременная?

– Нет. Мне вообще не нужны.

– Как так? У тебя что, никогда месячных не было?

– Были, но кончились. Четыре года назад.

– Бедная девка, – покачала головой баба Валя.

Вера не считала себя бедной: хоть одной извечной женской проблемой меньше. А когда она захочет детей, кокон снова всё исправит. Теперь она всецело ему доверяла, ведь он говорил с ней в те самые тяжёлые дни после ранения. Она и сейчас слышала его вкрадчивый голос, полный сожаления:

– Верочка, зачем же ты усомнилась? Всё для спасения было устроено: и умирающий с гранатой очнулся, и отступившие бойцы возвращались за вами…

Действительно, когда застонал комбат, Вера испугалась, что их заметят. Нет, она не вылезла из кокона, но вдруг ослабла вера в его защиту. В тот момент в её колено впился крошечный осколок гранаты.

Вера всё-таки потянулась за костылями и села на койке.

– Баба Валя, у меня нога стала короче сантиметров на десять. Это навсегда?

Медсестра меняла Лиде повязки.

– Это из-за гипса: накладывают в слегка согнутом положении. Как снимут, так распрямится. Сходи-ка на пост, попроси мне бинтов ещё.

Утро выдалось солнечным, что для Санкт-Петербурга в конце ноября – явление редкое и удивительное. Станислав Иванович, осанистый старик с выправкой бывшего военного и пышными бакенбардами, заехал за Верой в одиннадцатом часу. Кажется, он приходился ей пра-пра-прадедушкой.

– Графиня готова к прогулке? – раздался в прихожей его густой баритон.

Вера, одетая в английский костюм, ждала родственника в гостиной. Правая нога – в высоком ботинке со шнуровкой, левая – в гипсе. Станислав Иванович помог внучке накинуть шубку, вывел из парадной и устроил в открытой коляске. Сам сел рядом.

Они ехали по Университетской набережной.

– Верочка, зачем ты пошла на войну?

Вера смутилась, но призналась:

– Чтобы обрести свободу.

– И как? Обрела?

– В какой-то мере…

– Ты воевала за страну, уничтожившую дворянство?

– В этой стране живут мои родители, бабушка и брат. А ещё Ольга и майор, похожий на отца. Дедушка, лучше спроси, против кого я воевала.

– Против кого же?

– Против захватчиков. Против фашизма!

Станислав Иванович пожевал ус:

– Фашизм? Кто это?

– Не кто, а что. Это система, которая хочет убить либо поработить всё человечество, кроме себя, арийцев. И наш мир они бы тоже не пожалели!

– Наш мир… Да что ты знаешь о нём!

– Мне бабушка рассказывала, какой Россия была до революции.

– Россия? Ну уж нет! Ты не заметила, что здесь нет черни? Тех умников-нищебродов, что уничтожили державу.

– Но… – Вера указала на возницу.

– Ах, это, – рассмеялся Станислав Иванович, – это обслуживающий персонал. У них даже лиц нет!

Возница обернулся. На месте лица была натянутая кожа без отверстий для глаз, рта и ноздрей. Вдруг под ней задвигались челюсти и глухо донеслось:

– Вера-Вера-Вера…

Она в ужасе отпрянула…

– Вера, да проснись же ты! – Баба Валя трясла её за плечо, – Вставай! Лида умерла! Иди погуляй, пока мы тут уберём.

Вера взяла костыли и вышла в коридор. За ночь что-то изменилось за окном. Первый снег! У входной двери висели шинели. Бывшая графиня Шувалова накинула одну из них на плечи, сунула правую ногу в валенок и вышла наружу.

Тихо. До рассвета ещё далеко. Но мир уже приготовился, нарядился и замер в ожидании.

Дедушка не успел рассказать о мире. Или не хотел? Оставил загадку? Какой он, идеальный мир? Как зовётся? Вера глубоко вдохнула морозный воздух, будто в запахах пыталась распознать имя.

Левая нога так и осталась короче правой. И ступить на неё не получалось: непослушная стопа норовила вывернуться вовнутрь. Врач заверил, что проблема в атрофированных мышцах. Прописал зарядку. Баба Валя подобрала Вере валенки потолще и отправила одного из выздоравливающих к сапожнику приделать к подошве левого несколько слоёв войлока. После того, как зафиксировали голеностоп валенком, дело тронулось с мёртвой точки.

Место Лиды заняла Стеша с багровым шрамом на щеке.

– Ерунда, по касательной задело. В госпиталь меня по другой херне услали. Во, глянь! – Стешка задрала рубашку, показывая фиолетово-чёрные бедро и ягодицу, исполосованные грубыми швами. – Это мне осколком кусок жопы выдрало. Еле шкуру натянули. Теперь сидеть нельзя, чтоб не лопнула.

Пока Вера разрабатывала ногу, новая соседка пыталась закрыть шрам волосами. Длинные пряди никак не хотели лежать на щеке. Стешка швырнула расчёску:

– А, ну его к бесу! Как нитки вытащут, в паликмахерску схожу, стрижку сделаю как у Орловой. И на передовую!

– Зачем тебе стрижка на передовой?

– Как зачем? Мужика найти!

– Мужика?!

– Ну да. Нам с мамкой без мужика нельзя, дом совсем развалится. Батя-то наш ещё до войны утоп. А после войны мне с такой харей ловить нечего: мужиков поубивают, а на оставшихся с тылу столько красивых баб понавылезет.

– Что же ты в тылу не осталась?

Стеша посмотрела на Веру, как на неразумное дитя:

– Я у мамки единственная дочка, кормилица и опора в старости. И на войне! Ей недавно, как матери фронтовички, колхоз крышу перекрыл, а то ж текла, зараза. И козу с курями для войны не заберут.

Стешкина практичность поражала: собственная жизнь и крыша казались ей равнозначными.

Вера гуляла по заснеженным улицам Саратова. Уже стемнело, но в палату не хотелось: Стеша трещала не замолкая, всё делилась планами, как заживёт после победы.

Вера тоже стала задумываться о послевоенной жизни. Конечно, если СССР победит – после победы Германии жизни уже не будет. Через неделю комиссия решит Верину судьбу. Наверняка признают непригодной: нога почти не сгибалась, да и стопа никак не слушалась. Придётся ехать в тыл. А дальше? Куда возвращаться, когда война кончится? Письма к бабушке остались без ответа. Возможно, Елизаветы Денисовны нет в живых. О родителях тоже ничего не известно. Значит, жить в Ленинграде негде: квартиру отца забрали, имущество конфисковали, а на бабушкину комнату прав нет. Можно поступить в ремесленное училище и устроиться в общежитии. Есть же профессии, для которых хромота не помеха. Дорога в институт закрыта: десятилетку Вера так и не окончила. А дальше что? В Ленинграде после училища вряд ли оставят, распределят в захолустье. Там, если очень повезёт, она выйдет замуж за грубого рабочего парня, нарожает ему детей, если сможет. По выходным будет бита мужем, а по будням занята грызнёй с соседками по коммуналке.

Вера заглянула в свой мир: как ему такая перспектива? Он потерял краски и опустел, как город перед эвакуацией.

Станислав Иванович давал бал в честь возвращения своего сына с Отечественной войны 1812 года. Дедушка встретил Веру у подножия парадной лестницы и помог подняться. Наверху подвёл к молодому человеку в драгунской форме:

– Верочка, ты же помнишь Николеньку? Он погиб, и этот радостный приём в его честь! – Станислав Иванович обратился к сыну: – Николя, только не говори по-французски: твоя кузина воспитывалась в варварской стране и не понимает этого языка.

Молодой человек сделал шаг навстречу Вере и поклонился:

– Сударыня, вы восхитительны! Я был наслышан о вашей красоте, но реальность превзошла все ожидания. Как жаль, что я не могу ангажировать вас на мазурку. – Юноша опустил взгляд на Верину тросточку.

Станислав Иванович увлёк их к креслам:

– Ну-с, Верочка, как твои успехи на полях сражений?

– Для меня война закончилась.

– Значит, вы победили фашизм?

– Увы, ещё нет. И не могу с уверенностью сказать, что победим.

– Почему же ты оставила борьбу?

– У меня серьёзное ранение.

– Ах, скажите, пожалуйста! Ранение! Значит, ты решила сдаться и позволить фашизму и… этому, кто у них главнокомандующий?

– Гитлер.

– Ты позволишь фашизму и Гитлеру уничтожить наш мир?

– Дедушка, но что же я могу? Как я остановлю Гитлера?

– А как сражался Николенька, когда его рубили французы? Он не сдался и остановил Наполеона!

– Меня не пускают на войну, у меня ранение!

Пролетающие мимо них в туре вальса дамы бросали своих кавалеров и подбегали к Вере:

– Ранение? Покажите ранение!

– Я тоже хочу видеть!

– И мне!

– Пропустите меня! Мне не видно ранения!

Дамы задрали на Вере юбки и стянули панталоны. Напирали следующие, желающие посмотреть на ранение. По лоскутку сорвали платье и расступились. Графиня Шувалова стояла посреди бального зала в одном лифе, нагая ниже пояса.

Оркестр смолк. В наступившей тишине раскатился голос Станислава Ивановича:

– Вот настоящее ранение, а не эта твоя жалкая куриная лапка! – Он указал на сына.

От шеи до паха Николя зияла глубокая рана.

– Смотрите, кузина Вера! – прошептал он и распался на две половины.

Графиня проснулась от собственного крика.

– Верка, хватит орать! – пробормотала разбуженная Стеша.

Веру бил озноб, и в то же время по телу струился холодный пот. Она надела шинель, сунула ноги в валенки, взяла тросточку и вышла на воздух. Колени дрожали. Опустившись на ступеньку крыльца, Вера зачерпнула пригоршню снега и вытерла им лицо.

«Как мне остановить Гитлера? Как понять, что движет этим маньяком? Ради чего он затеял уничтожение всего живого?»

И вдруг Вера поняла, что у Гитлера тоже есть свой мир. Жадный и жестокий, он уже выбрался из своего кокона и требовал еды. Поэтому фюрер собирал адептов по всему свету, чтобы те приносили в жертву его детищу целые народы, утоляли его голод смертями, кровью и страданием.

Но как защитить свой мир? Как собрать армию, способную противостоять этому чудовищу?

Так ведь армия есть, и она давно борется. Каждый боец в ней воюет не только за общую идею, но и за собственный мир. Так же, как Стеша готова принести себя в жертву ради ветхого домика в захолустье. Она тоже спасает свой крошечный мирок. Только победив общего врага, можно сохранить личное, дорогое. А для этого надо влиться в противостояние, стать частью его силы.

Вера вскочила со ступеньки. Ей во что бы то ни стало надо вернуться на фронт. Она не позволит кому-то решать её судьбу. В Саратове есть женская лётная школа. А в самолёте не важны ноги. Утром она запишется на курсы.

И лётная школа, и курсы радистов вынесли приговор – непригодна. Вера долго бродила по улицам Саратова. Вернулась в госпиталь уже ближе к полуночи.

Медсестра-старожилка сидела в процедурной и сворачивала выстиранные бинты.

– Баба Валя, давай помогу!

– Помоги, коль не спится. А ты чего такая поникшая?

– Да не берут меня никуда. У всех всё считанные секунды решают, а я со своим увечьем только проблемы создавать буду.

– Ты чего, девка, не навоевалась?

– Надо мне, баба Валя. Не смогу я в тылу сидеть. Неужели никакого дела не найдётся? Руки-то с головой у меня на месте!

– А тебе прям воевать надо? А то у нас при больнице курсы операционных сестёр открывают, для отправки в полевые госпиталя. Всё ближе к фронту, раз уж тебе так неймётся.