И солнце взойдет

– На каталку его, и ещё эпинефрин! – донёсся крик.

В коридоре загремели колёса и задребезжал блок с переносным кардиомонитором, когда следом раздался новый разряд. Она попыталась встать, но ей не дали. Тогда Рене попробовала оттолкнуть держащего, однако руки не слушались. Казалось, из них разом вытянули все до последней ниточки силы.

– Хватит, Роше. Сейчас ты ему ничем не поможешь, – послышался над головой голос Энн. – У нас в больнице достаточно реаниматологов…

Рене прервалась, вслушиваясь в доносившиеся из коридора голоса, затем натянуто улыбнулась. Она подняла голову и вгляделась в глаза склонившейся к ней медсестры. В этот момент сзади наконец расцепил руки какой-то студент. Оглянувшись, Рене вспомнила, что видела его сегодня в операционной.

– Четыре минуты. Ты спасала его больше четырёх минут. Поверь мне, ничего другого тебе уже сегодня не сделать. Сомневаюсь, что даже вилку сможешь держать, не говоря о скальпеле. А потому ты сейчас успокоишься, сделаешь три глубоких вдоха и встанешь на ноги.

Энн говорила медленно и уверенно, не отводила взгляда и словно вынуждала верить в свои слова. Только тогда Рене почувствовала, как накатывает усталость. Та ударила невидимым шаром под ноги и уронила в огромную вязкую кучу из событий этого дня, где смешались волнение, сложная операция и обычные заботы. После компрессий руки ломило, а к коже на спине противно липла влажная рубашка рабочего хирургического костюма.

– Идём, я принесу тебе кофе.

– Не надо кофе, – наконец-то подала голос Рене. – Мне вставать в начале пятого утром, боюсь, не усну.

– Тогда отправляйся домой. Я позвоню тебе, как будут новости, – начала было Энн, но замолчала, когда её перебил тот самый студент.

– Уверен, это тот парень виноват. Никогда не слышал, чтобы кто-то орал на Хэмилтона.

– Тише, Боб, – отрезала Энн, бросив на разом встрепенувшуюся Рене тревожный взгляд. – Не болтай о том, в чём не уверен!

– Но я уверен…

– Молчи! Не сейчас.

– Нет. – Рене осторожно поднялась, держась за стену. В затёкшие ноги немедленно впились миллиарды иголок. – Что за парень? О чём вы вообще?

– Тёмненький такой. Говорят, он ещё утром появился здесь с громом и молниями. – Студент нервно рассмеялся.

– Откуда знаешь?

– Мы пришли отчитаться, а этот пижон как раз выходил из кабинета. Профессор ещё что-то кричал ему вслед и был настолько зол, что даже слушать нас не захотел и прогнал. Пришлось идти к старшему, а он та ещё задница. Но зато из его окна было видно, как уехал тот самый щёголь. Просто прыгнул в свою дурацкую тачку и ударил по газам. Видимо, тоже был зол. – Парень пожал плечами и тут же засуетился. – Извините, доктор Роше. Вы оставайтесь здесь, а мы с коллегами сходим в реанимацию.

Не говоря больше ни слова, он ловко подскочил на ноги и скрылся за дверью. Ну а в пустом разгромленном кабинете воцарилась неприятная тишина. Наконец Энн пошевелилась.

– Иди домой, Рене, – повторила она со вздохом.

– Я сначала в душ.

Окинув её скептическим взглядом, Энн кивнула.

– Тебе не помешает. – Она хотела сказать что-то ещё, но лишь ободряюще улыбнулась и направилась прочь. Что бы ни случилось, работа отделения не должна останавливаться ни на минуту.

Полчаса спустя, когда Рене бездумно стояла в душевой, что примыкала к раздевалке близ ординаторской, на скамейке завибрировал лежавший там телефон. Выскочив из-под горячих струй, под которыми тщетно пыталась расслабиться, она промокнула руки жёстким больничным полотенцем и схватила смартфон. На экране горело слово «Реанимация». И уже зная, что именно услышит, Рене с трудом нажала кнопку ответа.

– Да?

Послышалось шуршание, и голос в трубке сухо констатировал:

– Mortuus est[7], Роше.

Повисла пауза, долгая, невыносимая, прежде чем она прошептала:

– Время смерти?

– Восемнадцать сорок три, – пришёл механический ответ, и звонок оборвался.

Невидяще глядя куда-то перед собой, Рене медленно опустилась на скамейку и осторожно положила рядом светящийся телефон. Мозг отчаянно пытался не осознавать новости. Будто это был рядовой звонок, глупое напоминание или что-то ещё… Однако реальность упрямо стучалась в голову короткой фразой: mortuus est. Она поджала колени к груди, медленно закачалась из стороны в сторону и внезапно подумала, что Энн впервые ошиблась. «Вишенки» подвели. Это утро не обещало сюрпризов, но в один момент вся жизнь словно замерла на самом краю обрыва. Взглянув на потолок, где тусклым рыжим светом горели две лампы, Рене пообещала себе одну вещь. Она найдёт того парня на вычурной тачке. Отыщет даже под землёй и спросит, что же на самом деле произошло.

Глава 2

В маленькой комнате на втором этаже было непривычно темно. Сквозь плотную ткань задёрнутых жалюзи впервые не проникало ни одной искры желтоватого света уличных фонарей. Прямо сейчас она показалась бы кощунственно светлой в серо-синих оттенках раннего утра. Слишком яркой для блуждающих теней и избыточно резкой для тишины, где увяз даже шелест дыхания. Только в дешёвых часах едва различимо шуршали чёрные стрелки да где-то в подвале монотонно гудели старые трубы.

Неожиданно на прикроватном столике ярко вспыхнул экран телефона, а следом затрещала глухая вибрация. От этого звука зацепившаяся за комнату ночь всколыхнулась и шарахнулась в сторону от источника света. Однако Рене, вот уже час неподвижно сидящая на краю кровати, даже не вздрогнула. Она протянула руку, выключила заходящийся нервной дрожью будильник и прикрыла саднящие от бессонной ночи глаза. Сегодня не будет весёлых песен по радио, не будет танцев у зеркала, задорных косичек, платьев в цветочек и «вишенок».

Будильник стих, но Рене не смогла заставить себя подняться и продолжила смотреть в темноту. Липкую. Цепкую. Та подбиралась к босым ногам и бледным лодыжкам, прежде чем тонкая рука словно сама по себе резко взметнулась вверх и дёрнула за шнурок маленькой лампы. Электрический свет с треском ворвался в комнату. Что ж, прятаться больше не выйдет.

Она не могла точно сказать, как провела неделю с момента звонка из реанимации. Рене жила, дышала, работала… Проходила назначенные тесты, слушала лекции и даже делала операции, но внутри была пустота. Будто в тот вечер вместе с профессором Хэмилтоном умерла и девчонка, что задорно морщила нос в ответ на безобидные шутки, окружала заботой своих пациентов и вслух читала наставнику присланные откуда-нибудь из Занзибара письма коллег. Теперь всё закончилось. Больше не было того человека, который за несколько лет стал роднее, чем вечно пропадавшие по командировкам родители. Рене осталась одна посреди чужой для себя страны, и ей впервые было так страшно.

Взгляд невольно метнулся к стене, где висело с десяток крошечных акварелей, закрывающих давно выгоревшие на солнце обои. Это была дурость или ребячество, но Роше хранила их с детства. Орхидея, гвоздика и мята, вереск, шиповник и мак… Кто-то чертил на стенах засечки, ну а она рисовала цветы и деревья тех стран, названия которых едва ли можно было разобрать на тусклых почтовых штемпелях. Письма родителей иногда шли месяцами… Разумеется, это было несерьёзно и глупо. Рене понимала и даже подумывала бросить бумагомарательство, но профессор убедил продолжать, и… она продолжала.

Теперь всё это было бессмысленно. Больше не с кем говорить о пропорциях, сравнивать рисунок прожилок на лепестках с картой сосудов и спорить в тысячный раз об оттенках зелёного только лишь потому, что Рене не любила тёмных цветов. Серьёзно, никогда не задумывалась, но даже одежду выбирала какую угодно, лишь бы ярче, светлее да радостнее… А теперь её ждало чёрное платье.

Судорожно втянув воздух, она грубо потёрла шрам и стремительно встала с кровати. В ванной комнате она долго всматривалась в своё отражение, словно пыталась найти там причину умыться. Но вместо этого видела только пятнышки посеревших веснушек, покрасневшие от недосыпа глаза и воспалённую линию некрасиво сросшейся кожи, что прочертила левую щёку и потерялась за воротом простой белой футболки. Все эти годы шрам был причиной и лучшим напоминанием, почему Рене до сих пор не сдалась. Не подвёл он и теперь.

Чувствуя, как сводит от холода пальцы, она плеснула в лицо водой, потом ещё пару раз, пока кожа не порозовела, а замёрзшие руки не заболели. Хватит! Хватит лить слёзы по тому, чего больше никогда не случится. Нужно довести до конца обучение. Иначе ради чего всё это было?! Рене подняла голову и снова уставилась в зеркало. Она получит лицензию и станет хирургом, но сначала завершит одно дело.

Подойдя к лежащему на кровати платью, Рене прикрыла глаза. Профессор никогда об этом не говорил, но она знала, что все эти годы ему хотелось лишь одного – изменить ночь той аварии. Забрать обратно слова, не совершать тех поступков… Колин Энгтан будет сегодня на похоронах, и нельзя упускать шанс объяснить этому упрямому гордецу, как дорожил им Чарльз Хэмилтон, как восхищался, любил… и как сожалел. Право слово, в смерти нет места старым обидам.

* * *

Кладбище Сен-Грегуар-де-Монморанси располагалось так близко к шоссе, что от летящей оттуда этим дождливым утром водяной пыли не спасал ни ряд высоких деревьев, ни глубокое каменистое русло протекающего неподалёку ручья. Морось была везде, а потому Рене казалось, она дышит ею, пропиталась вплоть до отсыревшего платья и промокших туфель. Под ногами противно чавкала трава, от небольшого котлована, покрытого специальной зелёной тканью, тянуло мокрой землёй и тем запахом безнадёги, что всегда витал в подобных местах. Смотреть в сторону стоящего на опорах гроба не было сил. Рене поёжилась и чуть опустила край большого чёрного зонта, который прямо на выходе из часовни одолжила ей Энн. Собственный ярко-жёлтый был бы здесь неуместен. Впрочем, себя она чувствовала здесь тоже чужой. Лишней. Навязчивой даже на церемонии в церкви, где собрались добрая половина больницы и ещё десяток-другой пациентов. А теперь, когда на погребение осталось не более двадцати самых близких людей, ситуа-ция стала чрезвычайно смущающей. И всё же Рене попросили остаться.

Не зная, что делать дальше, она остановилась чуть поодаль от большой группы, со стороны которой доносились тихие разговоры и деликатный смех. За исключением нескольких известных ещё по университету лиц, Рене не представляла, кто здесь остальные. Но мужчины и женщины были явно отлично знакомы друг с другом и любезно общались с оказавшейся в центре пожилой леди. Именно в ней Рене без труда узнала сестру профессора Хэмилтона. Будучи совсем невысокой, миссис Энгтан даже издали производила впечатление непростой личности. Забранные в замысловатый пучок тёмные волосы, почти всегда поджатые губы, скупые движения рук, массивные, но изысканные украшения, от которых веяло атмосферой кожаных кресел, дорогого янтарного виски и разговоров о высокой политике.

Поняв, что таращиться на незнакомую женщину весьма невежливо, Роше поспешила было отвернуться, но неожиданно встретилась с внимательным взглядом тёмных глаз и замерла. Миссис Энгтан смотрела, едва заметно прищурившись, и ни капли не стеснялась собственного любопытства. На ум пришла неожиданная и оттого дурацкая мысль: что, в отличие от сестры, у профессора Хэмилтона радужка была ярко-синяя. Так странно… Тем временем, осознав, что её заметили, Энгтан вежливо кивнула, и Рене ничего другого не оставалось, кроме как в ответ судорожно дёрнуть головой. Чёрт побери, всё это как-то очень неловко. Сумев наконец перевести взгляд на валяющийся под ногами осколок надгробия, она медленно выдохнула и прикрыла глаза. Руки сами потянулись к зудевшему шраму, но в последний момент лишь заправили выбившиеся из косы кудрявые пряди. Нет уж! Если так пойдёт и дальше, Рене попросту раздерёт лицо до кровавых корост.

– Лоб, затылок, темя-два,

Клин, решётка, два виска,

Челюсть, скулы, нос, сошник… – забормотала она, чтобы успокоиться и выдержать паузу, прежде чем вновь поднять голову.

Когда, по её мнению, прошло достаточно времени, Рене осторожно глянула исподлобья, сощурилась и обвела взглядом равнодушную к ней толпу в поисках одного-единственного человека. В полутёмной церкви оказалось слишком людно, чтобы разглядеть всех собравшихся гостей, но теперь у неё появился шанс. И хотя она понятия не имела, как выглядел Колин Энгтан, отчего-то не сомневалась, что узнает его. А потому, заприметив только что появившегося рядом с миссис Энгтан столь похожего на неё молодого человека – невысокого, улыбчивого, с тёмными кудрявыми прядями, – Рене резко выпрямилась. Кажется, нашла. Это он!

С нарастающим волнением Рене наблюдала, как мужчина то пожимал руки подошедшим коллегам Чарльза Хэмилтона, то что-то тихо говорил по-матерински улыбавшейся ему миссис Энгтан. И когда та ласково потрепала его по предплечью, последние сомнения развеялись. Она решительно вцепилась в ручку тяжёлого зонта и двинулась вперёд.

– Нёбо, слёзы, подъязык,

Челюсть, раковины две,

И целый, мать твою, череп в голове…[8] – бубнила она, а сама пробиралась меж ожидающих погребения людей и старалась не поскользнуться на мокрой траве. Пошатнувшись на очередном липком камне, Рене шумно зашипела: – Ну же, хватит строить из себя трепетную ромашку. Это просто надо сделать. Ничего сложного: подошла, поздоровалась и представилась. А дальше как-нибудь само… наверное…

Однако, когда со стороны входа на кладбище показалась фигура священника, а Энгтан с сыном направились к гробу, она страдальчески вздохнула и ускорила шаг. Вряд ли у неё останется время до церемонии, чтобы поговорить с Колином, но попытаться стоило. Как минимум назвать себя и намекнуть, что было бы неплохо пообщаться после похорон за чашечкой чая. Да, такой исход казался весьма идеальным. А потому, упрямо наклонив голову, Рене постаралась как можно быстрее добраться до мужчины.

Но когда его курчавая голова была уже в паре метров до вежливого покашливания, стоявшая рядом и опиравшаяся на крепкий локоть сына миссис Энгтан повернулась. Очевидно, она услышала вопиющий для этого степенного места слишком уж торопливый шум шагов, потому что удивлённо вскинула брови, а затем нахмурилась. Ну а Рене набрала в лёгкие побольше воздуха и зачастила по-английски:

– Хм… я… Прошу простить меня за беспокойство, миссис Энгтан. Понимаю, моя просьба, возможно, прозвучит прямо сейчас неуместно. Но это действительно важно. Меня зовут Рене Роше, и мне очень нужно поговорить с вашим сыном.

Кислород закончился, и она уже собралась было вдохнуть новую порцию, но в этот момент тот самый кучерявый мужчина медленно повернулся. Он на мгновение растерянно мазнул взглядом по её ничем не примечательной фигурке, а затем вдруг цепко впился в лицо такими же карими, как у матери, глазами. И было в их глубине нечто такое, отчего Роше резко запнулась, едва не закашлялась, а потом и вовсе дёрнулась, стоило ему растянуть чётко очерченный рот в снисходительной усмешке. Шрам словно обожгло изнутри, а рука сама собой взметнулась к щеке в попытке унять жжение.

Тем временем мужчина аккуратно отпустил руку миссис Энгтан, чтобы небрежным жестом поправить растрёпанные налетевшим ветром тёмные пряди. На запястье блеснули дорогие часы, и Рене вдруг подумала, что, в отличие от племянника, профессор всегда выделялся удивительной скромностью. Здесь же всё, от дорогой ткани костюма до булавки на шейном платке, кричало о вычурности и деньгах. Наверное, в этом не было ничего такого, но Рене инстинктивно сделала шаг назад, тогда как Колин Энгтан ступил вперёд. И не осталось сомнений, он встал именно так, чтобы без каких-либо помех в виде уродливого шрама полюбоваться женским личиком. Идеальный брезгливый интерес.

– Мне очень неловко вас беспокоить, – промямлила она и тут же дала себе мысленный подзатыльник, чтобы собрать разбегающиеся мысли. Слова на неродном языке никак не хотели складываться в предложение. – Я…

Рене так и не смогла поднять голову, потому что всем своим телом, каждой клеточкой, нервным окончанием и волоском она чувствовала на себе тяжёлый, приторный мужской взгляд, от которого замутило. И это оказалось так неожиданно. Пришлось срочно признать: Рене представляла Колина Энгтана совершенно иным: более добропорядочным, воспитанным. Ох… Она вцепилась в зонт и упрямо продолжила:

– Мистер Энгтан, я искала вас, чтобы обсудить одну проблему. Не уделите ли вы мне немного времени после церемонии?

Повисла неловкая пауза, а потом…

– Думаю, мистер Энгтан был бы бесконечно счастлив провести с вами целый вечер, ma douce mademoiselle Rocher[9].

Французский этого человека был ужасен. Настолько отвратителен, что возникло ощущение, будто в рот Рене набили с десяток стручков ванили и заставили прожевать. Их сладкий запах никак не вязался с приторной горечью вкуса, но был в этом и плюс. Двусмысленное обращение в конце фразы и интонация, которая оказалась едва ли не тошнотворнее пристально следивших за девушкой глаз, заставили её оторваться от созерцания почти потонувшей в траве обуви и встретиться взглядом со стоящим напротив Энгтаном. Шрам вспыхнул болью, и в этот момент раздалось недовольное цоканье.

– Прошу, Жан, не здесь и не сейчас. – Лиллиан Энгтан скривилась и несильно шлёпнула зажатыми в ладони перчатками по локтю мужчины. Тот чуть скосил взгляд, но послушно отступил и с невинной улыбкой уставился в черноту своего зонта.

– Без проблем, – равнодушно отозвался он.

Миссис Энгтан недовольно покачала головой, затем повернулась к Рене, которая ничего не понимала. Вернее, она мгновенно осознала каждый нюанс своей фатальной оплошности, но до последнего отказывалась верить. Итак… его звали Жан. Не Колин. Господи, как стыдно-то!

– Мисс Роше, рада с вами познакомиться. – Лиллиан Энгтан протянула руку, которую Рене пожала словно в каком-то сне. Боль в шраме немного улеглась, и соображать стало чуть легче. – Чарльз много рассказывал о вас. Сожалею, что в церкви нам так и не удалось поговорить. Увы, мой сын не смог приехать, однако я с радостью побеседую с вами после церемонии. Полагаю, мне известно, о чём пойдёт речь.

Женщина ласково улыбнулась, но в этот момент послышалось ехидное хмыканье:

– Наверняка, как и самому Колину. Потому и не явился.

– Жан!

– Простите, мадам. Я всего лишь выражаю всем известную мысль. – Мужчина зло улыбнулся и вновь посмотрел на ошарашенную Рене – хищно, но с налётом брезгливости. – Mon Dieu, у вас такой очаровательный румянец.

Она, конечно, была совсем не уверена в степени «очаровательности» собственных красных щёк. Уж скорее, там полыхало слово «ПОЗОР». Но нашла в себе силы сконфуженно улыбнуться.

– Ради бога, извините. Я не думала…

– А уж как вы просите прощения… – протянул Жан, перебивая или же, что вероятнее, вовсе не слушая. – Музыка для ушей.

И снова этот взгляд перебродившей патоки, отчего возникло чувство, будто её не просто раздели, но уже поставили на колени. На виду у всех и прямо в грязную траву. И она почти ощутила прикосновение пальцев на своём подбородке, что повернули лицо «нормальной» стороной. Господи, как же стыдно и мерзко!

– Дюссо, ещё одно слово – и ты отправишься вон. Ваша с Колином студенческая дружба не даёт тебе права распускать язык, – неожиданно холодно процедила миссис Энгтан. Рене встрепенулась, а затем вдруг ощутила, как исчезли тошнота, липкость взгляда, духота фраз и докучливая боль в шраме. Она подняла голову и увидела, как мужчина пожал плечами, а потом отвернулся, будто ничего интересного здесь никогда и не было. – Мы с вами поговорим позже, мисс Роше. А сейчас, думаю, вам лучше вернуться на своё место.

– Да-да, конечно. Простите, – пробормотала Рене, чувствуя в спокойной и ровной интонации намёк на приказ. Боже… как по-дурацки всё получилось. Она опустила взгляд и уже почти повернулась, как почувствовала, что её осторожно схватили за руку.

– Не извиняйтесь. – Улыбка миссис Энгтан оказалась неожиданно деловой, почти протокольной. – Дождитесь меня, и мы поговорим.

Сумев лишь скованно кивнуть, Рене зашагала прочь и всю дорогу уговаривала себя не сорваться на бег.

Как прошло само погребение, запомнилось слабо. Она витала в собственных нерадостных мыслях, плавилась по третьему кругу в чувстве стыда и очнулась только с первым стуком земли о деревянную крышку гроба. Этот глухой звук, раздавшийся одновременно с тихим голосом Пола Маккартни, всё же сорвал щеколду самообладания. Неделю назад Рене присутствовала на вскрытии, видела изношенное до смерти сердце, дряблость сосудов… «Учитель, вы переживали за нас так сильно, а мы не сумели помочь».

Она покачала головой и, сама не понимая, забормотала знакомые слова песни, которую часто включал профессор Хэмилтон. Рене шептала их и давилась слезами, пока медленно двигалась в очереди к уже опущенному гробу. Дойдя до затянутого в ткань провала, на секунду замерла, потом опустилась на колени прямо в мокрую траву. Было плевать, насколько уместно выглядел этот жест со стороны, смотрел ли кто-то, осуждал, удивлялся. Прямо сейчас она хоронила единственного близкого здесь человека и просто не знала, как будет без него дальше. Без шуток, острот, молчаливого подбадривания, знаний и почти отцовского участия в жизни, в общем-то, чужой для него девчонки.

– Это была длинная и извилистая дорога, профессор, – прошептала Рене и одеревеневшими пальцами взяла ком отсыревшей земли. – По ней вы шли со мной пять лет, а потом бросили так резко и неожиданно. Но я не обижаюсь. Вашим последним желанием было дать мне уверенности и сил, помочь раскрыть крылья и позволить самой опираться на ветер. Что же… оно сбылось. Теперь я могу полагаться только на себя и обещаю, что не подведу. Мне лишь безумно жаль, что, видимо, без таких потерь я бы никогда не справилась. Простите меня, профессор. И покойтесь с миром.

Рене замолчала, посмотрела на зажатую в руке землю, а потом резко поднялась и высыпала её в яму. И этот шелест падающих крупиц она никогда не забудет.

Сделав неловкий шаг назад, Рене споткнулась о чьи-то ноги, сумбурно извинилась и направилась прочь, вряд ли что-то видя перед глазами. А в голове всё вертелась и вертелась мелодия…

Долгая и извилистая дорога вела меня   к твоей двери.Она никогда не исчезнет, я уже видел её.И она привела меня сюда,К твоей двери…[10]

Последний сингл с последнего альбома провожал в последний путь преданного фаната. Это было символично и как-то правильно. По крайней мере, так искренне считала Рене. Она стояла около подобия оградки кладбища и пыталась отряхнуть от налипшей грязи колени, но, кажется, лишь размазала ту ещё больше. Слёз уже не было, только ощущение полного опустошения. Равнодушным взглядом Рене следила, как иссякла чёрная лента очереди, как принимала соболезнования Лиллиан Энгтан и как заметно скучал под зонтом Жан Дюссо. После всей эмоциональной встряски, что произошла за последние полчаса, Рене уже не была уверена ни в его особенном взгляде, ни в своём отношении к случившемуся. Всё отошло куда-то вдаль и затёрлось бесконечной моросью дождя. Да, всё. Кроме застрявшего иглой в мозгу факта, что Колин Энгтан так и не приехал. Возможно, был действительно занят. А возможно, следовало перестать оправдывать незнакомых людей.

Миссис Энгтан освободилась через полчаса, которые продрогшей и промокшей Рене показались доброй половиной вечности. Ёжась под налетавшими с залива ветрами, она прикрывалась от их порывов драматично трепетавшим зонтом и отчаянно упрашивала свой организм ещё немного потерпеть.

– Позволите? – Энгтан без капли стеснения взяла её под локоть. Видимо, несколько часов на ногах оказались слишком выматывающими для этой почтенной леди. Однако это ни на миллиметр не сгорбило прямую спину и не согнало с лица лёгкое выражение надменности. – Чуть дальше есть закусочная. Мне сказали, там можно согреться кофе, горячим poutine[11] и спокойно поговорить.

Рене кивнула. Ей в общем-то было всё равно, где вести разговоры – здесь или за чуть липким столиком какой-нибудь бургерной. Она слишком устала и вымоталась за эту неделю, чтобы переживать. Даже хлюпающая в туфлях вода уже почти не волновала. Рене чуть скосила глаза на идущую рядом Лиллиан Энгтан и попробовала её рассмотреть.

Вблизи теперь были отчётливо заметны и намеренно толстой линией подведённые глаза, и чрезмерно покрытая белой пудрой кожа, и картинно обкусанные губы под тёмно-вишнёвой помадой. Возможно, весь образ выглядел наигранно, но Рене не стала об этом задумываться. Вместо этого она вдруг спросила себя: было ли этой женщине неудобно и стыдно за поведение сына? Отпускал ли кто-нибудь сегодня бестактные комментарии или же все сделали вид, что Колина не существует? Наверное, так неправильно думать, но было обидно за профессора Хэмилтона. Он до последнего мечтал объясниться и заслужить прощение, однако даже смерть ничего не исправила. Серьёзно, неужели Колин Энгтан так сильно ненавидел его? А главное – почему?