Если женщина…

Столы Сомова и Валентины Митрофановны стояли у окна друг против друга. Третий стол в глубине кабинета, если бы кто-нибудь заглянул на второй этаж в окно, занимал политико-просветительский отдел. Чем он отличался от соседнего, знал, наверное, лишь сам заведующий – Борис Семенович Боровский, но об этом никогда не говорил.

В прошлом Боровский служил в армии, был майором-артиллеристом, но по возрасту вышел в отставку и последние пятнадцать лет воевал на фронтах культпросвета. Деятельность эту Борис Семенович считал очень трудной и теперь на вопрос «как здоровье?» неизменно отвечал:

– Плохо!

В первый же день с утра он подошел к Сомову, положил на стол пачку конвертов, много марок и сказал:

– Вот, Витя, вам задача! Ничего, что на «ты»?

Нужно было наклеить марки на конверты, чем Сомов и занимался до обеда. Он облизывал марки и думал: «А денежки кап-кап-кап…» Валентина Митрофановна сосала конфетку и громко говорила:

– Вы – молодой работник! Вам – искать новые формы работы с молодежью! Молодежь – будущее, вы – ее представитель! Беритесь за дело с энтузиазмом. Если что, мы, старшие товарищи, поправим!

Фразы у Кусковой тоже получались какие-то прямоугольные.

После обеда Борис Семенович дал длинный список адресов, и новый инструктор переписывал их на конверты. За день раз десять попили чаю. Борис Семенович любил. Где-то ближе к вечеру на столе у Боровского зазвонил местный телефон. Борис Семенович улыбнулся и взял трубку.

– Наше вам приветствие, – сказал он мягко, – ничего, потихонечку… Справимся… Да, да… все очень хорошо.

Сомов понял: речь о нем.

– Витя, подойди, – проговорил Боровский, прикрыв трубку, и добавил, будто делал Сомову что-то очень приятное, – Альфред Лукич!

Сомов взялся за телефон.

– Минерал, разновидность гранатов, – сказал директор. – Первая – «у».

– Уваровит, – ответил Сомов.

Некоторое время в трубке было тихо: видимо, директор примерял слово и, видимо, все сошлось, потому что раздались короткие гудки. Сомов положил трубку и посмотрел в недоумении на Боровского.

– Директор у нас – очень хороший человек, – сказал тот.

– Ой! – воскликнула Кускова, и Сомов вздрогнул. – Вы, Борис Семенович, у нас тоже замечательный!

– Смерти жду, – спокойно сказал Боровский.

– Вам жить и жить!

– При коммунизме…

– Зачем же так! Вы – наш миленький! Виктор Павлович, чай!

Сомов уже привычно отправился за водой. В коридоре столкнулся с Леней, хотел было поделиться впечатлениями, но тот опередил:

– Я все понял! Сюжет в художественном произведении или даже фабула – это подпорки для бездарных! Для тех, кто не умеет писать. Знаешь, что самое трудное в искусстве?

– Нет, – честно признался Сомов.

– Написать, как два человека пьют чай! Просто сидят и пьют!

– Пусть пьют… Чего тут писать.

– Как ты не поймешь, это же оселок искусства. Ты только представь: сидят двое, пьют чай, говорят о жизни… А?

– В грозу?

– Просто! Даже без сахара!

Сомов вздохнул и сказал:

– Извини, мне воды надо…

– Вот! – обрадовался Леня. – Ты меня понял!

Он ушел с улыбкой. Когда Сомов вернулся с чайником в кабинет, Борис Семенович рассказывал:

– Вчера жена мне: надо невестку поздравить с днем рождения. А я думаю: не дотянуть мне до дня рождения… Свалюсь на работе, как конь на меже. Вот и сегодня опять печень чувствую.

Сомов включил чайник, потом собрал заполненные конверты и положил их перед Боровским.

– Ты, Витя, молодец, – сказал Борис Семенович, – будешь настоящим работником культуры.

А когда Кускову позвали в библиотеку, он достал из внутреннего кармана кожаное портмоне, оттуда – маленький, с ноготь ключик и открыл им большой коричневый шкаф в углу. Из шкафа Борис Семенович вынул сначала пачку брошюр с затейливым заголовком «Проверьте вашу гениальность» – ниже стояла пометка: «в помощь работникам культуры», – попросил Сомова запереть дверь и тут достал маленькую бутылочку коньяка и две рюмочки.

– Это нам премия за работу, – сказал Боровский и налил.

Сомов подошел к шкафу.

– Я всегда, когда плохо себя чувствую, – немножечко коньячку, – снова сказал Боровский. – Помогает неизменно.

Сомов осторожно двумя пальцами взял рюмочку и искренне сказал:

– За ваше здоровье!

Боровский быстро выпил, спрятал все в шкаф, открыл дверь и снова сел за свой стол. Сомов тоже вернулся на место и оставшееся время до конца рабочего дня чувствовал себя хорошо.

Дома после семейного обеда Сомов лежал на диване в своей комнате и оценивал прожитый день: «Коньяком угостили… Спал до половины девятого почти, работу выполнил хорошо… Интересно, а что еще должен делать инструктор?»

А еще вспомнился заходивший в кабинет руководитель кружка аккордеонистов Пекашин. Это был маленький худой человек с грустным лицом. Пекашин заходил раза три, здоровался и уходил, пока не застал Сомова одного.

– Мне хотелось с вами поговорить, – грустно сказал Пекашин.

Сомов посмотрел на аккордеониста, и ему самому стало грустно.

Пекашин же стал мягко расспрашивать о прежней работе, о домашних Сомова, об институте и постоянно извинялся:

– Это ничего, что я интересуюсь?

Сомов рассказал про себя почти все, что знал, и даже про то, что зарплата на прежней работе была выше. Рассказал и тут же пожалел, так как Пекашин здорово расстроился.

– Ай-яй-яй! – воскликнул он. – Это же вы в деньгах потеряли! Вы – бескорыстный человек!

– Ну почему же? – смущенно пробубнил Сомов.

– Да, да! Теперь таких редко встретишь! Ну как же вы так с деньгами-то? Беда-то какая!

Потом Пекашин рассказал о том, как болеет гриппом его двенадцатилетняя дочь, как страдает от этого и какие приходится испытывать лишения за музыкальный кусок хлеба. При этом острыми ногтями правой руки он постоянно настукивал, как показалось Сомову, грустные мелодии.

Добираться до работы Сомову было просто: три остановки на метро, потом на трамвае, но трамваем он решил не пользоваться и от метро ходил пешком. Как и большинство молодых людей, Сомов считал, что ходьба помогает от инфаркта. Сначала нужно было перейти довольно широкую улицу, потом свернуть налево, а дальше – по заснеженной дорожке через сад, который назывался Театральным. Название казалось странным, ведь театров не было не только в саду, но и в округе. Позже, когда приходилось возвращаться с работы ближе к полуночи, Сомов видел, как гуляли здесь веселые компании, важно прохаживались яркие девушки в цветных колготках и жались по кустам солидные мужчины с тяготившими их бутылками и единственным стаканом. Воображение неуправляемо дорисовывало некоторые подробности, и Сомов для себя определил название сада тем, что здесь случаются всякие истории, то есть похоже на театр.

По утрам же, в то время, когда Сомов спешил на работу, в саду царила идиллия. Выезжали на прогулку в красных и синих колясках малыши со своими симпатичными мамами, изредка попадались старушки и старики, бегали, пугая воробьев, энтузиасты активного образа жизни. И когда Сомов бодрый и здоровый шел утром через сад на работу, ему казалось, что если бы не было темного времени суток, не было бы и негативных явлений в нашей жизни.

Начинался рабочий день с задушевного:

– Витя, поставь-ка чайку!

Сомов с чайником шел за водой. Потом пили чай. Сомов смотрел в окно на заснеженный памятник Ленину, а Валентина Мирофановна говорила что-нибудь вроде:

– Борис Семенович! Конфетку? У меня леденец!

При этом она улыбалась так, что и без леденца становилось приторно. Борис Семенович махал рукой, мол, давайте сюда свои конфеты, все равно помирать, и жаловался:

– Не вздохнуть! Вот будто кляп проглотил, и все внутри закупорилось. А ноги холодеют, словно вброд Северную Двину переходим. Сижу сейчас с вами, а что будет через час, и не знаю.

Через некоторое время Боровский вставал и говорил:

– Вот, Витя, тебе задача…

Изложив задачу на день, Борис Семенович допивал чай и садился за телефон. Наступал черед Валентины Митрофановны. Она принимала деловой вид и втолковывала:

– Виктор Палыч! Вчера мы снова с вами недоработали! Забыли! Надо было заказать лекцию о международном положении!

Она всегда говорила «мы», но это означало, что забыл Сомов.

Постепенно Сомов, словно камень в озере – мхом, обрастал обязанностями. Он не только заваривал чай и подписывал конверты, но и обзванивал предприятия района, обеспечивая явку на школу профсоюзного актива, помогал директору разгадывать кроссворды и другие газетно-журнальные задачки, заказывал лекторов в обществе «Знание» для пенсионеров-активистов ведомственного клуба завода «Энергия», ездил курьером и думал, что если этому учат в институте культуры, то какая же нудная у студентов учеба.

Сомов искренне, как и большинство людей, считал, что в любом деле главное – усердие. В институте он с усердием заучивал формулы, томился теоремами, ломал голову над специальными дисциплинами и очень удивлялся, что ничего не получается. Так, наверное, многие начинающие сочинять стихи или прозу, рисовать или писать музыку уповают на готовность много трудиться. «Буду выдавать по тридцать страниц в день – стану Толстым», – думает молодой человек, начинающий писать. «Буду рисовать по десять картин в месяц – стану Левитаном», – думает молодой человек, начинающий в живописи. И невдомек молодым людям, что ни Толстой, ни Левитан по стольку в день или в месяц не работали, не выдавали. Случалось, что сочиняли и рисовали больше, но в редкие моменты вдохновения, когда судьба водит рукой художника. А вот о таланте не думает молодой человек. Есть – хорошо, нет – и так сойдет. Критики же это мнение поддерживают. Говорят об идее художественного произведения, о верности традициям или новаторству, о законах жанра или о знании материала, да ведь бог знает о чем еще можно сказать… И лишь иногда наиболее смелые отмечают: «Талант, бесспорный талант!» Но тут же поправляются: «Как говорил /фамилия кого-нибудь из великих/, талант – это на девяносто девять процентов труд» или «один процент таланта, девяносто девять пота». И представляет себе человек, уставляясь в скучную книгу или слушая нудную музыку, взопревшего от долгого сидения за столом писателя или композитора, со лба которого на белые и черные клавиши падает банная влага. «Да! – скажет человек, – тяжело дается искусство!»

У Володи Бакунина был талант инженера. В институте он все пять лет чего-то изобретал, учился легко, хотя над книжками и чертежами подолгу не потел. Так же, как все в группе, ходил после занятий в пивбар напротив детского садика, на институтские вечера, в каникулы ездил в южный лагерь на море, а работа на кафедре и учеба получались вроде как сами собой. Сомов пробовал копировать жизнь приятеля, все удавалось, кроме учебы. Он даже срисовал примерный график жизни приятеля по дням, и все равно… И кто смог объяснить, отчего так получается? Ведь те же руки у него, та же голова – шапка даже на два размера больше. Это Сомов проверял…

После института Володя тоже попал в конструкторское бюро. Там тоже рекомендовалось говорить знакомым о профиле работы:

– Изобретаем попутный ветер для нашего общего дела.

Все было так же в бюро у Бакунина, только вот гораздо интереснее.

А недавно Бакунин на корабле отправился по морям и океанам. Володя должен был проверять какие-то инженерные системы. Фотоаппарата он не взял, но сказал, что будет из тех городов, где побывает, присылать что-то вроде путевых заметок, и просил их сохранить.

– Потомки могут не понять, порвут, а ты сохрани для истории, – объяснил Бакунин.

Сомов, правда, не понял, кого приятель имел в виду – своих маленьких ребят-близнецов или действительно потомков, но хранить письма согласился. Первое письмо было из Швеции: «В Стокгольме погода нормальная, правда, идет дождь и небо затянуто серыми тучами. Я купил себе плащ. Цвет – серый с блеском. Много работаем, и некогда посмотреть даже достопримечательности. В общем, от Стокгольма я ожидал большего…» Заканчивалось письмо словами: «Обволакиваю, твой Бакунин.» Прочитав письмо, Сомов долго прикидывал, имеет ли письмо интерес для потомков. Решил в конце концов, что не имеет, и, улыбнувшись, спрятал его в ящик стола.

Когда приходил на работу заведующий отделом художественной самодеятельности Сергей Николаевич, было слышно даже через стену. Сергей Николаевич всегда включал магнитофон. Он объяснял это тем, что ему необходимо быть в курсе музыкальной жизни. Следуя логике худрука, можно было решить, что музыкальная жизнь заключена в одной кассете, которую он и крутил постоянно. Был Сергей Николаевич на три года старше Сомова, и музыка им в общем-то нравилась одинаковая, но Боровскому она мешала. Сергей Николаевич приходил на работу к двум. Кружки и студии его работали вечером. И как только из-за стены слышалась первая песня, Боровский клал руку себе на блестящую голову, словно мог компенсировать этим отсутствие волос и защитить голову от музыки, и говорил:

– Витя, вот тебе задача. У вас же с ним хорошие отношения. Попроси сделать потише.

– Борис Семенович! – восклицала Кускова. – Вас в нашем доме не понимают!

– А что ж меня понимать? Знают – скоро помру. С утра затылок ломит, будто осколочным засадили, а пока на работу шел, в колене стрелять начало.

Сомов же отправлялся к худруку. Сергей Николаевич обычно сидел с папиросой у открытой форточки.

– Потише сделать? – спрашивал он.

Сомов разводил руками и садился на стул у дверей под плакатом «Хлеб культуры – не водица, есть без толку не годится!» Ниже шло пояснение: «Художественная самодеятельность – хлеб культуры». Сомов не курил.

Сергей Николаевич убавлял громкость, и оба некоторое время слушали музыку. Потом худрук зевал и говорил что-нибудь вроде:

– Сегодня утром достал из холодильника банку сгущенки, поставил в кастрюлю с водой, сварил и съел… Варил два часа.

И оба начинали разговор, но не потому, что хотелось, а потому что знали: в беседе время проходит быстрее.

Наверно, у каждого непрактичного человека временами возникает желание пожить по-другому: что-то достать, о чем-то договориться, встретиться с нужным человеком. Часто в этом желании больше привлекает не выгода, а счастье необходимости в механизме людского обращения, счастье номенклатурного работника. Бывали такие минуты и у Сомова.

Через два дня работы он сам отправился знакомиться с сотрудниками бухгалтерии. «Все-таки там зарплату дают», – думал Сомов.

В бухгалтерии работали три женщины: главный бухгалтер, просто бухгалтер и кассир. Главный бухгалтер Эмма считала себя молодой и красивой женщиной. С мужчинами она разговаривала играя, женщин терпела и была проводником широких идей иностранной моды в узкий круг возможностей женщин – сотрудниц дома культуры. Ассистировали ей в работе бухгалтер Коровина, сорокадвухлетняя женщина на последнем месяце перед больничным по беременности, и пятидесятилетняя кассир Анна Дмитриевна.

Бухгалтерия была на том же втором этаже. Сомов прошел по мягкой ковровой дорожке в конец длинного коридора, открыл дверь, и первое, что услышал:

– Ой! Девочки! Кто к нам пришел!

Эмма ослепительно улыбалась. Сомов оглянулся – сзади никого не было. Он закрыл дверь и тихо поздоровался. Девочки ответили:

– Салют!

– Вот, – сказал Сомов, – пришел лично.

– Правильно, – сказала Эмма. – Витенькой зовут?

– Виктор Павлович…

– Чепуха! Витенька… Ты ж молодой парень! Счастливый!

Эмма почему-то вздохнула.

– Почему счастливый? – поинтересовался Сомов.

Эмма махнула рукой и ответила:

– Садись, гостем будешь.

Сомов присел на краешек стула и задумался: что теперь дальше делать?

– А ты мне вчера приснился, – сказала Эмма, улыбаясь.

Глаза у нее блестели, черты лица были маленькие, голова – в мелких кудряшках. Сомов почему-то подумал: «У обезьянок глаза блестят?» Тут же прикинул, что подобное сравнение может быть обидным для главного бухгалтера, пусть даже обезьянка симпатичная, и покраснел.

– Будто приходишь ты ко мне с ножом и хочешь зарезать! – продолжала Эмма.

Она засмеялась, и зубы у нее оказались маленькими и белыми, точно искусственные. Засмеялись и девочки!

– Смотри! Больше так мне не снись!

– Как же я мог вам присниться, когда вы меня не знаете? – спросил Сомов.

– Витенька! Кто в нашем доме культуры друг про друга чего-то не знает!

– Я не хотел, – пробубнил Сомов.

– Ой! Девочки! Очаровательно! У нас очаровательный инструктор!

Анна Дмитриевна, отложив на счетах одной ей ведомую сумму, вздохнула:

– Почему мне ничего такого не снится?

– Это потому, что вы не впечатлительная, – объяснила Коровина, – Вот Эмма Петровна у нас впечатлительная… Ей и снятся всякие сны.

«Всякие» Коровина произнесла с иронией.

– Я? – удивилась Эмма. – Нисколько! По мне хоть самый раскрасивый мужчина подойди – нисколько не впечатлюсь! Даже вот ни на копейку!

Коровина иронически улыбнулась, а Сомов подумал, что пора уходить.

– Витенька! Куда же ты! Я ж не про тебя!

Сомов сел в коридоре на диван под доской почета и отдышался. Ему тяжело далось общение с бухгалтерией. Захотелось вернуться к себе за стол, в кресло, поклеить конверты, но деловые люди так не поступают, и Сомов спустился вниз в библиотеку. «Там интересные книжки дают», – думал он.

Библиотека пахла лежалой бумагой, было тихо. В полумраке Сомов разглядел за маленьким столом девушку. Девушка, кажется, дремала.

– Добрый день, – тихо, чтобы не разбудить, сказал Сомов.

Девушка вздрогнула, вскочила.

– Ой! Здрасте!

Была она маленького роста, в длинном платье, почти к поясу спускалась коса.

– Сумрачно у вас тут, – сказал Сомов.

Девушка поспешно включила свет.

– Извините, – сказала она, – но когда посетителей нет, Альфред Лукич требует экономить свет… А как экономить, когда темно?

– Трудно…

Девушка вдруг зажглась:

– Засунули библиотеку почти в подвал! Как работу с читателем вести? Я заведующей жаловалась и директору говорила, а они ничего не делают!

Сомов посмотрел в огорченное личико девушки и решил, что ей не больше восемнадцати.

– А я у вас теперь работаю, – сказал он. – Инструктором в массовом отделе.

Сомов назвал себя.

– Ой! – воскликнула девушка, словно мышь увидела. – Альфред Лукич у нас давно работает. Опытный директор, и заведующая тоже…

Девушка потупилась, скривила ротик, словно двоечница, которую спрашивают, как она думает жить дальше, и добавила строго:

– Записываться хотите?

Она поспешно вытащила пустой формуляр.

– Я – осмотреться пока…

Девушка пожала плечами.

– У нас ничего необычного нет.

– А обычного?

– Стендаль, Бальзак, Моруа на руках… Для своих мы, правда, держим Кортасара, По, Сю, Кобо Абэ… – голос девушки окреп, – Маркеса! Фриша!

Она перевела дух, улыбнулась и с иронией, словно что-то неприличное, произнесла:

– Ну там классика… Гоголь… «Вечера на хуторе близ Диканьки»… Что еще?

– Как вас зовут?

– Нина.

– А по батюшке?

– Васильевна…

– А я – Павлович. Секретарша меня за сына царя приняла, Павла Первого.

– Кровавого?

Сомов пожал плечами.

– Нет, вроде… Павел каким-то другим был, но не кровавым – это точно.

– Неограниченная монархия, – вздохнула Нина.

Сомов оглядел полки с книгами и, увидев Достоевского, спросил:

– А Федор Михалыч у вас на руки выдается?

– Выдается. Только мало берут. Пишет сложно, наверно.

Сомов подошел к стеллажам, прикоснулся пальцами к десятому тому сочинений классика и, глянув на ладную фигурку библиотекарши, сказал:

– Иногда читаешь-читаешь… Ничего не понятно, но потом перечитываешь, и каждое слово – со многими значениями. У меня бабушка Достоевского любит, только она с нами не живет.

– А сколько бабушке?

– Семьдесят стукнуло.

Нина вздохнула и сказала:

– Пожилые все классику любят.

– Я тоже люблю…

– Вы? Вы же еще не старый? Молодым современность надо читать.

Тут Сомов почувствовал, что много потерял в глазах девушки.

– Ну почему же, – почти обиженно проговорил он. – Достоевский, Гоголь, Чехов – это же…

– Тогда уж лучше Толстой, – снова вздохнув, перебила Нина. Она занесла ручку над формуляром и спросила:

– Записываться будете?

Толстой стоял на полке под буквой «Л».

«А на вид такая хорошая», – подумал, выходя из библиотеки, Сомов. Он повертелся в коридоре первого этажа, соображая, как выйти к лестнице, пошел наугад – налево. Коридор вывел на красивую полустеклянную запертую на ключ дверь. Сквозь нее Сомов увидел, что дальше – фойе кинозала. Оттуда можно было попасть в кафе при доме культуры, куда, собственно, Сомов и шел знакомиться. «Все-таки там есть дают», – сказал он сам себе.

Сомов повернул обратно, поднялся на второй этаж и уже оттуда по другой лестнице спустился в фойе. Сеансы еще не начались, кино крутили вечером, но билетерши Гусевы были на месте. Сестрами они не были, но фамилию носили одну и очень походили друг на друга. Особенно когда надевали одинаковые служебные синие халаты.

Сомов вежливо поздоровался, и пожилые билетерши дробно затараторили, словно услышали команду «Огонь!»

– Валентина Митрофановна ваша из кафе уже ушла! А вчера фильм ходила смотреть: «Смерть на закате», а ваш Боровский не пошел, сказал, что спина болит. А в кафе ходят всякие посторонние и таскают туда-сюда огромные сумки! Альфред Лукич сказал, чтобы с вас спрашивать строже!

Сомов улыбнулся, посмотрел на руку, где должны были бы быть часы, и сказал:

– Извините, пора!

– А посторонних пускать не будем! – слышалось вслед. – Так вам и говорим!

Улыбку Сомов продержал до кафе. С ней и вошел. В красивом зале никого не было, за стойкой – тоже. Мерно гудел холодильник, и кафе без бармена показалось Сомову автомашиной без водителя. Сомов оглядел внутреннее великолепие общепитовской точки и почувствовал себя так, словно зашел без спросу в чужую квартиру. В нем жила психология безденежного студента: чем уютнее в кафе или в ресторане, чем лучше и приветливее обслуживают, чем вкуснее кормят, тем больше страха. Сомов, мягко ступая, подошел к бару и подумал, что надо бы купить новый свитер. Тот, что был на нем, показался неприличным.

На стойке стояло меню. Сомов пробежал правую крайнюю колонку с цифрами и, остановившись на семнадцати копейках, перевел взгляд на левую сторону меню. «Бутерброд с сыром», – прочитал он. Из маленькой дверцы в стене вышел молодой человек в белой рубашке с черной бабочкой у горла. Сомов поздоровался, но молодой человек профессионально проигнорировал его и стал что-то быстро считать на калькуляторе. Его короткие толстые пальчики ловко стукались о черные клавиши. «Он еще просто не знает, что я – свой, что здесь работаю», – успокоил себя Сомов. Молодой человек кончил считать на калькуляторе и некоторое время считал в уме, прикрыв выпуклые глаза. Потом он сам себе кивнул и уже ясным взором посмотрел на Сомова.

– Бутерброд, пожалуйста, – попросил инструктор.

– С икрой? Рыбкой? – спросил молодой человек так ласково, словно рыбка была из его домашнего аквариума.

– С сыром, – глухо сказал Сомов и выложил на блюдечко семнадцать копеек.

Молодой человек поставил перед ним блюдце с куском булки с сыром и снова скрылся в маленькой дверце. Сомов проводил его взглядом и поспешил из кафе, жуя бутерброд с чувством глубокого унижения…

Как-то Леня зашел с очень полным молодым человеком. Человек был коротко острижен, и большая его голова крепко сидела на толстой шее.

– Познакомься: Сергей-писатель, – сказал Леня так, как бы назвал фамилию, допустим: Мамин-Сибиряк или Соколов-Микитов.

Молодой человек сел и добавил:

– Из молодых.

Сомов окинул взглядом ладную фигуру писателя и подумал о том, что в литературу вливаются крепкие силы.

– Жена бумаги просила достать для меня. Нет? – спросил Леня.

Сомов честно ответил:

– Мало…

Леня огляделся, но кроме Сомова в кабинете из сотрудников никого не было.

– Схожу к Марии Викторовне, она не такая скряга, как ты.

Шутит Леня или нет, было непонятно. Поэт ушел, а Сергей-писатель откинулся в кресле, положил одну толстую ногу на другую и весомо произнес:

– Заструячил повесть. Сильная повесть получилась, с сюжетом, фабулой…

Сомов посмотрел на его крепкие толстые пальцы и представил, как молодой писатель пробует свою повесть на плотность.

– Описал там игру в карты у одного шулера.

– Скоро книжка? – спросил Сомов, пытаясь сделать приятное.

Сергей-писатель подумал, ответил:

– Отфутболили пока. Не поняли, видимо… А в другой редакции отослали к Достоевскому. Я взял роман, прочитал. Тьфу ты! – думаю, надо же! Тема-то отработана!

Он постучал себя по ноге, получилось звонко, и продолжал: