Свобода печали

Елена Рощина

Свобода печали

Елена Рощина: Вектор судьбы

«Избранное» – третья книга Елены Рощиной. Две предыдущие увидели свет в 1995 году, через год после ее гибели: в Вичуге вышел сборник «Да утолятся печали твоя…», в Воронеже – «Жар нетерпения». Эти две небольшие книжки открывали судьбу поразительно одаренного человека. Он глубже и тоньше, чем многие, чувствовал и понимал драму современного существования, знал тайные изгибы нашего времени – финальной части двадцатого столетия. Ему были даны философская проницательность и поэтическое прозрение. И стать бы нам свидетелями развитая замечательного таланта, и следить бы с волнением, как точно, сильно говорит он про нас и за нас, но… но «русский гений издавна венчает тех, которые мало живут» (Некрасов).

Первые отклики на посмертные книги Елены Рощиной пронизывает мысль о незащищенности таланта, о невозможности творческой самореализации в несуразных условиях российской действительности[1]. Новое имя записывается в мартиролог современной культуры, а комментарием к нему по-прежнему остается скорбная филиппика А. И. Герцена: «Что же это, наконец, за чудовище, называемое Россией, которому нужно столько жертв и которое предоставляет детям своим лишь печальный выбор погибнуть нравственно в среде, враждебной всему человеческому, или умереть на заре своей жизни? Это бездонная пучина, где тонут лучшие пловцы, где величайшие усилия, величайшие таланты, величайшие способности исчезают прежде, чем успевают чего-либо достигнуть»[2].

Глухая тоска отчаяния, выраженная в этих словах, может приглушиться лишь в том случае, если мы поверим: с окончанием земной жизни ушедшие не покидают нас. Они живы не только памятью о них, но и тем, что без поддержки оттуда невозможно жить человеку, отрицающему стадные игры нынешнего времени.

Биографию Елены Олеговны Рощиной можно уложить в несколько строк. Родилась в городе Родники в Ивановской области 24 июля 1966 года. В 1991 году с отличием окончила факультет журналистики Воронежского государственного университета. После учебы жила в Иванове. Редактировала областную детскую газету «Сами о себе», сотрудничала в изданиях «Прямая речь», «Притяжение земли», работала в школе-лицее «Гармония». С 1992 года – студентка заочного отделения сценарно-киноведческого факультета ВГИКа. В ночь с 17 на 18 июля 1994 года Елены не стало. Ее убили мерзавцы, промышляющие на квартирном обмене.

Не сомневаюсь, что когда-нибудь внешняя канва жизни Елены Рощиной будет заполнена разнообразными фактами. Появятся воспоминания родных и близких, где отразятся ее улыбка, жест, интонация. Припомнят, что с ней было в тот или иной период. Но все это окажется важным, если мы откроем творческую основу жизни Елены Рощиной, проследим за духовным вектором ее судьбы.

Кем сознавала себя Елена Рощина? Что главное в ее творчестве: поэзия? философская эссеистика? кинокритика? Я считаю Елену Рощину прежде всего ЛИТЕРАТОРОМ в самом глубоком смысле этого понятия. «Бог даровал слова как единственную защиту от мира, – говорится в одном из ее писем. – Если я все-таки преждевременно умру, это значит – не было бумаги и ручки». «Dum sріго sрего» – пока живу, надеюсь. Елена Рощина надеялась и жила, пока писала.

Основа ее творческого наследия – дневники. Суть дневникового жанра определился Е. Рощиной так: «Дневники – это особый мир в донельзя особом мире писателя. Одинокий, страдающий мир, где жизнь растет из снов и воображения (а не наоборот), мир, где словно разламывается душа и из этого разлома вырастают сопряженные в простоте и чудовищности образы, словно длящиеся и в яви мучительные сны». Дневники самой Елены полностью соответствуют этому понятию. Главное здесь – разлом души, ее озарения и страдания. Но при этом дневники Е. Рощиной выходят за рамки чистого «личного письма». По своей значимости они могут быть приравнены, например, к такому известному литературному явлению, как дневник Марии Башкирцевой. Есть что-то роковое в таком совпадении. В конце XIX века появляется книга, где никому не известная молодая художница рассказывает о своей частной жизни, о своем, говоря словами Е. Рощиной, «одиноком, страдающем мире». И вдруг именно эта книга становится нравственно-психологическим камертоном нового времени. Дневником Башкирцевой зачитывались в Париже и в Лондоне. Марина Цветаева посвятила ей свой первый поэтический сборник «Вечерний альбом»… Кончается XX век. И снова молодая женщина, рано ушедшая из жизни. Снова дневник. «…Блеснуло за занавесом что-то ослепительно яркое, что-то болезненное, поразительное – величием дара и желаний, умом, противоречивостью…»[3]. Сказанное современным критиком о книге Марии Башкирцевой может быть отнесено и к творчеству Елены Рощиной.

Как-то она записала в своем дневнике: «Я не помню себя нелюбящей или просто – не влюбленной. Без синего стрижа восхищения, врывающегося утром в распахнутое летнее окно». Не раз и не два мы встретимся в ее дневниках с этим «синим стрижом восхищения». Вот июньское утро. Легкое весеннее небо. Запах дождя. «Так блаженно: закинуть голову и вдохнуть, полно и счастливо (лишь на песчинку минуты) этот запах». А вот ночь из ее дневника: «Я люблю город, отмытый тишиной до звука далеких шагов по мокрому асфальту, и особую колодезную глубину снов, и стеклянное одиночество бессонниц. Время тихого и неслышного взмаха ресниц проснувшегося ребенка, час горчайшего, неисцелимого сиротства, безнадежности». В этих и других словесных акварелях, в которых словно бы струится ее душа, сбывается одно из заветных самопожеланий Елены Рощиной: «любить мир как творение». Она была счастлива, когда открывала незамутненный лик жизни. Но к счастью примешивалась острая горечь от сознания мгновенности красоты, ее иллюзорности. Оставалась надежда лишь на слово, способное закрепить на бумаге «песчинки минут». Вольно или невольно дневники начинают соотноситься с творчеством Марселя Пруста, для которого искусство было поиском утраченного времени, запечатленным мгновением.

Дневниковое начало дает о себе знать и в стихах – самой светлой части литературного наследия Е. Рощиной. Вершинными именами в поэзии она считала для себя Цветаеву, Пастернака, Мандельштама, Тарковского, Бродского. Они помогли ей понять истинный смысл игровой природы искусства, где игра, как сказано в одном из ее писем, не просто «исполнение безумных желаний» и не «грезы», а «душевный труд (как труд каменщика), выкладывание ступеней к непостижимому».

Творческое влияние больших поэтов явственно дает о себе знать в образном полифонизме, в ассоциативной многомерности стихов Е. Рощиной:

Перебирать, как волосы, слова,Вдыхая запах тонкий и обманный.Любви едва начатая главаЗа белый лист уводит следом санным…

В поэзии Е. Рощиной много деревьев, трав, птиц. Природа здесь – хранительница целебной для человеческой души тайны. Стоит прикоснуться к ней, и жизнь предстанет в своем истинно прекрасной виде. Особенно, если это сентябрь, когда так остро ощущается неповторимость бытия, каждое его мгновение:

И виноградный сладостный надкус,И косточка-печаль под влажным небом,И жизни задыхающийся вкусПод потолочным и суконным небом.

Неслучайно среди тех, кто оказал воздействие на творческое развитие Е. Рощиной, на первом месте стоит имя Марины Цветаевой. Цветаева пришла к ней в тот момент, когда, казалось бы, уже нечем было дышать. Безоглядная, всепоглощающая любовь осталась без ответа. Жизнь превращалась в сплошное страдание. Цветаева не то чтобы сняла боль. Она открыла трагическую высоту любви. Но при всей своей сердечной тяге к Цветаевой Елена Рощина не стала «цветаевкой». Идя по следу последнего романтика века, она вдруг поняла: «…Марина – это самодостаточный, перекипающий котел, слишком в себе, через себя и о себе. За Мариной и Пастернаком идти нельзя, нет за ними пути, никаких школ и учеников у них быть не может». (Это отрывок из дипломного сочинения Е. Рощиной, в котором также дает о себе знать особая, рощинская, дневниковая откровенность).

Нельзя жить за счет кого-то. Даже если этот кто-то – Марина Цветаева. Надо жить, оставаясь собой, проживая лишь тебе данную судьбу. Чем дальше, тем отчетливей сознавала это Елена Рощина.

Ей был свойственен «жар нетерпения», за которым стояло желание совместить календарное время своей жизни с вечностью. Отсюда миги счастья в ее дневниках и стихах. Но отсюда же – одиночество, сознание своей разъединенности с окружающим миром. Ее время не совпадало со временем многих. Как было бы просто, если бы в данном случае мы столкнулись с гордыней, с демонической брезгливостью ко всему, что не «я». Но в том-то все и дело, что она не могла жить без людей. «Ненасытная жажда по миру» постоянно заставляла ее искать своего человека. Здесь, между прочим, лежит ключ к письмам Елены Рощиной, которые являются своеобразным продолжением ее дневников. Она рвалась из «одинокой камеры духа» к письму-диалогу. При этом менялась сама ее стилистика. Импрессионистичность, акварельность дневников оборачивается афористичностью, мерцающими кристалликами мысли, вбирающей в себя драматизм духовною существования.

А еще Е. Рощиной был свойствен особый, «кинематографический» взгляд на мир. Многое из того, что она писала, сродни сновидениям, восходящим к «долгим» кадрам Андрея Тарковского. В одном из ее писем читаем: «Почему-то никогда не любила театра, не смогла преодолеть его вторичности и условности. Но кино… что-то сновиденное… Новый фокус реальности, где возможны любые изобразительные, логические и ассоативные ходы. Любая метафора. Это мне очень близко, тут задействованы ощущения, впечатления, коды памяти. Я, например, просто впадаю в некий столбняк, когда смотрю… Висконти». Таким образом, приход Е. Рощиной во ВГИК имеет внутреннюю, личностную мотивировку. Специалистам еще предстоит оценить точность и оригинальность ее суждений об искусстве, кинематографе, но уже сейчас ясно, что в лице Елены Рощиной мы потеряли тонкого, блестяще эрудированного критика, умеющего не только мыслить, но и точно, емко выражать свои мысли на бумаге. В сущности, и здесь она оставалась литератором.

Елена Рощина хотела не просто жить, но и БЫТЬ. Она искала пространства, равного душе. Были минуты, когда наступала гармония между ее временем и местом, куда забрасывала Елену жизнь. Такие минуты случались в Воронеже, в самом счастливом и самом «трудном» городе. Мгновения любви она ощущала в «бабушкиной» деревне Петрово, в маленьких российских городках, вроде Любима, в которых можно услышать «последний вздох России века отходящего».

К великому сожалению, ее стремление к своему месту часто наталкивалось на непонимание. Ей препятствовали в этом стремлении, потому что слишком высоко хотела жить, потому что не принимала страшной российской обыденщины, массового психоза «перестроечного» времени. Однажды у нее вырвалось в дневнике: «Как много значит в этой стране то, где человек родился. В этой стране, где, по сути, не нужен никто – ни поэт, ни мессия, ни посредственность. Где все одинаково равны в этой своей ненужности». С брезгливостью относилась она к политиканству, к агрессии перекрасившихся чиновников. Ее пугало «дикое угнетение внутри: кражи, грабежи и убийства…» И в то же время она до сердечной боли жалела Россию, «эту великую нищенку, гениальную побирушку…».

Особенно плохо пришлось ей в Иванове. Здесь в полной мере познала она одиночество. Угнетало отсутствие родных душ, любимых занятий. В дневнике, в письмах – отчаяние, в одном из них она сравнивает себя с героинями Чехова из пьесы «Три сестры»: «Сижу на вокзале и жду, жду, жду. Годы, люди, события – все проходит мимо, а ты видишь только какие-то серые пятна». Были, конечно, проблески света и в этом городе, но в целом, читая «ивановские» страницы дневников Елены Рощиной, испытываешь какой-то мистический ужас. Будто тени будущих убийц брошены на листы ее последних дневниковых записей.

Елене Рощиной было дано многое. Она обладала зорким сердцем, владела словом. Это раздражало бессловесную сволочь. Елену Рощину нельзя было купить, склонить к жульничеству, заставить жить по законам толпы. Ее убили… И все-таки высшая правда существует. Существует хотя бы потому, что Бог дал нам возможность заглянуть в дневники, письма, прочитать стихи, статьи, в которых радуется и тоскует, печалится и надеется бессмертная человеческая душа.

Леонид Таганов

Стихотворения

Октябрь

Обрушился наш сад и золотом, и пепломНа сморщенные лбы непроходимых луж,И гривы у рябин, растрепанные ветром,Причудливо сплелись венком нежнейших дружб.Вокруг крепчал октябрь, в костры сгребали листья,И дым в саду был сиз, как стая голубей,И старый дом-корабль, у нас читая в мыслях,Старательно хранил печать судьбы твоей.И бережно меня за подбородок веткаВзяла, как своего ребенка, – на испуг,И дымный вкус осеннего терпеньяКоснулся снова запаленных губ.

9 октября 1988

Монастырская тюрьма

За этим забором и небо оправлено в проволоку,У главных ворот часовым замерла тишина,По полу кирпичному судьбы российские – волоком,И старость, и страсть переплавив, как редкий металл.Прекрасные очи успеют наплакаться досыта,До ярости мудрой, и тут не сносить головы,Под грохот замков уведут неуемную до свету,И годы сомкнутся, как веки холодной воды.Устанут и руки, и мысли, а душу бессоннуюЕвангельский стих не спасет от прорывов ночных,Лишь колкая ветка с платочным муслином шиповникаУсладу покоя дарует в посулах благих.

29 марта 1989

* * *Золотистый запах чабреца,Коммунальной кухни западня.Отрешенность бледного лицаМучает и трогает меня.Знаю, как остры твои края,Как жесток беспомощный порыв.Птица черноперая моя,Искра угасающей поры!Спутаны потоки слабых жилНа запястьях сношенной судьбы,Вымолю – чтобы вовеки жилВ перехвате черной высоты.Но оборван твой летящий рост,Резкий взмах широкого крыла.Лоб в ладонях и мерцанье слезНа глазах – темнее толщи льда.

12 апреля 1989

* * *Полнолуние. Ложится отблеск медныйНа шероховатые стволы.Горьковато-пряный вкус изменыУ тревожной зелени звезды.Словно хруст пергаментного свитка –Резкий звук неузнанных шагов.В пристальности лунного софитаГнутся спины улиц-чубуков.Ледяные поцелуи стеколСтудят медленно разгоряченный лоб.До рассвета старый пыльный топольВзгляд мой отгоняет от ворот.

12 апреля 1989

* * *Избавь от сердечного рабства,Послушнической стези.Оставь мне духовное братствоКолючей звездой на пути,Душе – тишину приближений,Плечу – тяжесть смуглой руки,Крутые пороги сомнений –Отчаянью вопреки.Служеньем и любованьемЗастывшее сердце живет,Мой брат, пусть багровое пламяСметает беспомощный год.Пусть мысли летят одинокоИ души в овраге растутЗапущенной, синей осокой,Не раня протянутых рук……Лампадой дымится огарокВ твоем закопченном углу,А я над заплатами правокСломала смиренья иглу…

13 апреля 1989

* * *Кладбищенской гнилью и серойЗатоплены бедные дни,Над мыслью засохшей и серойБолею до бледной зари,Над сердцем, как проповедь, ложным,В сухой, равнодушной коре,Я плачу в вонючей прихожейСо шрамами жгучих измен.Растоптана солнцем пустыня,Бесплодьем иссушена,В ней путь – одиночества схимаЗа жалкий обрубок крыла.

13 апреля 1989

* * *Высокие ступени двадцати –Биенье сердца,Как трудно в мир себя вестиИз сказки детства.Порой захватывает дух,Страшны обрывы,Но нежность губ, сплетенных рук –Неразрушима.Взмывает светлое крылоЛюбимых песен,Дыханье струн напряжено,Как мускул лестниц.Гитару отложив, по нимСтремись к вершинамСвоей загадочной душиНепогрешимой.

14 апреля 1989

* * *Город озяб и нахохлилсяВ тонком плаще дождевом,Ветра щекастого происки –Влажная пыль на подол.Окон зрачки изумленные –Настежь, в провалы весны.Дышат зародыши сонныеДымчато-нежной листвы.В каплях и лужах раздробленаЖесть потемневших стволов,Белые простыни мокрые –Крылья дрожащих домов.Вымыта улицы палуба,Вымокли ткани одежд,Вымерла горькая пагубаЗимних холодных надежд.

25 апреля 1989

* * *Я полюбила дом, как тополь или книгу,Как жадный жар свечи и грустный шум дождей,И он, меня узнав, котом навстречу прыгалИ ластился в ночи к теплу руки моей.Дом пропускал меня сквозь узкие проходы,Где запахи слились в неповторимый дух,И, бережно храня чужих людей приходы,Заботливо ко мне он обращал свой слух.Как темноту хранят старинные кувшиныВ начале узких горл, так дом берег, скорбя,Всех мыслей тайники, не сосчитал ушибы,Которые друзьям мы нанесли, любя.А за окном его насмешницы-рябиныЗаглядывали в глубь ночной души моей,И нежные снега кровавили кармином,Как отпечатки губ или мазки кистей.Но что мне дом чужой, где проживали люди,Где проживут еще неторопливый век,Зачем мне понимать хитросплетенья судебИ слышать голоса на перекрестке лет?А дом молчал, устав от разговоров,От спешности житья, непрошенных гостей.Уснув от тишины, он не услышал сборовИ звонких голосов пяти своих ключей.Дом так и не узнал, проснувшись спозаранку,До станции какой купила я билет,Лишь тенью на стене запечатлев беглянкуИ ветками рябин мне помахав вослед.Я полюбила дом, люблю его и ныне:За дверь, за стол, за то, что весел был.И номер твой, о дом, храню в себе, как имя,Так нежно и тепло, как ты меня хранил.

1989

* * *Как помню я прелестный кавардакТвоих вещей, твоих имен и знаков,И робких писем движущийся атом,И ветром твой штурмуемый чердак,Еще живет и трепет слабых губОт тесноты и выси узкой пчельни,В зрачке свечи метнувшийся испугИ мед беседы медленной вечери,Где пятипалым тлеющим листомСветились сквозь огонь твои ладони,Сердец неукротимых дальний громСводил нам горло, как от смертной боли.Все жесты предугаданы, как звук,И мысли, не проросшие словами,Прочитаны в полуизгибах губ,Повторены с осенними дождями.Но, как алыча, кисел алчный миг,Когда сбылись – все до одной приметы,И ласточкой прощания проникЛуч утренний, к тебе в окно продетый.Застыв вполоборота у двери –Шаг или два в небудущность с тобою,Возьму, как дар у стаявшей зимы,Лишь этот вечер с терпким вкусом хвои.

1989

* * *Беда притянута бедою –Молчат старинные киоты,Вино разбавлено водоюВ кувшине красной терракоты.Слеза умножена слезою,По улицам гуляет ветер,Вина осыпалась золоюВ осенний темнокрылый вечер.Между любовью и любовьюЗакрыто, словно птица, сердце,Ужаленное жадной болью,Стучится в маленькую дверцу.

26 июня 1989

* * *Узколицый певец площадный,Виночерпий густого звука!Пригублю я твоей пощадыДо сердечного перестука.Всех речей твоих вихрь горячийДодохну до последней боли,Светлоокий мой римский мальчик,Узник власти и жесткой воли.Соберу, словно с пашни, камни,Я слова на краю разрыва,Но – негнущимися рукамиОттолкну тебя, отрок милый.Под твоей беспощадной высьюМне вовеки не будет места,Ускользну на рассвете рысью –Так вдвоем с тобой стало тесно.У тебя пересохнет горло:Жало липкой осы вонзится –Жалость! Медленно ты и гордоСмежишь угольные ресницы.Отпускаю по воле добройЯ – к единственной из соперниц:Высоте, словно злоба, черной,Вороненок мой, ночи первенец!

27 июня 1989

* * *Частокол многоэтажек,Для души – ни закоулка!Оттого ль так зол и влаженВетер мой, надувший губы?Бесприютное пространствоДа квадратные каморы –Мыслям одиноким странствийЗдесь не даст проделать город.Все защиты, все приютыУ души отнимет ветер.Господи, двора б каюту,Старый тополь на рассвете!Камень бы, чтоб помнил руку,Иль окна квадрат янтарный, –Только не молчанья муку,Одиночество казармы!Но беспамятно и мирноНа юру сереет важноПамятник всем душам сирым –Частокол многоэтажек.

27 июня 1989

* * *Спокойны и строги – земным притворились,Но ветер с окраинРванулся за Вами – собакой на привязь –Из дремлющей стаи.В рассвете промчался, как призрачный всадник,Гордец и упрямец!По небу и морю кочующий странник –Летучий голландец.Взорвал все уюты,Обжитость и затхлость обыденной скуки,Обшарил углы, закоулки, закуты –Просился к Вам в руки.Бежал, как волчонок,Шарахался злобно от лиц равнодушных.До самых печенокВгрызался прохожим в остывшие души.Он помнил единственность ВашуИ крылья. Он знал непреложно,Что Вам не по росту земное бессилье,Всех высей заложник!И выследил, вынес – из нашей юдолиВдруг тени исчезли.И только перо мне легло на ладониИз тающей бездны.

14 июля 1989

* * *О, не Лицей вас выпестовал, мальчики,Не бредили Багратионом вы,Иное время, как состав из Нальчика,Проскрежетало вестником беды.Все шпаги и плащи забыты в омуте,В стаканах пахнет хлоркой спитый чай,В прокуренной, как тамбур, тесной комнатеВопросы ваши стары, как пищаль.За них вставали вы в каре у Зимнего,От них ломала лед в Неве картечь,И стягивала шеи вам змеинаяЧиновников напыщенная речь.Цикута одиночества и мудростиЕще не в ваших чашах. ДалекоКорабль делосский жертвенный, и юностиРасправлено победное крыло.Так дерзки вы и шумны в пору бражничеств,Но темным, длинным пологом ресницСокрыты тупики бессонных странничеств,Кочевья мыслей, словно стаи птиц.Они взлетают над газетной лажею,И под крылом у них века, как сны,В которых под старинными лепажамиЖивой мишенью вновь стоите вы.

8 августа 1989

* * *Празднуй свою победу!Ветер с размаху – в грудь.По моему же следуНынче отправься в путь,В дом, где в любом ненастьеСоль горяча речей,В дом, где гостило счастьеСотни чужих ночей.Так приголубь сиротку –Жалость – стремглав стрижомС ветром ворвется в фортку,С дымом вползет ужом.Слабости гордость знаем,Робость любви – честней,Сердце с чужих окраинЖдать устает вестей.

Август 1989

* * *Как начали, так и кончаем век,Живем пустопорожним плагиатомЧужих утопий. Отрицаний снегНе запорошит движущийся атомВины за преступления сего,Ничтожнейшего часа. Все оболыНа построенье храма твоего,Сворованные у Савонаролы,Вернуть пора. Все старые дрова,Украденные из его костра,Спалить дотла. Хранители щедротСказочных, строители добротАлчных, настроились вы всластьПод знаменем с кровавым словом: власть.

Октябрь 1989

* * *И этот октябрь отболитИ канет в остывшую воду.Застынут, как серый гранит,Слепые глаза небосвода.Охрипший от лая щенок –Сиротский, горюющий ветер,Обласканный, ляжет у ног.Худые рыбацкие сетиДождей в почерневшей водеКороткого вечера вспухнут,Как жилы запястий. И те,Кто мучили, – в прошлое рухнут!

Октябрь 1989

* * *Ранних сумерек хрупкость в простуженном осенью доме.Лисье пламя свечи, полыхнувшее к самым глазам.Мимо тысячи лет, в розвальнях, на сопревшей соломе,Может, душу мою повезут к несвятым образам.В день, на белую нитку прошитый морозцем,Горше дыма печей – мой обманчивый путь.После тысячи лет за последним колодцемОглянусь – в вечно длящийся ужас и жуть.Не проводит никто – только черная птицаПрокричит, на прощанье оставив перо, –Через тысячу лет в окна синие битьсяПрилетишь ты ко мне из сгоревших миров.И звездою падучей представится чудоПоздним яблоком с голых чеканных ветвей.И за тысячу лет я тебя не забудуЗа перо на сопревшей соломе саней…

Октябрь 1989

* * *Не город, а сруб колодезный,До самых краев – вода!Рябины тугими гроздьямиПоспела вокруг беда.И черпаю ведра полныеПолынных октябрьских дней.Залить – весь огонь и полымяПропащей судьбы твоей.

Октябрь 1989

* * *Опять нам с тобой обживать нежилые углы,Где ветер надежду освищет, как пошлую драму,И дни на ладони останутся кучкой золы,И письма сожмутся до текста сухой телеграммы.На острове ночи среди бесполезных узловВ промоины окон смотреть, как полярные совы,И путаться в ворохе бледных, истасканных слов,И птицей парить в облаках невесомых.

Октябрь 1989

* * *Маленький ламповый кругНа деревянном полу.Очерк искусанных губВ горьком табачном дыму.Тихое слово: – Не плачь,Девочка, радость, душа.Лунный серебряный мячВ окна плывет не спеша.Наше сиротство с тобойНынче вернее родства.Сердца безудержный бойПеребивает слова.Ветер октябрьской весныПросится к нам на ночлег.Где-то далекие сныСвой начинают разбег.Нам эту горечь речейНе растворить до утра.Тихо из бездны ночей:– Девочка, ангел, сестра!

1989

* * *Ослепшие бабочки первого снега – ко мне на ресницы,Смежаю их чутко, блаженно, несмело, как сонные птицы –Усталые крылья. Как сводят ладони – над робкой свечою,Как сходятся в плеске последних агоний – с чужою душою.

1989

* * *По снегу, не умеющему жить, –Так юн, беспечен и щемяще нежен,Уставший город едет есть и пить.Перемежать с зевком зубовный скрежет.От ветра, отнесенного к бомжам –Бродяги без единого гражданства,Спасают душу в дом – к томам, борщам,Неизлечимой скуке постоянства.Сквозь горький час бессонниц и свечейИдут в кровать – тяжелым камнем в омут,Сновидеть вновь – хвосты очередей,В которых мысли, как котята, тонут.А ночью снег погаснет, словно взгляд,И ветер побредет в чужие страны,Ненужные все свечи догорят,И глубоко вздохнет залив туманный.

16 ноября 1989

Первый снег

У ангелов первая линька –Тяжелые, влажные перьяРазмыли небесную синьку,Застенчивый профиль деревьев.И город притих, изумленный,Туманя дыханием окна,Несчастный, намокший, влюбленный,Смотрел на меня одиноко.От снов, что страшнее бессонниц,Коснулась снежинок губами,И ангелы – с рухнувших звонницОтветили – колоколами!

16 ноября 1989