Танец маленького динозавра

Пошучивая, Терентий Васильевич щурил маленькие карие глаза в глубоких морщинистых глазницах, глухо смеялся, то и дело вставляя французские словечки, приговаривая: «Ну, ты понимаешь».

Иван тоже смеялся. Иногда в голове его проносилось: «А что? Вот сейчас взять и сказать про Лагуну». Но жгучая боязнь отказа останавливала его. И потом, отец на его месте не стал бы просить, а сделал бы по-своему. Поэтому Иван только поглаживал Дижона. «А ты чего не смеёшься?» – говорил ему по-французски, запуская руку в густую шерсть загривка.

Старый Дижон всё понимал хорошо, на каком бы языке с ним ни заговаривали. Он даже понимал то, чего не произносят вслух. Иван вскоре в этом убедился, когда стал оставлять от завтрака и ужина кусковой сахар. Со стороны Ивана это была наивнейшая глупость. Но уж слишком он был ослеплён своим планом.

Желающих угостить Дижона сахаром хватало и без него. Особенно, разумеется, среди малышей. Это может показаться смешным, но Иван на сахар рассчитывал. Вернее на то, что его сахар будет слаще… Он протягивал кусок на ладони. Пёс долго раздумывал, сахар начинал таять, липнуть к потной руке. Дижон наконец брал угощение, скорее из деликатности и, верно, чтобы поскорее отвязаться. В голову Ивана закрадывалось: понимает Дижон, насквозь видит. Видит, как он подлизывается, видит, что на уме у него другое… И когда Дижон едва шевелил метлой своего хвоста в знак благодарности, Иван не очень-то ему верил. Но он поглаживал собаку и, если никого рядом не было, говорил, раскрываясь: «Дижон, ведь мы друзья, правда? Ты уж прости меня, а? Ну, сам подумай, что мне в этом лягушатнике…» И когда он так говорил, он всем существом своим чувствовал, что не обманывает, не подлизывается. И верил, что Дижон в конце концов его поймёт.

Но вот он заметил, как Дижон берёт угощение у других. Заметил: собака ничем не выделяет его среди других. «Ну и чёрт с тобой!» – решил он и перестал носить сахар. «Подумаешь, Лагуна, – сказал себе. – Вернусь домой, начну ходить в бассейн. Накупаюсь вволю». Но тут же на ум пришло другое: «Отец бы от задуманного не отступился. Не трусит ли он из боязни попасться? И это притом, что он знал: «Дижон не укусит. Подаст только голос – сигнал «пограничникам». А может, не подаст всё-таки? Меня-то, может, не выдаст? Нет, надо попробовать», – в конце концов думал он, ругая себя за малодушие.

Он выбирал день, момент. Где-то в глубине души надеялся, что Терентий Васильевич вместе с Дижоном куда-нибудь уйдут, уедут. Могут же на денёк… Но такое, судя по всему, не предвиделось.

Вокруг лагеря был старый деревянный забор. Теперь его меняли. Вместе с рабочими занимались этим и Терентий Васильевич, и шофер Лунин, привозивший на своей машине из города продукты. И даже врач Слава – не старше любого воспитателя, отличавшийся от них только тем, что ходил в белом халате.

Как-то, вконец уставший от ожиданий и смутных предчувствий, Иван решился внезапно для самого себя: вот сейчас и пойду. И сразу будто камень с души свалился.

Было часов пять вечера. Иван даже не сходил посмотреть, где сейчас Дижон. Он перемахнул забор в дальнем тёмном от кустов углу территории. Вышел на тропу. Собирался засечь время по своим часам, когда пойдёт, но совсем забыл об этом. Так и пошёл, стараясь ни о чём не думать.

Он прошёл уже довольно-таки изрядно. Оглянулся раз, другой – никого. Радость удачи подстегнула, он прибавил шагу. «Только нырну, вылезу и – обратно», – думал он, чувствуя, как быстро и сильно колотится сердце. Ещё подумал: «Кажется, везёт…» Уже было, как ему казалось, совсем близко. Он остановился перевести дух и тут отчётливо расслышал сзади собачью побежку. «Учуял всё же…» И Иван бросился бегом, забыв о всякой предосторожности.

Шерстяной бок собаки чиркнул по бедру. Дижон обогнал, встал поперёк тропы. Он вилял своим большим пушистым хвостом шотландской овчарки. Поворачивал к Ивану узкую морду, чуть скалил в улыбке зубы, жёлтые собачьи глаза смотрели дружелюбно. «Да ладно тебе, Дижон, – сказал Иван, надеясь ещё, что собака всё же его не выдаст. Он упёрся коленями в её бок, чуть толкнул. – Пропусти, тебе говорят». Но собака оставалась на месте. Иван рывком, изо всех сил толкнул её в сторону, пошёл дальше. Сделав несколько шагов и не услышав сзади собаки, Иван не выдержал, обернулся. Дижон сидел на тропе, высоко подняв голову. Иван вспомнил картинку из какой-то книжки. Там был нарисован волк, воющий на луну. Сейчас Дижон походил на этого волка. Собака косила глазом в его сторону, всем своим видом показывая: если не повернёшь сейчас же подам голос.

«Ты так, да?!» – в глазах Ивана потемнело от ярости. Он схватил подвернувшийся камень, бросил в собаку. Она тихо взвизгнула.

Иван побежал по тропе, больше не оглядываясь.

Вот и Лагуна. И людей никого. Иван быстро разделся, нырнул в воду. Несколько дней тому назад он думал поплавать, полежать на нагретых солнцем камнях. Но теперь этого желания не испытывал. Выбравшись из воды, он так же быстро оделся. Побежал в лагерь.

Опомнился только на волейбольной площадке. В одной из команд не хватало игрока. Он встал на свободное место. Заиграл с удовольствием. Давал хорошие пасы, на удивление себе легко брал трудные мячи и даже здорово резал, когда ему набрасывали у сетки.

– Молодчина, Судаков!

– Ай да Судаков! – слышал.

И было ему легко, весело от одной мысли: «А в Лагуне я всё-таки искупался. Скольким это не удавалось? Вот что значит рискнуть и попробовать!»

Спал он в ту ночь крепко. Услышав горн, вскочил ещё более счастливый от вчерашней удачи, с мыслью: «Нет, Дижон молодец! Не выдал…» Кто-то из ребят даже сказал ему, когда строились на утреннюю линейку: «Ты чего это сегодня, Судаков? Светишься весь, будто лампочка?»

Так и стоял он в строю с рассеянной улыбкой на губах. Слушал и не слышал слов Виктора Анатольевича.

Начальник лагеря был хмур, чем-то расстроен.

– Все вы знаете, – говорил он, – собаку нашего сторожа Терентия Васильевича Зоркого. Добрая, умная собака, которая никогда никого не укусила. Так вот вчера, какой-то негодяй, иного слова я не нахожу, ударил собаку по голове. Ударил палкой…

Все вокруг недовольно загудели.

– Что-что? – переспросил Иван.

– Дижона кто-то палкой ударил.

– Я хотел бы знать, кто это сделал, – продолжал Виктор Анатольевич. – Если этот человек находится среди нас, пусть выйдет. Мы все посмотрим ему в глаза.

Только тут смутная тревога шевельнулась в груди Ивана. Та самая тревога, которая лишила его удовольствия поплавать в Лагуне, полежать на тёплых камнях… Иван только сейчас осознал её. Но при чём тут он? Он не бил Дижона палкой. Нет, это не о нём речь.

– Значит, этот человек труслив, как всякий негодяй, – помедлив, заключил Виктор Анатольевич. – Я должен сказать, – продолжал он, – вряд ли кто из вас об этом знает, что хозяин Дижона, Терентий Васильевич Зоркий, прошёл ужасы лагеря для военнопленных во Франции во время войны. Бежал из лагеря, был участником Сопротивления. Бил фашистов вместе с французскими товарищами в составе отряда «маки», защищая нашу Родину на далёкой чужой земле. И такому человеку причинили боль. И кто – хотел бы я знать. Неужели один из вас?..

Иван не смел приблизиться к домику Терентия Васильевича. А как легко и просто мог он это сделать совсем недавно…

Теперь он наблюдал за домиком издалека, тайно.

Дижон, как всегда лежал на крыльце, положив морду на вытянутые лапы. Лежал, как всякая собака, знающая, что хозяин дома. «И ничего с ним не случилось…» – в который раз успокаивал себя Судаков.

Но вот на крыльце показалась худая сутулая фигура Терентия Васильевича. Он склонился над собакой, потрепал по шее, что-то сказал.

Сторож спустился с крыльца, куда-то направился.

Дижон медленно и как-то неуверенно поднялся на лапы. Пошёл следом. Вдруг его зашатало из стороны в сторону. Он завертелся на месте, сел, жалобно заскулил, вяло покачивая головой.

Хозяин услышал, вернулся. Погладил собаку. Слегка подталкивая руками, помог ей подняться на крыльцо и жестом приказал оставаться на месте.

Иван не верил своим глазам. Тогда в руках у него был маленький круглый камешек – галька. Нет, его камешек не мог наделать такого! Но сомнение в душу закралось. Подойти бы к Дижону, осмотреть его голову, увидеть рану. Надо бы, но ноги не слушались.

Иван увидел трёх мальчишек из малышового отряда. Один нёс кулёк, а двое, с воробьиным гамом, то и дело вырывая из рук друг у друга, – миску. Старый Дижон любил манную кашу. И чтобы она была присыпана сверху сахарным песком. Об этом знали все, особенно малыши.

Подумав немного, Иван решительно направился к ним.

– Так вы кашу не донесёте, дайте сюда, – сказал он, выхватывая из рук ребят ещё тёплую миску.

Перед Дижоном поставили кашу. Посыпали сахаром из кулька.

– Дижончик, ешь.

– Ешь. Тебе поправляться надо.

Собака едва-едва вильнула хвостом. Посмотрела на миску, на малышей. Есть не стала.

– Бедный, не хочет. Больно ему.

– Дижон, ну что с тобой? – окликнул собаку Иван. Он не узнал своего голоса. Голос показался ему мерзким. Мерзкими показались и эти слова.

Дижон отвернул голову в сторону, положил её на лапы. Лишь уши на сгибах, чуть дрогнув, насторожённо застыли.

– Дижо-он… – простонал Иван. Он склонился над собакой. Руками развёл шерсть на голове в одном месте, в другом. Увидел на левом виске, рядом с ухом маленькую глубокую ранку. Она была уже присыпана чем-то белым.

– Во! Во куда ему попало!

– Прямо по голове!

– Ничего. Вот Дижон поправится, он тому даст! – малыши гладили собаку, жалеючи заглядывали ей в глаза.

– Как думаешь, Судаков, даст он тому? – спросил малыш, державший в руке кулёк с песком.

Но Иван не расслышал вопроса. Он видел, что Дижон только от него отворачивал голову.

Теперь он не сомневался.

Про Лагуну, куда дорога была открыта, Иван не вспоминал. Казалось, сама мысль о купании была ему неприятна. В наказание за демонстративный отказ от предусмотренных распорядком «водных процедур», то есть за отказ купаться со всем отрядом, Судакова послали к рабочим, занятым новым забором.

Он и ещё несколько провинившихся красили штакетник.

Начали после завтрака. Ребята не столько работали, сколько валяли дурака, поэтому Иван выглядел среди них белой вороной: он усердно окунал кисть в ведро. Стараясь меньше капать, покрывал краской белую дощечку. У него на глазах она становилась зелёной. Никто из ребят и не догадывался, что это превращение не вызывало у него и маломальского интереса.

– Судаков у нас ударник, передовик!

– Не трогайте его, не мешайте ему ударять!

– Давай, Судаков, старайся! Мы потом тебя повесим… на доске почёта! – посмеивались ребята.

На их зубоскальство Иван не обращал внимания, и в конце концов от него отцепились.

Краска кончилась. Кто-то с пустыми вёдрами побежал искать завхоза. Остальные разбрелись кто куда. Иван завернул брошенные кисти в большие листья лопуха, положил их в тень, чтобы они не так быстро засохли.

Он был рад, что наконец-то остался один. Но тут его окликнул Толя Комаров. И откуда он только взялся?

– Иван, можно мне с тобой побыть? – сказал заискивающе, стараясь заглянуть в хмурое лицо Ивана.

– Нет, – буркнул Судаков. – Ступай себе.

Комаров помялся.

– Может, тебе что-нибудь надо?

– Говорят тебе: не надо!

Комаров всё ещё переминался с ноги на ногу. Он что-то хотел сказать, но не решался.

– Ступай, тебе говорят, – сказал Иван.

Комаров ушёл, огорчённо пожимая плечами.

Иван поднялся на пригорок. Здесь трава была короткая, густая. Он сел спиной к солнцу, подтянул колени к подбородку, обхватил их руками. Сидел недвижно, глядя прямо перед собой. И хотя ни о чём не думалось, на душе было тоскливо и одиноко.

Он рассеянно всматривался в траву перед собой – там, внизу, и потому не сразу заметил в тени высокой кочки маленького лягушонка. Перламутровые щёчки лягушонка раздувались. Казалось, он сидел, набираясь храбрости, чтобы прыгнуть из укромной тени в яркий солнечный мир, наполненный для него опасностью. Мысль эта тронула Ивана. «Да не бойся ты, – сказал он, – давай!» Но лягушонок то ли его не расслышал, то ли не собирался покидать своего убежища. И Ивану показалось теперь, что это вовсе не лягушонок, а маленький человечек. Тоже – сидит, подтянув к подбородку колени. Они глядят друг на друга, и ему там, – под кочкой, в тени, тоже, может, не очень-то сладко на душе… Ивану хотелось думать именно так. Он так и думал. И получалось, что в эту минуту он совсем не одинок. И ничего, что они оба молчали. Ведь иное молчание стоит многих слов…

Неожиданно Ивану подумалось, что голова лягушонка похожа на голову той черепахи, которая когда-то была у него. Воспоминание о ней обрадовало. Наконец-то понял он, что мама была права тогда, когда возражала отцу. И как хорошо, что в памяти его сейчас были и этот лягушонок с серебристыми глазами, и та его черепаха, и мама. И все они были сейчас с ним, рядом. Невольная благодарность наполнила его сердце теплом. Оно как-то разом нахлынуло. Ивану хотелось сидеть вот так вот целую вечность, и чтобы целую вечность чувствовать это тепло. От него становилось легче и легче.

– Судаков, эй, Судаков! – Иван не сразу поднял голову. Увидел врача Славу. В красной клетчатой рубашке под распахнутым халатом с закатанными рукавами. – Ты чего какой-то малохольный? Сидишь тут монахом-отшельником в гордом одиночестве, – сказал он насмешливо. – Не заболел? Или, может, стихи какие высиживаешь? Тоже – болезнь своего рода.

– Да-а, – протянул Судаков, вставая и морщась. В затекшие ноги впились иглы. – Что-то вот тут болит, – он дотронулся пальцами до виска. Он и сам удивился тому, что сказал.

– И тебе, что ли, по виску попало?

– Да нет. Болит просто. А что там может быть?

Слава помял пальцами висок.

– А голова сама болит?

– Болит немного.

– Знаешь, не валяй дуру! Солнцем тебе просто напекло голову.

– A-а. Слава, а у Дижона… что у него там? – спросил Иван, не опуская руки от виска.

– Я смотрю, ты из солидарности с Дижоном заболел, – усмехнулся Слава. Он прищурил глаза, бросил пристальный взгляд в лицо Ивана.

– Нет, правда. Он поправится?

– Трудно сказать. Собака старая. Всё же, думаю, жить будет.

– Значит, будет жить. А что с ней?

– Повреждён вестибулярный аппарат. Слыхал о таком?

– Так, краем уха. А что это такое?

– Ну, это… как тебе объяснить? Орган чувств. Воспринимает изменение положения головы и тела в пространстве. Ну и – направление движения тела.

– Так он, значит, в голове находится, этот аппарат?

– В височной области больших полушарий мозга, если выразиться точнее.

– Вон оно что-о… – Иван машинально крутнул браслет часов, охватив его пальцами правой руки.

Так делал отец, когда задумывался.

Ребята уже поели. На просторной веранде столовой, в разных её концах, обедали служащие. Со свободных столов убирали дежурные.

В дальнем углу одиноко сидел Терентий Васильевич. Иногда он рассеянно смотрел по сторонам. Заметив это, Иван опустил голову, усердно тёр клеёнку стола, чувствуя, как какая-то сила тянет его в тот угол. В конце концов он оказался там.

Сторож узнал его, вяло кивнул головой. Раньше они обменялись бы двумя-тремя словами. Раскуривая трубку, сквозь клуб ароматного сизого дыма Терентий Васильевич подмигнул бы ему, как подмигивают человеку, с которым имеют дружеские тайны. Ещё бы. Ведь они были знакомы давно. Познакомила их мама. Как она нашла его в первый же свой приезд к Ивану – он не спрашивал. Чего там? И так ясно. Видно, всё случилось по пословице: на ловца и зверь… И получаса тогда не прошло, как мама и сторож уже вместе распевали озорную французскую свадебную песенку. Ивану это тогда показалось дикой блажью взрослых. Он недоверчиво смотрел на них и только хлопал глазами. Напрасно мама и старик просили подхватывать припев – это только смущало его ещё больше…

– Чего, Иван, не заходишь? – безразличным тоном спросил сторож, склоняясь над тарелкой. Ел он без аппетита. И спросил так, будто ему было безразлично: ответят на вопрос или нет.

– Я?.. – Ивану показалось, что он летит в пропасть. – Я Дижона боюсь… – вырвалось у него.

Терентий Васильевич отломил кусочек от половинного ломтика и долго держал его над тарелкой.

– А-а… – протянул. – Так это ты его?

Иван кивнул.

– А я уверял Виктора Анатольевича, что из ребят никто этого сделать не мог, – после долгого молчания сказал сторож. – Зачем же ты так?

– Я… я не хотел… Я к Лагуне хотел пройти…

– И знакомство не помогло. Понятно… Так ты уже умеешь плавать?

– Да.

– Где же ты научился? И когда?

– За зиму, в бассейне.

– Понятно. И ты взял в руки палку, и у тебя поднялась рука на Дижона?

– Нет! Я никакой палки не брал! – заторопился Иван. – Маленький камешек… я кинул…

Терентий Васильевич оставил хлеб и ложку. Подпёр узкий подбородок маленькой жилистой ладонью. Слабый ветерок чуть шевелил редкий пух волос вокруг смуглой лысины.

– Эх, Иван, Иван… – выдохнул старик. – Ты что же, не мог мне сказать? Я бы придержал Дижона.

Эти слова поразили мальчика. Он не сразу нашёлся.

– Я не думал, что вы… не думал…

– Не думал… Всё проще – ты не знал. Не знал меня. И из-за такой малости, – губы старика скривились в горькой усмешке, – всё получилось глупо, бездарно, пакостно.

– Терентий Васильевич, Терентий Васильевич, – жалко и беспомощно бормотал мальчик. Сейчас он походил на страуса, спешащего сунуть голову в песок при виде опасности. – Терентий Васильевич, я скажу Виктору Анатольевичу, что это сделал я. Меня накажут. Из лагеря выгонят. И правильно, я знаю… – Иван вдруг смолк.

Старик поднял на него маленькие тёмные глаза с красными веками, с редкими ресницами на них. Пожевал плоскими бескровными губами, сказал глухо, будто ему что-то мешало в горле:

– Теперь уже не надо.

– Почему? Вы не думайте, я не побоюсь.

– Дело не в этом.

– А в чём?

Старик долго молчал.

– Ты уже несёшь свой крест, – сказал устало.

– Какой крест? – не понял Иван.

– Свой. К Лагуне бегаешь? – сторож бросил взгляд на руки Ивана, которые нервно мяли комок мокрой тряпки.

– Нет.

– Вот видишь. Не до того. Совесть мучает. А это и есть – нести свой крест. И уж неси его достойно… Перестань мусолить тряпку.

Иван уронил тряпку. Освободившиеся руки, не зная, что с ними делать, отвёл за спину. Так и стоял потупившись. Закричи на него сейчас Терентий Васильевич, как бы ему стало легче. Но тот молчал, о чём-то раздумывая.

– У тебя когда-нибудь была кошка или собака? Ну – что-нибудь живое? – спросил наконец.

– Была, была! Черепаха. А потом я очень хотел собаку. Очень. Но отец был против.

– Против? Э, да ты до собаки и сейчас не дорос, – усмехнулся старик.

– Не дорос?.. – с изумлением переспросил Иван. – Мне отец говорил то же самое.

– Верно. Он был прав. И дело тут не в возрасте. Ты расстался с мечтой о собаке только потому, что возражал отец. Ведь так?

– Так.

– Нет, брат. Так, да не совсем так… Ты расстался со своей мечтой потому, что не был готов разделить судьбу своей собаки, как бы она ни сложилась… У тебя не было настоящей силы желания.

– Силы желания?

– Да. Такую силу можно иметь с рождения. Как талант. Но можно до неё и дорасти. Короче, право на желание надо выстрадать.

– Вон оно что?.. Мне отец объяснял по-другому. Он тоже говорил про силу. Что собаки, лошади и даже женщины любят сильных.

Старик поморщился.

– Вот, значит, о какой силе он тебе толковал. – Он покачал головой, грустно усмехнулся. Долго сидел, уставясь в тарелку невидящим взглядом. Потом медленно начал есть. Казалось, он забыл про Ивана.

– Мне жаль твоего отца, – сказал он вдруг. – И тебя тоже.

– Жаль?..

– Да. Видишь ли, он не всё тебе сказал. А может, не хотел в этом сознаваться. Он имел в виду силу власти. Силу власти над любящим. Когда посылают в огонь любящее существо, и оно идёт. Не то что безропотно, а с радостью… Не досадуя и не упрекая…

– Да. Отец так и говорил.

– Да ведь это – сила власти! – горячо повторил Терентий Васильевич. – Холодная сила, которой не дано самой любить! Любовь и такая сила – вещи разные. Сила эта не способна сопереживать, сочувствовать, сострадать… – старик умолк.

Он смотрел в напряжённо-сосредоточенное лицо Ивана. Оно даже осунулось. Казалось, до старика доносилось, как маленькие жернова в голове у мальчика с трудом, со скрипом перемалывают услышанное.

– Хоть что-нибудь понял? – спросил он.

– Я не всё понял. Может быть, очень мало. Мне надо ещё подумать.

– Верно, – старик даже крякнул, довольный ответом. – С ходу это не усвоишь. А чтобы тебе легче было, я напомню: тебе тогда не хватило силы желания. Ты пойми, я ведь о чём? Тут не детский каприз: хочу собаку… Понимаешь?

– Кажется, понимаю.

– Я о той силе желания, которая питает мужество. Готовность идти на жертвы. Готовность забыть о себе, если потребуют обстоятельства. Ну, да ты вот что… заходи ко мне поближе к вечеру. Я тебе кое-что расскажу, – сторож похлопал себя по карманам. Иван догадался.

– Да вот ваша трубка. Вы её давно положили на стол.

– Угу, – рассеянно кивнул Терентий Васильевич, барабаня пальцами по крышке табакерки.

Рассказ Терентия Васильевича

И хоть был Иван занят хлопотами дежурства по столовой, хоть не выходил из головы разговор со сторожем – тянулся тот день мучительно долго. Нараставшую тревогу не могла заглушить и усталость. А к вечеру Иван был весь, как натянутая струна.

Наконец, улучив минуту, увидев, что в окне сторожа зажёгся свет, он пошёл.

Ещё издали заметил, что собаки на крыльце нет. «Встретиться с Дижоном на глазах Терентия Васильевича?..» – подумал, и было замешкался у дверей.

– Entrez! – раздался глухой голос сторожа. Он произнёс это слово в значении «Войди», а не «Войдите». Словно знал, что за дверьми мог быть только Иван.

В дальнем, притемнённом углу комнаты он увидел лежащего Дижона. Тот и головы не поднял. Иван был благодарен собаке. Только теперь, разом свалилось с него напряжение долгого дня.

Сторож сидел за столом у окна.

– A-а, Иван, – сказал он и кивнул на стул напротив себя. – Предупредил, где ты?

– Да, сказал.

Перед сторожем лежали две разобранные курительные трубки. Он взял с подоконника третью. Разобрал её. Стал ёршиком на тонком металлическом стержне чистить мундштук, то и дело поднимая голову, посматривая на свет лампы, обёрнутой пожелтевшим номером «Юманите» на манер абажура.

– На-ка, вот это колечко почисть, – он протянул Ивану трубочное медное кольцо и кусок замши. Склонил голову набок, присматриваясь, как Иван принялся за дело. – Так вот, – сказал, – было это очень давно. Был я меньше тебя. Словом, рассказ долгий. Если покажется скучным, останови, ладно? Я не обижусь.

Иван кивнул.

– Так уж получилось, – начал Терентий Васильевич, – что приехали мы из Ярославля в посёлок Рудный под Свердловском. Отец мой, паровозный машинист, устроился опять на железную дорогу, а мать – поваром в станционную столовую. Я пошёл в школу. Вскоре освоился на новом месте, появились друзья. Особенно сошёлся я с парнишкой по имени Сергей Клыков. Были Клыковы из кержаков. Кержаками называли старообрядцев. Дело это тёмное, древнее, связано с религией… Так вот, жили Клыковы в большой, основательной избе. Кроме Серёжи, матери с отцом, младшего брата Мишки, жили ещё два взрослых брата и две сестры. Старшие братья и сёстры уже имели свои семьи.

Глава дома, Константин Егорович, был человек сурового нрава. В доме все, от мала до велика, называли его тятей. Под его маленькой крепкой рукой сохранялось это родовое гнездо. Жили дружно. Всякая ссора-свара, не успев разгореться, гасла под одним взглядом Константина Егоровича.

Клыковы держали собак, были заядлыми охотниками. Даже сопливый Мишка знал, какое ружьё от какого брата перейдёт ему в наследство, когда он подрастёт и научится отличать дробь от пороха.

В праздники у них бывало шумно и весело. Мужчины, во главе с Константином Егоровичем, сидели за длинными столами. А Мария Тихоновна, хозяйка, дочери и невестки суетились на кухне. С шутками-прибаутками делали пельмени, тут же их варили и выносили к столу в больших деревянных тарелках. Над пельменями стоял густой аппетитный пар, – Терентий Васильевич прищурил глаза, шумно потянул носом воздух. – Вкусная штука, должен тебе сказать. Да… Так вот. В маленькие гранёные стаканы наливалась жёлтая мутная брага. Помню, как впервые попал за этот стол. Налили и мне в стакан. Я испугался, отказался пить. Тут один из братьев моего дружка взял и вылил этот стакан мне за воротник – в наказание. Ох, и обиделся я! Уйти хотел, но меня так и не выпустили из-за стола. Со временем понял, что никто не собирался надо мной посмеяться. Просто были у них свои правила, и уж будь любезен уважать их, коли ты у них за столом. Кстати, брагу они делали сладкой и не крепкой.