Коррозия

Андрей Агафонов

Коррозия

Самопроизвольное разрушение металлических материалов, происходящее под химическим воздействием окружающей среды, называется коррозией.

Н. Л. Глинка «Общая химия».

Глава 1

Ранним зимним утром на городской окраине, у дороги одиноко замер человек. Он ожидал первого в наступавшем дне автобуса. Январский мороз уже успел пробраться сквозь драповое пальто до его тела, но человек не делал ни одного движения, ни единой попытки согреться, получая какое-то наслаждение от холода. Медленно текли минуты. Наконец, вдалеке показались две мутные фары, и под натужный рокот мотора из застылой пелены тумана вынырнула квадратная физиономия Икаруса. Человек на остановке встрепенулся и вскочил в остановившийся автобус. Там он уселся на ближайшее к дверям сиденье и снова замер.

В этот первый утренний рейс автобус был почти пуст. Виднелось всего пять или шесть пассажиров, да еще нелепая фигура кондукторши в косматой шубе маячила рядом с кабиной водителя. В салоне автобуса ничуть не теплее, чем на улице. Хорошо хоть, что нет едкого ветра, напитанного колючими снежинками. Не пройдет и часа, как здесь изрядно прибавится народу. Плотно прижатые друг к другу люди будут недовольно хвататься за холодные поручни и вглядываться в замороженные окна, боясь пропустить свою остановку. Они будут запускать в глухое к их словам пространство безнадежные просьбы продвинуться вперед хотя бы на одного человека, иногда и переругиваться между собой за потревоженный локтем бок или зажатую меж чьих-то задов сумку. Кондукторша начнет яростно и одержимо прорываться сквозь плотную человеческую массу, требуя оплачивать проезд и предъявлять проездные документы. От горячего дыхания и терпких словечек температура начнет повышаться, и промерзший автобус наполнится теплом и какой-то скрытой энергией, которая позволит его старому сердцу-мотору прожить еще один долгий рабочий день.

Но пока еще здесь покой. Неторопливо текли мимо городские пейзажи. Сквозь матовую наледь на оконных стеклах тусклыми пятнами пробивался свет редких фонарей, дремала кондукторша. В такую несусветную рань пассажиру, еще не сумевшему полностью оправиться от уз пленительного сна, могло показаться, что это и есть все еще сон и что сейчас произойдет что-то необычное и выходящее вон из ряда обыденной жизни. Например: появится какой-нибудь гном, или чертовское рыло высунется из-за спинки сиденья. Впрочем, на излете двадцатого столетия простому человеку на явление черта приходилось рассчитывать разве что во сне. Ведь только в стародавние времена черта можно было встретить в гиблом болоте, или, на худой конец, в общественном транспорте. Сегодняшний, современный черт сторонится подобных темных и сорных мест. Он живет чисто и просторно. Он подпилил свои рога, подточил зубы, подбрил и напомадил физиономию и теперь вполне сходит за уважаемого господина. Лишь по блудливому блеску хитрых глаз можно догадаться, что никакой это не господин, а самый настоящий черт. Сильно изменились и методы чертовской работы, приобрели, так сказать, размах и масштабность. Но цель осталась прежней: растлить, закабалить и погубить слабую человеческую душу, сильную же обречь на страдания и невзгоды.

На одной из остановок человек в драповом пальто вышел из автобуса. Уже начинало светать, и ночная мгла посерела. Покопавшись в кармане, человек вытащил свернутую газету, заглянул в нее и отправился в сторону ближайшего пятиэтажного дома. Там, на первом этаже, на двери одной из квартир красовалась бронзовая табличка с надписью «Врач-психиатр Рудольф Рукоблудский». Человек тронул дверную ручку. Дверь оказалась не запертой и бесшумно отворилась. Человек вошел. За крошечной и совершенно пустой прихожей следовала маленькая и тоже почти пустая комната с запыленным окошком и запахом истлевшей ветоши. В центре комнаты стоял письменный стол. За столом, сложив перед собой руки и высоко подняв голову, чинно восседал хозяин квартиры. Глаза его были скрыты за плоскими очками, а появление гостя не вызвало в нем никакой реакции. Одет он был в поношенный костюм и разноцветную сорочку. На столе громко тикал большой будильник, рядом с ним стоял телефон. Гость сделал шаг вперед и, не ожидая приглашения, уселся на стул. С близкого расстояния он заметил, что спрятанные за очками глаза хозяина широко открыты и внимательно следят за ним. Чтобы прервать затянувшееся молчание, гость слегка кашлянул и произнес:

– Я по объявлению, – и пододвинул к молчаливому хозяину газету.

В убористом газетном тексте красным фломастером были выделены две строки: «Если Вы разуверились в жизни и хотите свести с ней счеты, опытный психиатр поможет Вам». Ниже следовал адрес.

– Ах да, да, да! – вдруг заголосил хозяин, сорвал с себя очки, кинул их на стол и, ухватив гостя за руку, радостно объявил, – Рудольф Рукоблудский, мозгоправ самой высокой квалификации!

– Денис Громов, – стянув с головы шапку, представился гость.

Нужно заметить, что лицо Рукоблудского молчащего и говорящего разительно отличались друг от друга. Лицо молчащего по необыкновенной оцепенелости черт напоминало восковую маску. Но стоило лишь слову сорваться с его губ, как целая армия мимических мускулов, о существовании которых нельзя было и заподозрить, просыпалась на лице, целый букет гримас и ужимок чрезвычайно живых и эмоциональных сопровождал его речь.

– Слушаю вас с вниманием, – очень вежливо произнес Рукоблудский и, видя некоторое замешательство своего гостя, тут же заверил его, – все тайны вашей души будут находиться под замком в моем сердце. Уверяю вас.

– Не знаю, сможете ли вы мне помочь, – с недоверием осматривая убогий интерьер помещения, пробормотал Громов, – а впрочем, мне ведь вас рекомендовали, я вроде, как и не сам к вам пришел.

– Кто рекомендовал? – тут же спросил Рукоблудский.

– Кедранюк Иван Иванович, начальник мой. Он же мне и объявление это в газете показал.

– Ах, Кедранюк! Как же, слыхал о таком. Человек очень уважаемый. Расскажите мне все. Я помогу вам.

Неимоверное страдание отразилось на лице гостя.

– Я потерял семью, доктор, – хрипло выдавил он, – жену и дочь. Они погибли. В их смерти виноват я. И теперь я не хочу жить.

Громов замолчал. Было видно, что ему тяжело говорить.

– Подождите, – запротестовал Рукоблудский, – расскажите все по порядку.

Рассказ Громова был краток и прост. Около двух недель назад, в один из последних дней старого года у Громова на работе состоялась предновогодняя вечеринка. Водка и шампанское лились рекой. Плясали и веселились до упада. А после вечеринки Громов поехал не домой, к жене и дочери шести лет, а к одной сотруднице. Он пробыл у нее недолго и вернулся домой, когда еще не было и полуночи. Но он опоздал, и в этот вечер опоздал на всю жизнь. Дверь его квартиры была приоткрыта. В прихожей в луже крови лежал труп жены, а в комнате на кровати еще теплое тельце дочери с подушкой на лице. Неизвестный подонок проник в квартиру Громовых, где из-за нескольких тысяч рублей и пары золотых побрякушек зверски расправился со всей семьей.

– Начинаю понимать, – задумчиво протянул Рукоблудский, – ваша больная совесть требует обрушить возмездие на вас же. А что, преступника нашли?

– Нет, и следователь сказал: шансов мало.

– Я так смыслю, уважаемый, что вы, образно говоря, уже учинили суд над собой. Вы сами себе и прокурором, и грозным судьей стали, а теперь и палачом хотите стать. Только вот адвокат из вас не получился. Ко мне за этим и пришли, за адвокатом, то есть. Так ведь? Ну, не молчите, вижу, что так. А что, уважаемый, уж не покончить ли вам, и в самом деле, с собой?

– Не понимаю вас, – испуганно произнес Громов, – ведь вы врач, и я надеялся…

– А чего тут понимать, гражданин Громов, надо признать, да, – вы подлец, и вы виноваты в гибели вашей жены и дочери.

– Я полагал, я надеялся…

В волнении Громов вскочил.

– Да успокойтесь вы, – примирительно сказал Рукоблудский, – и сядьте. Шучу я, конечно шучу. Вот странность человеческого характера: ведь я всего-навсего вслух повторил то, о чем вы сами две недели каждый день думали, ваши мысли озвучил, а вы уж и обиделись. Адвоката пришли искать, адвоката.

Громов удрученно молчал.

– А скажите, любезный, вы, наверное, и о том свете в эти дни думали, коли так мечтали туда попасть? Расскажите мне, что это вы такое о нем думали?

Громов с удивлением взглянул на Рукоблудского, но после недолгой паузы проговорил:

– Да, думал, мои мысли были такие: на том свете встретить хочу Любушку мою милую и доченьку, к ногам их припасть и прощение вымолить, а там можно и в ад идти. А если нет на том свете ничего, то мне на этом тем более делать нечего.

– А не смущает ли вас следующий аспект, – развязно заметил Рукоблудский, – ведь самоубийцы самые грешники и есть, их даже на кладбище со всеми не хоронят, а души их прямиком в ад отправляются на вечные муки, без всяких там ваших легкомысленных отлучек на свидания.

– Думал и об этом, – согласно кивнул Громов.

От восторга Рукоблудский чуть не подпрыгнул на своем стуле. Губы его растянулись в широкой улыбке.

– Неужели!? Да у вас прямо теория какая-то уже выработалась!

– Я об этом плохо знаю, я по совести сужу.

– Ого, это похвально. Только не надо, как это говорится в нашей атеистической литературе, переносить законы банальной логики на религиозный иррационализм. Вы давеча меня попросту доктором назвали. Я это ценю, – когда доктором зовут, значит доверяют. Я вам помогу, милейший, только помогу не совсем так, как вы от меня этого ожидаете. Будьте внимательны, ибо сейчас мы подходим к самой сердцевине нашего разговора. И попытайтесь понять, что все, что я сейчас сообщу вам, в наивысшей степени серьезно и не имеет никакого оттенка розыгрыша. Я представляю некие силы, некую организацию, весьма влиятельную и могущественную. Мы можем многое. Но, как и в любой организации, у нас есть свои недостатки и слабости. И главная наша слабость в нашей высокой духовности и недостаточной материальности, оторванности от реального мира. Вы только не подумайте, что мы – это какие-то там поэты, витающие в эмпиреях. Когда я сказал, что мы недостаточно материальны и оторваны от реальности, я никаких образных сравнений не использовал. Мы в прямом смысле не материальны, мы – духи. И обладаем всеми духовными атрибутами: памятью, волей, рассудком, эмоциями и тому подобными вещами. Но, увы, у нас, к сожалению, нет тел, и это в величайшей степени нас не устраивает. Вы, как существо, избалованное наличием тела и представить себе не можете, как прекрасно, как сладостно иметь свое тело! Какая в нем открывается бездна наслаждений и удовольствий, недоступных для бестелесного существа! Все то, к чему вы привыкли, что считаете обыденным и само собой разумеющимся, все, к чему все вы относитесь столь легкомысленно и даже попросту не замечаете, все это служит предметом нашего тайного вожделения и зависти. Мое предложение просто: вы уступаете нам свое тело, здесь и прямо сейчас, в обмен на это то, что понимаете вы под словом ад, полностью прекращает какие бы то ни было притязания на вашу душу.

Громов молчал и дико глядел на выписывающие невероятные кренделя губы Рукоблудского, живущие какой-то отдельной от лица жизнью. Да и что мог понять и ответить на подобное предложение убитый горем человек. В душе его царил полнейший хаос. Очевидно, Рукоблудский и сам прекрасно осознавал это, поэтому ждать ответа от своего собеседника не стал и с еще большим накалом в голосе продолжил плести какой-то несусветный и ни с чем не сообразный вздор:

– Конечно, чтобы согласиться на подобное предложение, необходимо изрядное мужество. Я понимаю: разносторонние связи с миром и честолюбивые мечты. Но ваши связи порваны и возврата к былому нет. То, что вы натворили дел, вы уже и сами осознали, иначе к психиатру бы не пришли. Дорога туда, где сейчас находятся души ваших близких, для вас закрыта. Поймите, вас ждет ад. Но если вы окажете нашей организации вышеназванную услугу, ни о каком аде речь не пойдет. Понимаете?

Громов не понимал. Нелепая, чудовищная информация не укладывалась ни в одну из мозговых извилин и откровенно не лезла в голову.

– Я же не прошу вечную, бессмертную душу, – даже с какой-то обидой захныкал Рукоблудский, – я только тело ваше прошу. Вот видите, мне же один индивидуум уже уступил свое, – и Рукоблудский хлопнул себя по лацканам пиджака. Оно и понятно: за душой стоит вечность, а за плотью всего лишь краткое мгновение земной жизни.

– Вы или сумасшедший или, или … черт! – выпалил Громов.

– Хе-хе-хе, – заблеял Рукоблудский, рот его сполз куда-то на бок к самому уху, – насмешили: «сумасшедший психиатр». А что касается черта, то, конечно, мы не черти. Так, выражаясь по военному, первый фронтовой эшелон, дети тени, я бы сказал утренней зари.

– Вы мне омерзительны, Рукоблудский, – проговорил Громов, – прощайте!

–До свидания, – осклабился Рукоблудский, – надеюсь, до скорого.

Громов шагнул к двери, но остановился и бросил через плечо:

– Вам уборка нужна, воняет здесь чем-то!

– Учтем, все ваши пожелания непременно учтем.

Не медля больше ни одной минуты, Громов вышел из странной квартиры с безумным хозяином. Но не успел он сделать и двух шагов по короткой лестнице, ведущей на улицу, как почувствовал, как нехорошо засосало под ложечкой, и тупая боль холодной жабой сдавила грудь. Это сердце, напитанное горечью и бедой последних дней, не вынесло беседы с мерзавцем и дало знать о себе. Громов сжал зубы и, стараясь не обращать внимания на боль, сбежал по лестнице, вырвался на улицу и опустился на заснеженную скамейку. От свежего, морозного воздуха и яркого солнечного света закружилась голова. Но боль в сердце начала слабеть.

– С вами все в порядке? – раздался рядом участливый голос прохожего.

– Да, спасибо.

Прохожий ушел. Громов зачерпнул пригоршню снега, отер им пылающий лоб, встал и торопливо пошел к автобусной остановке.

Глава 2

Нелепое предложение Рукоблудского, еще неосознанно для Громова, но уже успело внедриться в его мятущуюся душу, и найти слабое место в ней. Оно зародило надежду на встречу с женой и дочерью и на их прощение.

Тем временем автобус подвез Громова к воротам комбината. Понурив голову, он проскочил проходную, поднялся на второй этаж, где находилась лаборатория. Из-за двери доносился возбужденный голос Саши Бизюкина, молодого человека, пришедшего на комбинат недавно, но уже успевшего зарекомендовать себя ужасным карьеристом, сплетником и наушником директора.

– А вы слыхали, где наш заведующий был, когда его супругу с дитем того? – чуть не захлебываясь от переполнявшего его известия, шпарил Бизюкин. – У Таньки Барышевой из отдела сбыта. И пока он ее окучивал, его женку с дочкой того. В это же самое время. Во как. Но это строго между нами, товарищ Солтис. Чего молчите, товарищ Солтис? Да ну вас.

Громова, застывшего под дверью, словно кипятком ошпарило. То, о чем знал лишь следователь да сама Татьяна, а с сегодняшнего дня еще и Рукоблудский, теперь будет известно всем. Широко распахнув дверь, Громов вошел в лабораторию. Угреватая физиономия Бизюкина перекосилась от неожиданности. Тут же оставив своего слушателя, старого Солтиса, Бизюкин опрометью метнулся к своему начальнику.

– Здравствуйте! Мы вас и не ждали сегодня, – проглатывая слова, говорил он, – вас же Иван Иванович на целый день отпустил.

– А мне что, разрешения у тебя надо спрашивать, чтобы на работу прийти? – вспылил Громов.

Поняв, что сболтнул лишнее, Бизюкин прикусил язык.

– Ты Сашку не слушай, – подал голос Солтис, – городит невесть что.

Раньше Солтис сам был заведующим лабораторией, но с выходом на пенсию освободил должность и дорабатывал свой трудовой век обычным лаборантом. Для русского языка его латышское имя было так замысловато, что все звали его просто – товарищ Солтис.

Бизюкин поджал губы и злобно прошипел:

– А вас, господин заведующий, Иван Иванович хотел у себя видеть.

После этого он выскочил в коридор, хлопнул дверью и унесся куда-то. Должно быть, побежал докладывать директору о прибытии Громова.

– К начальству пошел, – произнес Солтис. – Копают под тебя, Денис. Сашка сегодня целое утро возле Кедранюка трется, смелым стал. Будь осторожен.

– Посмотрим, – буркнул Громов.

Ни один, ни другой больше не произнесли ни слова. Громов был слишком занят своими мыслями, а молчун Солтис и так уже проявил необычайное для себя красноречие.

Переодевшись, Громов вышел из лаборатории, поднялся на четвертый этаж и вошел в приемную директора. У окна, за столом сидела секретарша Жанна. Над ней, склонившись и что-то спешно нашептывая, стоял Бизюкин.

– Сам у себя? – хмуро спросил Громов.

      –У себя, заходите, – презрительно полыхнув глазами, ответила Жанна.

Провожаемый недобрыми взглядами, Громов быстро миновал приемную и, открыв тяжелую дверь, оказался в кабинете директора Ивана Ивановича Кедранюка.

В облике Ивана Ивановича действительно было что-то от этого крепкого дерева. Он был коренаст и кряжист, без всякого намека на шею, талию и прочие чудачества. Лицо его, словно впопыхах вырубленное каким-то подмастерьем из сухого чурбака и тоже лишенное каких бы то ни было затей и изяществ, выглядело очень просто и заурядно. Он даже и сидел в своем кресле непоколебимо и прочно, как сибирский кедр, запустивший свои цепкие корни на такую превеликую глубину в твердь земную, что хоть трактором его вороти, все равно не вытянешь и не сдвинешь с насиженного и облюбованного места. Иван Иванович относился к тому нередкому, никогда не переводящемуся типу руководителей, кои чувствуют себя на своем рабочем месте совершенно как дома. Своих подчиненных он держал если не за прислугу, то уж точно за бедных домочадцев, обязанных ему не только правом работать и получать деньги за свой труд, но правом и жить, и дышать. Кроме того, Иван Иванович обладал двумя основополагающими свойствами характера, без которых не может обойтись ни один начальник крупной и даже средней руки, а именно: полное отсутствие воображения и полная уверенность в своей правоте. Тем людям, коим подолгу приходилось беседовать с Иваном Ивановичем, порой начинало казаться, что вот-вот на широком непробиваемом лбу его покажется смолистая кедровая кора, а где-нибудь за воротом или подмышкой мелькнет хвойная веточка с крепкой, тугой шишкой.

– Здравствуйте. Вызывали? – как можно бодрее начал Громов.

– Проходите, садитесь, – сухо ответил Кедранюк.

Громов выдвинул ближайший к столу директора стул, но еще не успел опуститься на него, как Кедранюк громко и раздраженно произнес:

– Вы где три с половиной часа шлялись? Вам что, прогул записать? Вас что, уволить?

Если бы Громов не находился в столь подавленном состоянии и самом мрачном расположении духа, то уже с порога заметил бы, что к обычному неприступному выражению лица директора прибавилось что-то еще беспокойное и настороженное.

– Вы же меня сами на весь день отпустили, вы же меня сами к врачу посылали! – воскликнул Громов, меньше всего ожидавший подобных упреков.

– Да, я вас именно к врачу посылал, именно лечиться, если вы больны, а не отказываться от лечения, когда вам предлагают!

– Я и был у этого врача, и он мне знаете, что предложил … – начал оправдываться Громов, но не договорил.

– Вы мне не объясняйте. Здесь я директор, я, – зарычал Кедранюк. – Ишь, устроился ко мне на комбинат штаны протирать! Устроил тут публичный дом, с Татьяной спелся. Коллектив мне тут разлагает! Дома бы лучше сидел, да за женой с дитем присматривал. От таких, как ты, все беды наши, такие, как ты, всю страну просрали!

Громов хотел еще что-то сказать о Рукоблудском и о всех его гнусностях, но упоминание Кедранюка о семье, о Татьяне, о событиях той страшной ночи, как будто загнали в его горло раскаленный ком и слова оправдания застыли на его губах.

А Кедранюк продолжал гнуть свою линию:

– Ишь, доктора он испугался. Мне этого доктора знаешь, кто рекомендовал? Такие люди, – не тебе чета. Если ты тогда мужиком не был, чтобы свою семью защитить, так уж теперь будь. Меня не позорь. Я за тебя поручился. Ясно вам? Что вы молчите? Ясно вам?

– Ясно, но этот психиатр сам больной.

Невнятные оправдания Громова вызвали новый, еще более сильный припадок гнева у его начальника.

– Мне по телефону намекали, что вы не здоровы психически. Теперь я и сам вижу. На моем комбинате дураки не нужны. Я выговоры выслушивать не собираюсь, – Кедранюк с силой хлопнул ладонью по телефону, – я своим креслом из-за тебя рисковать не собираюсь. Буду лечиться, не буду лечиться, – точно баба. Здесь я начальник, здесь только я принимаю решения. Вам ясно? Я не потерплю никакой самодеятельности! Здесь только я имею право решать…

Но тут Кедранюк и сам заметил, что несколько зарапортовался и, немного остудив накал речи, начал подводить разговор к финалу:

– В общем, или завтра идете к врачу и начинаете лечиться, или я вас к чертовой матери увольняю. Запишем сегодняшний прогул и все, к чертовой матери. Нам такие работники не нужны. Дурак не может руководить химической лабораторией. А потом поищи себе работу. Я на тебя посмотрю, когда сопьешься. Кому ты нужен? Никому ты не нужен.

Словно завороженный, глядел Громов на директора, методично изрыгающего оскорбления и угрозы, на его мясистое, влажное лицо, на его налитые кровью глаза. Громов хотел встать и, наплевав на все, послать подальше этого косолапого грубияна с его комбинатом. И, несомненно, он сделал бы это, если бы дома его ждала жена и дочь.

– Все, – закончил Кедранюк, – вы свободны на сегодняшний день. Я своих распоряжений не меняю. Идите домой и подумайте.

За окном, достигнув своего невысокого зимнего зенита, сияло солнце. Стараясь не потерять равновесия, Громов двинулся к выходу из кабинета директора. В лаборатории он задержался ровно настолько, чтобы стянуть с себя белый халат и вновь облачиться в уличное одеяние. Молчаливый старик Солтис все так же сидел за своим столом, что-то записывал в потрепанной рабочей тетради и внимательно наблюдал за Громовым поверх сползших на кончик носа очков.

Домой Громов добирался несколько часов. Он долго бродил по улицам, бесцельно заходил в магазины, шарил пустым, невидящим взглядом по полкам с товарами и снова шел дальше. Потом он вдруг вспомнил, что со вчерашнего вечера ничего не ел и, хотя вовсе не терзался муками голода, зашел в кафе, взял стакан чая и бутерброд с колбасой. Горячий и на удивление крепкий чай выпил залпом, в задумчивости покрутил в руках пустой стакан и, не притронувшись к бутерброду, вышел на улицу. Дома, где каждая вещь напоминала ему о жене и дочери, он старался находиться как можно меньше. Все последние дни он обязательно задерживался где-нибудь после работы и возвращался к себе не иначе, как поздним вечером. Сегодня его рабочий день кончился, так и не успев начаться, и он пришел домой еще засветло. Замок не сразу послушался Громова, и он целую минуту провозился с ним, дергая и пытаясь повернуть застрявший ключ. В прихожей Громов почувствовал сильный запах табачного дыма, что было весьма странно. Сам Громов не курил, а кроме него в квартире никого и быть не могло. Он стянул с плеч пальто. И тут во мраке прихожей, со стороны кухни, раздался тихий и вкрадчивый голос:

– Включите свет.

Громов вздрогнул и быстро нашарил на стене выключатель. Облокотившись спиной о кухонную дверь, перед ним стоял человек. В руке его тлела сигарета.

– Я накурил, – так же вкрадчиво произнес человек, – дурная привычка, никак избавиться не могу.

Это был немолодой мужчина с несколько обрюзгшим лицом и выпуклыми глазами, заключенными в оправу отечных, морщинистых век. Его грузная фигура только недавно начала заплывать жирком и все еще хранила следы былой атлетической подтянутости. Что-то неуловимо знакомое было для Громова во внешности вечернего гостя.

– Извините, что без приглашения, – сказал мужчина, – но обстоятельства нашего дела требуют некоторой секретности.

Хозяина квартиры, чей мгновенный испуг от явления незнакомца уже прошел, несколько покоробило это «наше дело», но он ничего не ответил. Громов молча повернулся к вешалке, чтобы, наконец, пристроить свое пальто. Сделав это, он заметил висевшую на крючке чужую куртку с овчинным воротником и тут же вспомнил и этот воротник и своего гостя. Сегодня утром, когда он, Громов, с приступом сердечной боли сидел на заснеженной скамейке у подъезда Рукоблудского, этот человек проходил мимо и поинтересовался, не нужно ли чем помочь.

– Я у вас замок немного повредил. Уж простите меня великодушно, система какая-то новая, незнакомая, – снова начал оправдываться гость, – отстал от прогресса.

– Вы кто? Что вам надо? – пропуская мимо ушей извинения, спросил Громов.

– Зовите меня просто – Сорокопут. Это фамилия такая. Давайте пройдем на кухню. Там я уже освоился, второй час вас дожидаюсь.