Формат. Сборник литературных миниатюр

– Товарищ Горнилов, – обратился к поэту сутулый человечек, – умоляю, с плохого не начинайте. Он человек тонкий, ранимый. А при случае и вспылить может, когда дело его памяти касается. Надо как-то помягче ему сообщить.

– Так может и не скажем ничего, Дмитрий Валерианович? – нахмурив брови, предложил Горнилов. – Спрошу про свои стихи и всё.

– Нет-нет, товарищ Горнилов, – закачав головой, мягко возразил Синицын. – Он очень просил, чтобы по этой теме его подробно информировали.

– Как знаете, – пробормотал Горнилов, и два человечка двинулись по книжной полке.

Их путь был недолог. Поравнявшись с алым трёхтомником, спутники остановились и огляделись.

– Готовы? – спросил Горнилов.

– Готовы! – в унисон повторил Синицын и, вздохнув, втиснулся меж книг. Следом за ним, перекрестившись, полез и Горнилов.

Внутри они оказались среди ярких красок и сказочных узоров. Воздух был чист и свеж, он пьянил по-весеннему, хотя казалось, что вокруг стояла золотая осень. Но здесь была и зима, и лето, и все времена года разом – выбирай на вкус. И всё сочно, живо, светло.

У распахнутого окна небольшой комнаты сидел он, пил чай и любовался своим творением. Увидев гостей, он жестом пригласил их к себе.

– О своих стихах пришли узнать? – без долгих приветствий осведомился он у Горнилова. – Читал, читал. Знаете, от нечего делать всю книгу прочёл от начала и до конца. Ну что же вы, голубчик, о России пишете и словно по ней панихиду справляете?

– Это почему же? – насупился Горнилов.

– Да так выходит. У вас если земля – то чёрная, если кресты – то кривые, если небо – то свинцовое. И одинокий мальчик в слезах и крови бродит среди этого мрака. Неужто такова теперь Россия? – он обернулся в сторону Синицына. – Или нет? А война? Голубчик, так Россию не прославить. Так её можно только хоронить. Где гром артиллерийских залпов, и русский штык, и белый снег, врага бесславнейший побег? Словом, – тут он прервался и откашлялся, – следует писать о величии России, о её блеске и триумфе. А про тоску пусть недруги пишут.

– Да мы, Александр Сергеевич, не только по этому делу, – переводя тему, сказал задетый Горнилов.

– А что ещё?

– С памятниками вашими беда, – осторожно заявил Синицын, переглядываясь с Горниловым.

Пушкин вскочил с места и энергично зашагал по комнате.

– И что же с ними? – недоверчиво спросил он.

– Сносят, – сообщил Синицын.

– Отбойными молотками, – зачем-то прибавил Горнилов.

Поэт приложил тонкие пальцы ко лбу.

– Что за век, что за нравы! – воскликнул он. – Мои враги – мерзавцы и подлецы, зная, что их не вызвать на дуэль, дошли в своей трусливой низости до таких пределов, что объявили войну моим образам.

– Это не ваши враги, Александр Сергеевич, – поправил Синицын.

– Уж не хотите ли вы сказать, что сама Россия отвернулась от меня? – взволновался Пушкин и, вновь усевшись на стул, обратился к Синицыну. – Послушайте, Дмитрий Валерианович, вы мой биограф и всё обо мне знаете. Уж не написал ли я о своём Отечестве такого, что могло быть превратно понято потомками?

– Нет, нет! Что вы, Александр Сергеевич. Это не ваши враги. Это враги России.

– Вот как, – задумчиво произнёс Пушкин и подошёл к окну, за которым играла и переливалась всеми красками русская словесность. – Знаете, что я вам скажу, друзья! – вдруг радостно обернулся поэт и глаза его засияли. – Нет лучшей доли для человека и поэта, чем та, когда его имя отождествляют с Россией! И пусть я буду навеки с ней, чем буду принят в варварскую компанию её врагов! Даже лучшие памятники временны, а Россия – вечна!

22.11.22

Трактор помог

– А, Сэмми, ты всё печатаешь? Бросай это дело! Пойдём лучше пропустим по стаканчику!

В редакцию провинциальной газеты Бордемсвилля, штат Кентукки, ворвался энергичный мужчина тщедушного телосложения с небритым лицом и сизым носом. Он был в том горячечном нетерпении, когда кажется, что до заветной рюмки остаются считаные мгновения, но вдруг откуда ни возьмись возникла досадная проволочка. Это был Риччи Тузински – известный в округе бездельник, выпивоха и скандалист.

Сэм Бак, всю жизнь проработавший в «Морнинг геральд», толстый и нескладный, с беспокойными глазами и белёсыми бровями, смотрел на свой текст в мониторе и недовольно вздыхал. Рядом с ним лежал свежий номер нью-йоркской газеты с броским заголовком «В результате чудовищного ракетного удара по Польше был взорван трактор. Следствие ищет виновных».

– Да кончай печатать! – в нетерпении повторил Тузински, садясь на край стола своего приятеля и машинально беря в руки газету. – Сегодня надо выпить как следует!

– Опять ты за старое, Риччи! – простонал Бак. – Последнего раза было мало? Теперь я сосредоточиться не могу. Сто раз уже начинал, сто раз переписывал и до сих пор не знаю, как написать, чтобы было понятно…

– Да напиши, что во всём виноваты русские, и пойдём! – отрезал Тузински, рассматривая заголовок в нью-йоркской газете как диковинку.

– Какие русские? – удивился Бак.

– Самые обыкновенные! – откидывая газету, с чувством воскликнул Тузински. – Так и пиши, дескать, русские за всё в ответе, звери, а не люди! Редактор будет в восторге!

– Ты что, смеёшься? – возразил Бак. – Ну как я это отправлю? Тут стоит вопрос о моей карьере, а ты предлагаешь мне безосновательно обвинить русских? Нужны хотя бы какие-то доказательства.

Тузински наклонился к своему другу и, воровски оглядываясь, зашептал:

– Ответь, твой редактор за демократов, верно? Так вот, представляешь, как ему понравится твой вывод? Сейчас все демократы точат зубы на русских. Ставлю пятёрку, что, прочитав заключение, старик засучит ножками от восторга и обеспечит тебе превосходную карьеру.

Бак недоверчиво посмотрел на приятеля.

– Тут как бы с работы не вылететь, – угрюмо пробормотал он, – а ты опять со своими идеями. Как хоть написать?

Тузински почесал затылок и торжественно зашагал по кабинету.

– Пиши! – приготовившись диктовать, приказал он, указывая на монитор. – В нашем современном мире, который меняется ежесекундно, когда демократия находится под угрозой распространяющихся со скоростью эпидемии диктатур, несмотря на допущенные ошибки и случайности, ответственность за трагический инцидент, без сомнений, целиком и полностью должна лечь на Россию и русских. Написал? Вот и порядок! Ставь точку, отправляй редактору и пошли быстрее отсюда!

Спустя пару часов изрядно захмелевшие приятели сидели в баре.

– Держись меня, Сэмми! – говорил Тузински, обнимая приятеля и хлопая его по плечу. – У меня, может, и нет должного образования, но в жизни я кое-что понимаю. Смотри, как я тебе сегодня с трактором помог. Ловко? То-то же.

Бак, хмуря брови и пытаясь что-то припомнить, заплетающимся языком спросил:

– Каким трактором?

– Про который ты сегодня писал.

– Я про трактор ничего не писал. Мне про трактор никто ничего не говорил.

***

Редактор газеты «Морнинг геральд» поначалу не без брезгливости открыл письмо Сэма Бака, в котором тот подробно приносил извинения. Это был уже не первый эпизод, когда Бак прибегал к такому роду коммуникации, чувствуя, что из-за постоянных прогулов и безобразий кресло в редакции под ним сильно зашаталось. В прошлый раз случай был вопиющий. Он не появлялся на рабочем месте три дня кряду, устроил пьяную аварию и загремел в полицейский участок. Разумеется, в письме он сетовал на своего приятеля Тузински, уверял, что более подобного не повторится, говорил про кредиты и жалостно просил прощения. Но в этот раз его доводы почему-то показались редактору чрезвычайно убедительными.

***

– Держись меня, Сэмми! – повторял Тузински, когда Бак был полностью оправдан. – У меня, может, и нет должного образования, но в жизни я кое-что понимаю. Пошли, пропустим по стаканчику!

19.11.22

Маленькое чудо

Деловой человек Глеб Червяков выбежал из подъезда своего дома и, застёгивая на ходу дорогое пальто, засеменил по снегу в изящных ботинках к ожидающему такси. Открыв дверцу, он заглянул в салон, где в тусклом свете сначала вдруг увидел валенки, красную шубу, а затем и белоснежную бороду, над которой румянцем горели пухлые щёки. Словом, на дальнем конце сидения расположился он.

– Это ещё что такое? – возмутился Червяков в сторону шофёра.

– Так Новый год же, а ему по пути! – ответил шофёр. – Нехорошо отказывать в праздник.

– Новый год – это не оправдание, – строго заметил Червяков, но, взглянув на часы, всё же уселся в автомобиль.

Такси быстро покинуло двор и покатило по иллюминированным улицам. Червяков несколько минут ёрзал на месте, косился на бородатого соседа, а затем, не вытерпев, объявил:

– Если честно, не одобряю я всё это. Лицемерием, знаете, попахивает.

– Что именно? – басом осведомился Дед Мороз.

– Костюмы эти, мешки с подарками. Мы же взрослые люди! Даже современные дети и те знают, что никакого Деда Мороза нет. А мы притворяемся и делаем вид, что сказка существует.

– А мне нравится! – отозвался шофёр.

– Видите, а людям нравится, – подняв руку в красной варежке, указал Дед Мороз.

Червяков снисходительно вздохнул.

– Людям вообще много что нравится. Люди – идиоты!

– Ну-у! – одновременно возразили Червякову его соседи.

– Я к тому, – продолжил Червяков, – что следует быть честным, а не заниматься сантиментами. Мы же все понимаем, что под праздничной мишурой и внешним благонравием ничего нет, кроме всё той же жестокой и прозаичной реальности. А подарки… Ты бы лучше деньги дарил! Даже сто рублей ценнее всякой дряни, что преподносят каждый год «с душой». А чудес так и вообще нет на свете. Всё это обман и поддержка вредного мифа.

В ответ Дед Мороз задумчиво погладил свою бороду и заметил:

– А мне кажется, что ни в подарках, ни в чудесах, и уж тем более в Деде Морозе нет ничего вредного.

– Ещё бы, ведь это ваш хлеб, – съязвил Червяков.

– Нет, в самом деле, – возразил сказочный персонаж, – вы вот говорите, что это вредно, лишнее украшательство, а сами красоту любите. Да-да! Не отрицайте! Поглядите на себя: чистый воротничок, шёлковый галстук, дорогое пальто. А если судить по-вашему, то это обман. Ведь под ними обыкновенная неприглядная плоть.

Червяков вспыхнул.

– И про плоть вашу, – продолжал Дед Мороз, – все всё знают. Так зачем же вы наряжаетесь? Нет ли именно здесь лицемерия? А мы, идиоты, как вы выразились, праздником отнюдь не себя, а жизнь украшаем. Для всех и даром. А вы себе красоту дозволяете, а другим запрещаете. Нехорошо! А что касается чудес, то это как посмотреть. Чудеса есть, да только для тех, кто в них верит.

Червяков зло ухмыльнулся.

– Кто верит, говоришь? Ну сделайте мне чудо под Новый год! У меня сейчас жена в больнице, еду проведать её перед праздником! Врачи не знают, что с ней. Дед Мороз, соверши чудо, излечи!

– А вы верите?

– А как же?! Всей душой верю!

– И сразу хотите большое чудо? А может, начнём с малого? – с улыбкой предложил Дед Мороз. – Попросите что-нибудь попроще для начала. А потом и до большого доберёмся.

Червяков разозлился не на шутку.

– Как скажешь, дед! – И, немного подумав, произнёс: – Когда я был подростком, отец подарил мне свои часы. Простые, но они мне были дороги как память. А во время переезда я их потерял. Дед Мороз, сделай чудо – верни мне мою пропажу.

И Червяков уставился на Деда Мороза. Но чем дольше он смотрел в его глаза, тем меньше в них оставалось озорства и больше появлялось тоски. Червяков не выдержал и отвернулся.

– Видишь, дед, нет никаких чудес. И праздника нет, и красоты! А есть только жестокая жизнь.

Дальше ехали молча. Через пару минут Дед Мороз вышел, а чуть позже и сам Червяков. Дул пронизывающий ветер, он поднял ворот, засунул руки в карманы и, взбегая на крыльцо больницы, вдруг замер. Трясущейся рукой он вынул из кармана старые советские часы и тупо уставился на них. Затем он обернулся, зачем-то побежал назад к дороге, дёрнулся в одну сторону, в другую, но такси уже исчезло в зимней пороше, словно и не было его вовсе.

27.12.21

Шут и сто королей

– У Белого царя Севера крутой нрав, – мрачно произнёс Пурпурный король. – Кого мы отправим к нему от Союза Ста Королей с требованием принять наши условия?

В пышном колонном зале за огромным круглым столом сидели сто королей. Молодые и старые, с бородами и без, в мантиях цветов древних аристократических родов, все они склонили свои озабоченные головы в глубоком раздумье.

– Наши условия весьма дерзкие, – заметил Зелёный король. – Никто в здравом уме не будет делиться своими землями и богатствами, даже если речь идёт о благе ста наших лучших и избранных королевств.

– Как бы не началась война, – печально добавил Жёлтый король.

– При пустой казне это самоубийство, – согласился Карий король.

– Мало того, – с усмешкой вступил в разговор Голубой король, – Белый царь такому наглому посланнику вмиг снесёт голову. Н-нет, я заранее отказываюсь ехать.

Над столом повисло молчание. Никто не хотел говорить с Белым царём, живущим далеко за седыми горами, о котором в Союзе Ста Королей распространялось больше фантастических слухов, чем правды.

– Мы отправим на Север самого никчёмного, – захрипел Чёрный король, наиболее старый и дряхлый среди присутствующих, чья мантия от времени истёрлась до такой степени, что скорее напоминала истлевшую хламиду. – Того, кого не жалко.

За столом пробежал тревожный шёпот.

– Его!

Чёрный король указал сухим тонким пальцем на глупого карлика-шута, сидящего в отдалении на полу, нелепо раскинувшего ноги и безуспешно пытающегося жонглировать яблоками.

– Но он не король и не благородных кровей, у него нет осанки, мудрости и знания политики! – возразили Чёрному королю.

– Мы его всему научим и сделаем похожим на нас. С варваров, что живут на Севере, и этого будет достаточно.

***

– Запомни, конь так не ходит, – сидя над шахматной доской с костяными фигурами, объяснял Бирюзовый король Шуту, который норовил ударить конём по ладье через всё поле. – Ты должен уметь играть в эту стратегическую игру. Это является признаком…

– Почему конь так не ходит? – плаксиво возмутился Шут. – Теперь я король, почему я не могу менять правила?

– Потому что правила – они для всех…

– Настоящему королю позволено всё! Вы обманываете меня и только делаете вид, что я король. А что, если я откажусь, кто тогда поедет к злому царю? Может быть, ты?

Бирюзовый король развёл руками и следующие пять партий безнадёжно проиграл капризному Шуту, потому что тот каждый раз по ходу игры менял правила так, как ему было выгодно.

– Я – король! – заявил Шут, отбрасывая столовые приборы за обедом. – Вилки, ножи, салфетки – это не для меня! Тем более что я хочу попробовать тушёную голову носорога. Где она? Добудьте её!

– Это невозможно! – закачали благородными головами короли. – Голову носорога не едят, тем более руками!

– А что будет, если не я, а кто-то из вас поедет за седые горы рисковать жизнью? – тут же парировал Шут.

Королевские повара никогда не готовили голов носорога, но требование было исполнено, и все сто королей вместе со взбалмошным Шутом, отбросив ножи и вилки, поедали новое блюдо.

Меч выпал из маленьких рук с толстыми короткими пальцами и со звоном ударился о каменный пол.

– Я маленький, и драться на мечах мне не подходит, – жалостно простонал Шут, с ненавистью смотря на упавший меч.

– Дуэль – это справедливый поединок для защиты чести среди равных, – возразил Алый король. – Сражаться…

– Ну нет, – отмахнулся Шут. – Я могу пораниться. Давайте драться на мёртвых куропатках! Это же веселее!

Алый король не успел ничего ответить, как Шут покачал пальцем, снова грозя отказом становиться послом. Далее дуэль продолжилась на мёртвых куропатках.

Обучение нерадивого Шута королевским манерам продолжалось несколько месяцев. Но ученик постоянно капризничал, угрожал и выдвигал абсурдные требования, вынуждая королей потакать и участвовать в его шутовских забавах.

В конце года по Колонному залу вдруг прокатился гром ударов, его двери задрожали и распахнулись. На пороге неожиданно возник Белый царь лично. Он окинул зал взором. Перед ним бегала и дурачилась сотня и ещё один шут.

28.10.22

Не такие

– Пей, пей. Как тебя звать?

– Богдан.

– Дети есть?

– Д-да, двое.

Во дворе деревенского дома стоял пленный солдат с шевроном вооружённых сил Украины и, держа в стянутых на запястьях скотчем руках пластиковую бутылку с водой, жадно пил. Он просидел двое суток в сыром блиндаже, пока укрытие окончательно не разбомбили. Из всех находящихся там, в живых остался он один. Пленный был грязен, жалок, от ноябрьского холода и страха его била мелкая дрожь.

Перед ним стояли трое бойцов с белыми опознавательными повязками на руках и ногах. Русские военные внимательно рассматривали украинца.

– Тебе повезло, – продолжал один из них.

С пленным беседовал сержант Романов. И хотя лицо его было закрыто балаклавой, по осанке, сложению, интонации в голосе и ясным глазам чувствовалось, что он человек молодой.

– Скоро увидишь своих детей, – добавил он.

– Ни дать ни взять семейный пикник! – вдруг откуда-то с усмешкой процитировал фразу хриплый голос. – Не увидит он своих детей. Богдан, ты своих детей не увидишь!

Все обернулись в сторону говорившего. У дома, сидя на грубой скамье, курил лейтенант Лисунов.

– Почему? – спросил Романов.

Лисунов ничего не ответил, а лишь многозначительно похлопал по цевью автомата.

Лейтенант Лисунов на войне был давно и прославился своей чрезвычайной отвагой, а равно и холодной свирепостью к врагу. Был ранен, оправился и вновь попросился в зону спецоперации. Докурив, он отстрельнул окурок и поднялся.

– Я к тебе, Богдан, не испытываю никакой ненависти, – не спеша подойдя к группе военных, сказал он. – Но твои побратимы вынуждают нас отвечать. Ты знаешь, что ВСУшники делают с русскими пленными?

Богдан испуганно заморгал и закачал головой.

– Ты что, – возразил Романов, – он здесь при чём?

– Я и говорю: он здесь совершенно ни при чём, – безразлично согласился Лисунов и исподлобья посмотрел на сослуживца. – Сержант, ступай, если тебе тут что-то не нравится.

– Да погоди ты, – Романов упрямо мотнул головой. – Какое он имеет отношение…

– А какое отношение имели те двенадцать расстрелянных? А? – Лисунов говорил негромко, но в его голосе слышалось что-то страшное и глаза его сверкали. – А Сашка Греков, а Капустин, а Лазарев?… Тебе дальше перечислять? Их казнили, и это паскудное и низкое убийство совершили такие, как этот, с шевронами ВСУ. Послушай, – лейтенант отвернулся и поднял вверх палец, – я только теперь понял, в чём вероломная подлость этой войны. Когда наши деды били фашистов, там было всё просто. Немец – он на нас не похож. Форма иная, язык другой, даже их черепа, как они утверждали, от наших отличаются. Враг по всем статьям. А тут смотришь на него, – Лисунов указал на пленного, – и тебе кажется, что он такой же, как ты. Даже говорит на русском языке. И ты забываешь, кто он есть на самом деле. А он враг, сержант! Враг! И заруби себе это на носу. Ты же не первый день на фронте.

– И что? – после короткого раздумья заговорил Романов. – Нам тоже расстреливать пленных, как эти выродки? Тогда чем мы будем отличаться…

– О, прошу, оставь это для тех, кто в телевизоре в Москве! – Лисунов, по-видимому, серьёзно разозлился. – Мы не такие, мы другие. Они тоже с этого начинали и кричали, что они не такие, как русские. И чем кончилось? Будь мы такие же, жертв с обеих сторон было бы меньше!

– Русскими были все, только эти не захотели ими считаться, – опустив глаза, сказал сержант. – Теперь выходит, что и мы хотим перестать быть русскими, так что ли? Тогда ответь, к чему эта война, если мы не только внешне, но и по своей кровавой подлости будем одинаковы? Где здесь конфликт?

Лисунов промолчал.

– А я думаю, – продолжал Романов, – что наш конфликт в разности идей.

– И какие у нас идеи? – насупился Лисунов.

– Не знаю, не знаю…

– Тогда почему ты его защищаешь, а?

Романов заметил, что все сотоварищи вмиг обратились к нему, как бы ожидая простых, но очень важных слов.

– Может быть я не его защищаю, – пробормотал сержант. – А идею, которая только зарождается здесь.

И он, развернувшись, пошёл прочь. Романов шёл и шёл, и ему всё казалось, что вот-вот за его спиной прозвучат выстрелы. Но выстрелов не было. Пока не было…

25.11.22

Один день из жизни современной Европы

Вот уже который месяц старушка Европа просыпалась с твёрдым намерением навсегда отказаться от российского газа. И вот уже который месяц поутру старушка Европа вместо приёма традиционного горячего кофе плелась в стылую ванную комнату и умывалась там ледяной водой. Нельзя сказать, что эта процедура доставляла пожилой женщине хоть какое-нибудь удовольствие, но вызываемые ею бодрость и лихой оптимизм внушали фантазии, что можно не только отказаться от газа из далёкой и непокорной страны, но заодно прекратить закупать там и уголь с нефтью.

Особенную поддержку Европе в отказе от многолетних дурных привычек оказывала её кузина – Америка. Ровно в десять часов утра она звонила своей старшей сестре и интересовалась:

– Ну, как успехи, сестрица? Надеюсь, что первый день в борьбе с зависимостью проходит без страданий?

Европа морщила наполовину умытое лицо и отвечала:

– Конечно, конечно, сестрица! Напротив, я уже чувствую прилив сил и бодрость, которые никогда не испытывала прежде. Я всегда знала, что российский газ – это вредная и пустая трата денег, ведущая к разрушению экологии. Спасибо тебе, родная, что надоумила меня. Теперь я смогу сосредоточиться исключительно на своём здоровье, а освободившиеся капиталы потратить на экологически чистую энергию.

– Если будет совсем тяжело, – надменно советовала Америка, – вспоминай меня. Я уже давно от всего отказалась, и посмотри, какая я счастливая красавица.

– Да, да, – благодарила Европа, но, кладя трубку, ворчала: – Самодовольная стерва! Все знают, что ни от чего ты не отказалась, а только делаешь вид. Я же откажусь от российских энергоносителей по-настоящему.

На прогулке Европу все приветствовали, почтительно кивали и осторожно интересовались:

– Ну как? Отказались от российского газа?

– Разумеется!

– На этот раз окончательно?

– Что за вопрос!

– Вы сегодня особенно восхитительны, мадам!

Растроганная комплиментами, Европа возвращалась домой и, гордясь собой, торжественно усаживалась в кресло. Но именно эти часы становились самыми сложными для пожилой женщины. В одиночестве в тёмной и холодной комнате почему-то необыкновенно ярко начинал ныть желудок. Он просил чего-то горячего. А мысль, что родная газовая плита, всегда пребывавшая в центре внимания, более никогда не будет использована, – пугала.

Тогда Европа отправлялась на кухню и, смотря на плиту, размышляла: «Ну ладно, если я зажгу только одну конфорку в последний раз, разве это будет считаться слабостью? Ведь я больше не использую российский газ!» Но видя, как весело зашумело пламя и как оно расходуется впустую, экономная Европа не выдерживала расточительства и тут же разогревала себе бульончик. А заодно, раз уж уступила сама себе, кипятила чай. Отобедав и вновь усевшись в кресло, она очень хотела послушать, какими ещё любезностями одаривают её в мире за её стойкость при отказе от российского газа. Это необходимая мотивация, думала пожилая женщина и включала телевизор. Электричество – это не газ, успокаивала она себя, а поэтому попутно включала свет, компьютер, стиральную машину и ставила на зарядку телефон. С сумерками в дом проникал холод. Теперь, после изнурительной борьбы с зависимостью от российского газа, было бы неоправданно глупо простудиться и заболеть. Можно было бы включить электрический обогрев, но это дорого. Поэтому Европа, исключительно из благородных побуждений, запускала газовое отопление, а вместе с ним и горячую воду, чтобы почистить зубы, не чищенные ещё с утра.

К ночи дом Европы сиял всеми огнями, внутри гудели котлы, пылали конфорки, просторная ванна дополна набиралась тёплой водой с душистой пеной.

Проходящие мимо, видя неприличное мотовство, недовольно шипели:

– Старая карга опять сорвалась!

А старой карге, уже лежащей в тёплой постели, было нестерпимо стыдно и за себя, и за своё слабоволие. Она страдала от угрызений совести и тихо ревела в подушку. Но ничего, думала она, завтра с утра я непременно откажусь от российского газа. Навсегда!

03.05.22

Суд

В зале с кессонным потолком и ионическими колоннами, c золочёной лепниной и мраморным полом, за судейским столом сидели трое. Лицо первого было обескровлено и обтянуто морщинистой кожей, напоминающей мятый пергамент. Его голова, покрытая клоками блёклых волос, время от времени сотрясалась в конвульсиях, а сухой язык напрасно облизывал шершавые губы. Справа сидел другой. Из-за стола виднелась только его голова: круглая, мясистая, с оттопыренными ушами и кроваво-красным порочным ртом, переполненным вязкой слюной, хлюпающей и текущей наружу, когда он заговаривал. Третий, сидящий в центре, был страшнее и хуже предыдущих. Он был безлик. Его лицо скрывал чёрный непроницаемый колпак, который никогда не поднимался. И только его голос, мрачный и глухой, был известен тем, что выносил все самые жестокие приговоры.