Уверение Фомы. Рассказы. Очерки. Записи

– …

– Ты на «семерку»? Ну давай. Я погнал. – Лилово мелькнув лицом, Андрюха умчался.

Олег прошёл за угол, где лишь минут через двадцать дождался трамвая.

В заиндевелом вагоне на передней площадке одиноко трясся изрядно поддавший, измусоленный мужичишко. Он помахивал авоськой с буханкой хлеба, и в пустой салон из него падали «фраера» и «вот она, моя роднуля, улыбается».

Олег вытянулся на заднем сиденье, скрестив ноги и пытаясь внушить себе тепло. Тело начало подрагивать. Сначала вразнобой, слегка, а потом – единым спазмом, когда уже невозможно соединить прыгающие губы и нету рук-ног.

– Бык!!! – Внезапно обернувшись и разведя лапищи, гневно, взорал мужик. Его глаза выкатились из орбит и несфокусированно уставились сквозь Олега в безконечность. На лацкан замызганного пальтеца текла с нижней губы серая слюна. – Бык! Быком жил, быком и подохне…

Трамвай качнуло, и пророк сверзся с площадки на ступеньки, подмяв авоську. Теперь слышались только хлюп и кашель.

Олег закрыл глаза.

«Какой дикий холод!» Не забыть… молока и хлеба… Люське… линимент стрептоцида… «Замнаркома нету дома, нету дома, как всегда. Слишком поздно для субботы не вернулся он с работы – не вернётся никогда…»

А колёса стучали, стучали, отсчитывая стыки рельсов и стыки секунд: альсек-ко… альсек-ко… альсек-ко… альсек-ко…[2]

1985 г.

Эда и Мареев

Имя Эда к ней прилипло неведомо как. На самом деле, по паспорту, она была Адой Евсеевной. Но – то ли тысячелетний стаж работы в конструкторском бюро завода, то ли иллюзорно-реалистическая древность её лет, отсылавшая всех одновременно и к Баратынскому, и к исландской мифологии, почерпнутой из двухсоттомника (а откуда ж ещё?) Библиотеки Всемирной литературы (эпос «Старшая Эдда»; как кто-то точно обмолвился по интересующему нас поводу, «страшная Эдда»), а то и к малознакомому Ветхому Завету, превратили её в Эду Ессеевну или – за глаза – просто Эду.

Дашке, поступившей в конструкторское бюро сразу по окончании радиотехнического факультета, паспорт Эды, разумеется, держать в руках не приходилось, в выплатную ведомость она заглядывала не пристально, а посему приняла имя «Эда Ессеевна» за чистую монету, и других вариантов не знала.

Надо ли говорить, что детей у Эды (в далёком девичестве – судя по всему, Гольденвейзер) не было. Единственным ребенком у неё был супруг, Сергей Павлович Царёв (умерший лет двадцать назад), тёзка главного космического конструктора страны Советов.

Вечная Эда. Вычислить её возраст уже не мог, пожалуй, никто. И необходимости в этом не было. Периодически поздравляли с очередным семидесятилетием. «Человек должен жить до ста пятидесяти!» – говорила Эда. Глядя на неё, в это легко верилось.

Эда казалась Дашке маленькой, вечной и почти что вещей обезьянкой, своеобразным талисманом предприятия, человеком с труднообъяснимым производственным назначением. Функции «литтл-маночки» («маленькой обезьянки») прояснились чуть позже, когда Дашка, поработав несколько лет, стала ведущим инженером. Странно, что и во время, и после «перестройки», то есть в эпоху новой украинской нэзалэжности, Эда оставалась непотопляемым лайнером; каждодневно приходила на работу и уходила, когда ей заблагорассудится, правда, чаще всего, не раньше урочного времени, а далеко за.

Фавор и безнаказанность можно было объяснять многими обстоятельствами: душевной близостью к начальству, многовековым стажем, принимавшимся другими за производственно-организационный опыт, как-никак она вместе с мужем стала лауреатом Сталинской премии за создание военного (а иных здесь не производили) радиоприёмника. Можно было бы кивать на сохранившиеся Эдины человеческие связи со всеми начальничками, от которых зависели зарплаты, премии и прочие материальные блага, либо на иррациональное, может, отчасти сыновнее чувство долга тех же начальничков к Эде, ведь они именно при ней, в её долгую эпоху вышли в люди, зачастую – благодаря её содействию.

Но факт остается фактом: Эда была «вхожа», а потому практически всесильна. Директора она называла не иначе как Павлик, а когда его неожиданно «забрали» в Киев, на повышение, нового именовала Игорьком, посещая его кабинет в любое удобное ей время. Короче говоря, эффективно «решала вопросы». И если Сталин сказал когда-то: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкая нация остаётся», то к Эде это справедливое суждение прилагалась инверсно: заводско-кабэшный народ приходил и уходил, увольняясь, умирая, а Эда неизменно плыла в будущее с трудовым коллективом, сросшись с ним, абстрактно-конкретным, связав свою судьбу в неразрывную сцепку с предприятием.

Сетовать на неприкасаемость Эды было грешно, поскольку их сектор при любом раскладе в советскую эпоху оставался с премией.

Когда же дело доходило до сокращения штатов, увольняли кого угодно, даже молодых матерей, пребывавших в отпусках по уходу за ребёнками, но на кандидатуру постпенсионерки Эды словно налагалось невидимое и неподвластное табу. А в после-советскую эпоху делить уже было нечего. В последние или новейшие времена зарплату не получали уже года три как, перебивались эпизодическими шабашками, руководство предприятия «имело» что могло – от станков до помещений, сдававшихся в аренду и ночному варьете, и типографии, и водочному магазину, и филиалу банка. По цехам скитались «три калеки», буквально, – осталось по два-три регулировщика на цех, и уже не слыхать было Эдиной коронной фразы: «Я пошла в цих!» В цех ходить уже было незачем.

«Всё равно Эда нас тут всех переживёт», – ещё на заре перестройки однажды сказал Власов, аджарец с неаджарской фамилией, поступивший на работу в сектор как молодой специалист чуть прежде Дашки. В беседе с Власовым Дашка тогда привела реплику знакомой учительницы музыкальной школы, которая нередко скандалила с восьмидесятилетней матерью: «Мама, ты должна уйти первой!» Власов посмеялся и покачал головой.

Чтобы прокормить семью Власов частенько, взяв отпуск за свой счёт (а иного счёта и быть не могло, завод-отчим ни копья ведь не давал) ответвлялся на строительные работы с бригадой дружбанов, и трудно сказать, что его возвращало в конструкторский сектор. Скорей всего, то же, что и всех их, товарищей по несчастью: желание общения с подобными себе, чувство какого-никакого родства с коллективом, верней, уже его останками, с которым они худо-бедно, а прожили значительную часть своих жизней, сроднились. Дашкин муж называл их коллектив «клубом», иногда нервно-саркастически спрашивал: «Ты завтра идёшь в присутствие?», даже узнал у правозащитников адрес Европейского суда и умозрительно понуждал тружеников к борьбе за права, но в целом жалел и Дашку, и её сострадальцев, поскольку и сам закончил в тот же год тот же факультет да проработал на таком же, приборостроительном, заводе и КБ семь лет после института.

Власов умер от рака печени (не пил, ну, то есть «не пил», и не курил) в год десятилетия нэзалэжности, и хоронили его день в день с открытием на площади Соборности (бывш. Клары Цеткин) бронзового столба, символизирующего, как уверяли отцы города, тую-самую нэзалэжнисть-независимость (подчёркнутую очевидной фаллической формой строения, на маковку коего был насажен «сокил свободы»).

Власовский рак следовало бы назвать безысходностью. По такому же поводу скончалось уже множество заводчан, кабешников. И неважно – от чего они перемёрли, эти сорока-пятидесятилетние мужики-инженеры – от невероятных скоропостижно-затяжных болячек, от инфарктов или прямо шагнув с какого-нибудь восьмого этажа малосемейки и оставив семьи «напрызволяще», – всё это был один и тот же «власовский рак», именуемый безнадёгой, порождённой этой акульей системой, сократившей население украинской страны на четыре миллиона душ, ежели сопоставлять две последних переписи населения. Пожалуй, цифра «мирных реформаторских потерь» (а то и жертв, ибо весь процесс «нового государственного строительства» впору б именовать «жертвоприношением») была сравнима с потерями Украины в Великой Отечественной войне, которую в наспех склёпанных учебниках здешней истории именовали на новый лад не иначе как «вторая мировая».

На похоронах Власова ничто не предвещало Эдиного грядущего нездоровья, а Дашка, и сама зачастившая по женским врачам, пугавших её всякой хренотенью, с ужасом посматривала на старуху: неужель Власов окажется прав?

Дашка никогда не могла скрыть своего раздражения этой, с позволения сказать, женщиной. Стоило Дашку зацепить в каком-нибудь отвлечённом разговоре фразой о работе, как она тут же самопроизвольно включалась в «тему Эды». Прям-таки, действительно, изустно создавала сагу о «старшей Эде», погружая в тему и свою мать, и свёкра со свекровью, живших в других солнечных городах бывш. Союза, и друзей, институтских однокашников.

Библейскость, такая себе «саро-абрамовость» в Эдиной сущности-внешности наличествовали, а вот женское в ней угадывалось с превеликим напрягом. Оставалось гадать, каким образом по молодости военных лет попал с ней в семейную связку конструктор Царёв. То ли из-за невнимания к внешней стороне полового дела, будучи погружённым (а, по-украински сказать, и того пуще – «зануренным») в строительство оборонного щита страны, то ли безсознательно подражая Ульянову-Ленину, женившемуся на своём товарище почти по партийному долгу, махнувшему, так сказать, не глядя.

О женском в Эде не свидетельствовали ни сморщенное личико с чёрными усами (кое-кто говорил «усищами»), ни манера обстоятельного публичного сморкания и отхаркивания мокроты, ни возможность эпизодического появления в секторе после общественного туалета – с нижним краем юбки, по недосмотру заправленным сзади в трусы. Кто ж знал, что это были пока что цветочки.

Нельзя сказать, что работа на военном предприятии была лишена какого-либо эроса. Наоборот, половая жизнь везде и всячески бурлила, никоим образом не сникая в застойные благополучные времена, приподнявшись в эпоху безголового горбачёвского оптимизма, а в десятилетку незалежной безнадёги и вовсе расцветя буйным цветом. Что, в общем-то, неудивительно: о таком феномене нам уже рассказала литература про концлагеря, в которых обострялись все чувства, наэлектризовывались инстинкты, где включался механизм последнего шанса самореализации. В сходных условиях – когда численность заводского населения непрерывно сокращалась, а работы фактически не велись, что ещё оставалось «бедным крестьянам»? Словесники из инженеров, изменив одну буковку, быстро переиначили название организации на «Притон», что, конечно же, было преувеличением.

Попервости, ярким примером горючей любви в Дашкином секторе стала для всех обоюдоострая страсть техника Ленки Загний и замдиректора Дементия Самвеловича.

Чудо-Ленка, не скрывавшая своих инстинктивных устремлений ещё в те времена и обзаведшаяся за восемь лет тремя дитёнками от разных мужиков, вдруг закрутила с Дементием Эстонченко такую любовь, что маленькому небу их сектора стало жарковато. «О, как она совершила его на глазах у всех!» – сказал бы об этом грехе стихотворец А. В. Последствия чувств привели к тому, что Ленка к трём добавила четвёртого, а затем и пятого мальца, и завела двух котов – в своей однокомнатной малосемейке. Но это ей не помогло. Приворотные роды не подействовали на Самвелыча, запоздало включившего в мыслительный процесс и свою главную голову, к тому ж, его армянская жинка, присоединив к борьбе за правое дело весь семейный клан, поставила вопрос ребром. Ну что оставалось делать, учитывая к тому же, что любовный угар к невзрачнейшей пигалице помалу рассеивался, иногда, впрочем, изрыгая остаточные протуберанцы. Последним на текущий момент восклицательным знаком в этой историйке, имеющей к нашему случаю лишь касательство, стал таковой Ленкин художественный жест. Желая сохранить за собой иллюзию последнего слова, она однажды подстерегла на трамвайной остановке не подозревавшую подспудного умысла и никогда прежде её не видавшую соперницу (законную супругу Дементия), завязала ничего не значащий разговор, который завершила «коронной» эскападой: «Передайте Дёме привет от Ленки!» – «От какой?» – «У которой п…да на коленке!» Громко, инфернально расхохотавшись, Ленка впрыгнула – как в набежавшую волну – в надлежащий трамвай, и отъехала к своим семи подопечным – на длительный срок отпуска по уходу за малышом.

Короче говоря, секс-атмосфера в секторе была подогретой, искры иногда проскакивали. От тишайшей, умнейшей, милейшей и симпатичной Арины Юрьевны неожиданно ушёл супруг, работавший в соседнем секторе, а она, почти назло, через годик вышла замуж за давнего своего воздыхателя из того же соседнего сектора. Периодические возвращения Власова из шабашных поездок тоже оживляли пейзажик, поскольку человек он был южных кровей, беседы вёл иной раз, да пожалуй что чаще всего, с эротическим флёром.

Теперь – самое время молвить словцо о Викторе Александровиче Марееве, эдаком аккумуляторе сексуальной напряжённости, старожиле и ветеране мужского населения Дашкиного сектора.

Звали этого седовласого дядьку забавно, так же, как и главного героя школьной советской известной книжки. Надо ли сомневаться, что любой коллега-смежник, звонивший в сектор, всегда осведомлялся: «Витя Мареев – в школе или дома? Г ы-г ы».

Мужик Мареев, без преувеличения, был всеобщим любимцем, равно в той мере, в какой всеобщим раздражителем была Эда. Любовь пространств к индивиду, как и ненависть, есть вещь умонепостижимая, хотя, наверное, обусловленная какими-то провиденциальными завязками. Виктор Александрович был мягок и улыбчив, безотказен и компетентен. Приятный, с тёплым баритоном. Как сказала одна молодая инженерка, «милый дяхан».

Строго говоря, будучи ведущим инженером по старым заказам, Мареев почти отошёл от конкретных дел и занимался общими вопросами, консультируя более молодых сотрудников (то есть всех, за исключением Эды, которая была на семнадцать или сто семнадцать, что ли, лет его старше). Общие вопросы Вити Мареева, как уже сказано, касались и женской плоти. Касались – в прямом смысле. Будучи кормильцем семьи, он, в отличие от страдавших секторских дамочек, прятавшихся за умеренно широкими мужними спинами, не мог позволить себе праздного простоя организма, а обязан был ковать для семейства живую копейку. Обладая от природы сильными и чуткими руками, Мареев освоил искусство массажа или, если взять термин регистром выше, мануальной терапии.

Мял он не только безплатные спины и холки начальства, но и мослы дальних, богатеньких клиентов. Однако самочинной радостью для Мареева всегда оставалось массирование сотрудниц. Ещё прежде массажной эпохи замеченный в естественной склонности к разглядыванию обнажённых женских тел в газетах-журналах, Мареев по-доброму был снабжаем бабами, благоволившими пожилому, но осанистому мужику и баловавшими его такого рода изобразительной продукцией. А добра этого теперь, по выходе страны из-за «железного занавеса социализьма», попадалось уйма. Порнуха прорывалась почти в каждой газетёнке. Ну и тащили Вите Марееву картинки – те, на коих продукты были посиськастей да пожопатей. Счастливец неизменно комментировал подарки, кое-что улыбчиво вывешивал на вернисажный отстой – над рабочим местом. Место было действительно рабочим, а в иные дни – так и очень. Когда менялась погода, секторские «деушки» приходили с потянутыми шеями, радикулитами. Тянулись «на огонёк» и ближние-дальние соседки.

И Витя Мареев, засучив рукава, «мантулил». Мял спинки и елейные шейки, удовлетворённо хекая. «Деушки» (Даша тоже иногда попадала под раздачу) помыкивали от поглаживаний, поскуливали от приминаний. Так понемножку перепадало из мирового обмена тактильно-сексуальных энергий и Виктору Александровичу Марееву – ко всеобщему довольству и пользительности. Изредка страждущих не набиралось, и тогда Мареев предлагался сам, в охотку.

По некоему странному закону этот человек, ежеденно погружённый, можно сказать, по локти в женскую плоть, безраздельно принадлежал в рабочее время (и во многом опричь него) внеэротичной Эде Ессеевне. Кое-кто прямо трандел, что эта стервь держит дядьку на подхвате для личных нужд, мол, отмазывает от полного и окончательного увольнения, а за это он ей делает всю мужскую работу по хозяйству.

Ну, делает, и хрена ль?

Мареев, кажется, так примерно и думал, улыбчиво не реагируя на дешёвые подначки завистливых неврастеников и психастеничек. А что той мужской работы? Отремонтировать утюг-розетку? Продуть сифон под раковиной? Самой значимой и энергоёмкой повинностью на Эдиной ниве у Вити Мареева были работы на могилке ейного покойного супруга. Вообще день рождения и день смерти лауреата Сталинской премии Сергея Павловича Царёва благодаря усильям Эды Ессеевны стали общенациональными праздниками в секторе, если не на всём предприятии. В эти дни с утра начинались всесекторские приготовления к поминовению, закупка водки и цветов, рубка закуси, обычное в таких случаях оживление от предвкушения выпивки, переговоры с заранее уведомлённым начальством о транспорте для поездки на кладбище, выезд к месту захоронения и, как устойчиво именовали это мероприятие местные дамочки, «возложение бюстов». Вне всенародных поминовений повинность по могилке всецело лежала на Марееве. Известно: подкрасить, поправить, посадить.

Но могилка могилкой, а как-то медленно-постепенно Дашка всё чаще стала обращать вниманье на возгласы Эды: «Витя… сходи… принеси… сделай… заедь за мной…»

Блин, как это он терпит помыкания?

А он – просто улыбался. Поймав неосторожный Дашкин взгляд, говорил: «Что, Даш, сделать массажик? Антихондрозный!»

Эта «сладкая парочка» начала тышком-нышком становиться чем-то цельным, неразрывным, вязалась в одно: «Эда с Мареевым».

«Виктор Александрович, а вас жена не пилит за бабу Эду? Или она не в курсе?» – норовили его поначалу щипать глупые особи, исполнившиеся мелкой душевной гадости. Эде, понятно, никто вопросов не задавал. Задашь, а потом она тебя с дерьмом «зъисть».

Но изнашиваются даже титановые поршня, а что уж говорить о людях! И здоровье «бабушки» стало давать перебои. То простуда, то давление, то подозрение на диабет. Теперь большую часть жизни она стала проводить дома, а не на работе. К полудню в секторе обычно раздавался телефонный звонок: Эда из дому приглашала Витю Мареева и отдавала пространные распоряжения: что купить из еды, какой кефирчик, в какой аптеке какие лекарства.

– Виктор Александрович, вы что, и готовите ей, и убираете? А где ж её хваленые племянники?

А Мареев – лыбился, и всё тут. Вот, блин!

Его жена Ольга Константиновна кому-то шепнула, что Виктор Александрович часто приходит домой заполночь.

В период просветления от какой-то желудочной хвори Эда стала патриотично посещать службу. В один из таких дней Дашке, вползавшей утречком в сектор после пешего подъёма на шестнадцатый этаж (лифт давно был отключён, как отопление и вода в сортире) и слегка пошатывавшейся, шибануло в нос чем-то мерзко-кислым.

А бабка где?

Оказалось, она к тому же упала, и её увезла машина скорой помощи.

…Перелом шейки бедра, – сообщили из больницы.

Всё, кранты! Типично для старушек, и из этого состояния они, как правило, не выходят. Но, Боже ж ты мой, Виктор Александрович умучится теперь! Это ж надо быть прямо-таки сиделкой, даже когда Эду перевезут домой. Простыни, личное бельё, кормление-лечение!

А он и стал сиделкой.

Утром появлялся в секторе, плющил бабам недомятые их мужьями остеохондрозные выи, докладывал люду «вести с фронта», то бишь сводку здоровья Эды, а во второй половине убывал на пост. Через два месяца он запел: «Милая, всё будет хорошо, солнце вновь подарит нам тепло…» Свершалось невероятное: перелом срастался.

Бабульчик собирался ходить!

Пропустив мимо ушей одиночную, можно сказать, случайную реплику Мареева «она не хочет сама себе менять исподнее», Арина Юрьевна сказала Дашке тет-а-тет: «Только любовь способна такую фантастику утворить! Но неужели это возможно между Эдой и Витей? Рассудок мой изнемогает!..»

Кто ж из двоих был ведущим, а кто – ведомым? И если лишь один из тандема любит, а второй – только позволяет себя любить, то как следовало распределить роли в этой паре? Буде таковой она являлась.

Начитанный начсектора Селеменев, объевшийся Блаватской, Елдашева и «ренегата Каутского», засандалил в народ такую сентенцийку: «Витя Мареев набирается молодой плотской энергии на утренних массажах, а затем ретранслирует её бабке».

– А что, – сказала инженер Ветка Сагайдачная, – не жалко! Тем более – процесс приятный. Да от таких рук любая сморщенная старческая плоть устремится к жизни. – И крикнула: – Виктор Александрович, вы меня сегодня поплющите?

– Шахерезада Степанна! – разминая пальцы, в полном соответствии с цитатой из спектакля Образцова «Необыкновенный концерт», призывно воскликнул сидевший под сиськоватой плакатной дивой Витя Мареев.

– Я готова! – сипло и громко, прямо по либретто, ответила Сагайдачная.

«Но какие там могут быть ласки?» – думалось Дашке, в воображении которой рисовались живые, однако не очень эстетичные картины, напоминавшие смесь голливудской эротики с трактатом «Занимательная геронтология». Бр-р-р!!!

«А почему бы и нет? – сказал ей муж. – На всяк инь найдется свой ян!»

Эда позвонила в сектор: «Девочки, я уже срастаюсь. Скоро выйду!»

Селеменев, имевший тошнотворное обыкновение к любым событиям подбирать цитаты, пробормотал: «В двенадцать часов по ночам из гроба встаёт барабанщик. И ходит он взад и вперёд…»

Но другой звонок произвёл куда большее впечатление. Дашка взяла трубку, и жена Мареева сообщила ей, что Виктор Александрович ночью умер.

Ка-а-ак?!!

Приехал от Эды в половине первого ночи, на последней электричке метро. Сразу заснул. И – не проснулся.

Царство ему Небесное! На Пасхальной неделе, да ещё так легко, во сне, без мук и болячек! Светлого человека Господь прибрал!

Боже, а как же теперь Эда?!!

И кто отважится сообщить ей? По всему выходило, что придётся Селеменеву.

На следующий день после поездки к Эде Селеменев сидел за своим рабочим столом какой-то потухший. Даже закурил, чего за ним не водилось.

На похороны в квартиру Вити Мареева пришли почти все бывшие работники сектора: ведущий инженер Поцетадзе, охреневающий РУХовец, в начале девяностых годов пускавший обильную пену за суверенизацию Нэньки, с выпученными «очима» глаголавший о том, что Украина по потенциалу входит в десятку развитых стран Европы, а то и мира, и стоит ей отпасть от клятых москалей-оккупантов, как она ракетой устремится к процветанию. Хрен там!.. Короче, так оно и случилось: теперь хохол Поцетадзе сидел по ночам в какой-то «пердянке», то бишь ларьке на окраине города – гнул спину на чернявого хозяина-южанина, торгуя всяческой резиной: жвачкой, а также, как он говорил, «противозачаточными кондомами» и проч.

Явился и бывш. ведущий инженер Чепушилин, подавшийся в ученики к известному целителю Дедичу, усвоивший от него прорицательную атрибутику и теперь не расстававшийся с янтарным маятником на суровой нити, буквально указывавшим касатику всю правду про порчу и сглаз, но ничего не говорившим, падла, про «когда зарплата», то бишь доколе будет зиять заводская трёхгодичная задолженность и когда же их контора начнёт получать новые бабки по заказам от двух министерств обороны – украинского и российского (хотя велись переговоры и с израильским, и с португальским, входящим во вражеско-дружественный агрессивно-миротворческий блок NАТО). Теперь, появившись в секторе, Чепушилин, помавая янтарным маятником аки кадилом, обошёл углы, в которых таилась тяжёлая энергетика, и «очистил информационные каналы от скверны».

Дашка насиделась за поминальным столом со вдовой Ольгой Константиновной, насмотрелась на эту спокойную, круглолицую, уютную женщину, на двух её и Виктора Александровича взрослых сыновей, которые давно уже были отцами больших семейств.

Дашкин муж, позавчера буркнувший нечто типа «что-то вы зачастили», сегодня спросил: как же теперь Эда?

Эда умерла на девятый день.

Не сронившая ни слезинки – ни на власовских, ни на мареевских похоронах, Дашка, узнав о смерти Эды, зарыдала.

Апрель 2003

Нежный Плотов

…Я ничего не мог поделать с собой, —меня бил какой-то глубинный,счастливый и беззвучный нервный смех,граничащий с затаённым рыданием,и я знал, что если она скажет ещё что-нибудьпро еду или о том, как я сижу,я глупо и блаженно зареву при всех,никого тут не таясь и не стесняясь…Константин Воробьёв, «Вот пришёл великан»1

Плотов встретил Алину на юбилее Учителя.

Всё это, в принципе, можно было бы назвать и весёлыми поминками – их всегда трудно различить. В просторном помещении родственники, друзья, официальные лица переступали у стен в виду длинного стола с едой-питьём да изрекали присталые речи, погрущивая, а то и всхохатывая.