Ради этого серого Неба

– Ладно.

– Да не хмурься ты, как отправлю, я сразу тебя наберу, фотки вышлю. Давай сегодня в бар все-таки поедем? А то ты на себя посмотри – как говно в проруби.

– Да, ты прав. Давай, только фотки мне реально пришли.

– Да, блять, понятно, ты же не отстанешь. Я все понимаю, творец ты наш, не ссы, обо всем батя позаботится, – он подхватил холст и вышел из комнаты. А я остался ждать новостей.

Я подумал, что он прав, и надо отметить это дело. На всякий случай набрал номер Лили, ответа не было. Я смотрел на экран, с пониманием кивнул, взял флакон с ее духами, жадно затянулся, лег на кровать, накрылся одеялом. Подрочил, представляя, что Лиля сверху, что я облизываю ее грудь, дотрагиваюсь до волос. Затем пошел в душ, жизнь показалась не такой дерьмовой.

От Геры до самого вечера не было вестей. Я уже насторожился, хотел сам набрать его, но как раз в этот момент на ватсап пришли фотографии с подписью: «В добрый путь! Не ссы! Я все сделал, приеду через час, и мы нажремся в баре!»

На фотографиях был запечатлено, как картину обмотали пленкой с пупырышками, которые мы все любим лопать, запаковали в картонные листы и крафтовую бумагу, затем положили в деревянный ящик. Упаковка мне показалась надежной, единственное, что меня насторожило – я увидел, что холст сзади картины был натянут отдельно. Это выглядело странно, словно еще один слой холста.

Но я решил, что мне показалось, и стал собираться. Мне захотелось выйти, развеяться, отвлечься.

Гера приехал через час, и мы выдвинулись в бар.

– Ты не против, если в «Грибоедов» заскочим?

– Не-а, поехали туда. Мне все равно.

Так и решили. Странно, но в какой бы вечер я туда ни приезжал, народу в модном клубе всегда было одинаковое количество. Нас встретил парень и проводил за тот же столик, что и в Новый год. Мы начали с пива, потом пошла водка.

– Понимаешь, Даня, твои картины – это прямо возможность для нас. Я знаю, кому и куда продать, а ты знаешь, как нарисовать, это же песня! О, спасибо, – ему принесли жаренный на гриле стейк и салат, я заказал то же самое, только еще картошку фри добавил. – Вкусно! Даня, если все правильно сложится, будем мы с тобой золотые стейки жрать!

– Звучит неплохо.

– Да! Еще как!

– Только я не хочу заниматься этим долго. Все-таки это подделки, и, если бы было больше времени, я бы мог писать нормальные, чистые копии.

– Я все прекрасно понимаю, Даня, но погоди. Надо сначала примазаться, а потом уже условия ставить, конкуренция большая, понимаешь, мужик?

Я знал, что что-то не так, но придержал язык.

– Ладно, без проблем.

– Не ссы, Даник, будешь ты этим… Левитаном, мать твою, только давай деньжат сначала срубим, а потом уже искусствами займемся! – он говорил искренне, и я поверил. Мне хотелось верить.

В тот вечер мы напились знатно. Я помню, что танцевал с какой-то девочкой, похожей на Лилю, сжимал ее зад в руках, думал отвести домой. Мне показалось, что она и есть Лиля, я видел только ее, а не ту девчонку. Но Гера оттащил меня в сторону и что-то говорил, не помню что. Очнулся я уже в своей кровати, обнял зайца и снова уснул.

Через несколько дней поступил звонок от Геры.

– Ну все, мужик, прокатило! Берем следующий заказ. Ты готов?

Я без сомнений ответил:

– Да.

– Отлично! Тебе сейчас привезут картину и еще кое-что – сверток, про него не забудь, понял?

– Ладно.

К моей парадной подъехала та же белая газелька, в ней был тот же парень. Разговаривать не стали, он открыл двери, помог извлечь картину и передал в руки сверток, о котором говорил Гермес. Напоследок он кинул «бывай!» и свалил. Я, сгорая от любопытства, направился к себе.

На этот раз передо мной была картина Архипа Куинджи «Березовая роща», 100 на 180 сантиметров. Она тоже отличалась от оригинала по размерам, но, видимо, так было проще. Художник создал ее в 1879 году, сейчас она хранилась в Третьяковской галерее. Изумительный русский пейзаж, написанный знаменитым мастером света. Я обрадовался именно такой работе, пусть я и не мог заняться ей полноценно. Оставался еще сверток белой ткани. Я с интересом развернул его и обнаружил там деньги – восемьдесят тысяч рублей, некоторые купюры по тысяче, другие по пять тысяч. За такую «копию» – это вполне хорошо. Я положил деньги на полку, где стояли духи Лили, а сам принялся рассматривать распечатанную картину. Пришло сообщение от Геры: «Нормально?»

Я подумал, он спрашивал про деньги, но мне было все равно. Я просто ответил: «Нормально», и продолжил смотреть на картину.

Архип Иванович Куинджи родился 27 января (точный год рождения установить не удалось, то ли 1840, то ли 1843) в Мариуполе, в семье сапожника. Мальчик рано лишился родителей, его воспитанием занялись дядя и тетя по линии отца. Его товарищи говорили, что учился парень плохо, но всегда любил рисовать, делал это где угодно и на чем придется. Семья была бедной, и будущий художник много работал с самого детства: пас гусей и подрабатывал в пекарне. Именно торговец хлебом посоветовал мальчику поехать в Крым и поступить в ученики к Ивану Айвазовскому. Юноша отреагировал немедленно, он дошел до Феодосии пешком и пробыл там все лето. Но учитель не оценил его таланты и позволял работать только подмастерьем, например, красить забор.

Но парень был настойчив. Он отправился в Санкт-Петербург и попробовал стать вольнослушателем в академии художеств, что удалось ему только с третьей попытки. Затем были передвижники, первое признание и получение звания классного художника первой степени. Свадьба, много работы, творческие эксперименты со светом.

Потом наступило время той работы, после которой Куинджи на пике славы станет затворником. «Лунная ночь на Днепре» подогрела интерес публики к художнику, он устроил выставку одной картины, задернул шторы и подсветил ее электрическим светом, чтобы создать особую атмосферу. Люди выстраивались в очередь, чтобы увидеть это чудо. Было еще несколько выставок, а потом он закрылся в мастерской и не показывал свои творения никому в течение двадцати лет. Лишь однажды он устроил последнюю публичную выставку, а после нее никто уже не видел новые работы до самой смерти художника.

«Березовая роща» – восхитительная картина, в ней много света. Я смотрел на нее и чувствовал лето: как трава, которая все еще в росе, прикасается к коже, как птахи щебечут летним утром, как тихо звучит бегущая по своим делам вода, как ветер шуршит в листьях деревьев. Как и с первой работой, я не стал откладывать дело в долгий ящик, сразу начал с подбора красок.

Гера стал заглядывать регулярно, приносил пиццу, бургеры и пару бутылок холодного темного эля. Про Лилю не спрашивал. В моей мастерской он чаще молчал, но внимательно смотрел, как я работаю. Если его телефон звонил, парень выходил в коридор и тихо прикрывал за собой дверь. Иногда задавал вопросы, например, просил подробнее рассказать о лессеровках16 или жизни художников.

– Мне все-таки непонятно, вроде бы художники – я про тех, кто давно жил говорю…

– Старые мастера, – помог я подобрать слово.

– Да, старые мастера, они же тоже люди! Вот смотришь: две руки, две ноги, голова. Да, ушибленные, да, одеваются иногда стремно, но все же люди. Где вы это берете?

Я прожевал кусок вкусного бургера с двойным сыром и сделал удивленный, вопрошающий взгляд.

– Даже в мелочах: посмотри, как ты сидишь и как сижу я, – продолжил Гера. У тебя спина прямая, ты кисть держишь, как волшебную палочку, и взгляд у тебя такой, знаешь, цепкий. Ты как будто сразу нутро человеческое видишь. Короче, странно очень, – он сделал жадный глоток пива. – А эти старые мастера, с ними вообще черт ногу сломит, все душевнобольные какие-то. Я когда читал про них, так и думал: это дар божий или все-таки наказание? Как ты думаешь, а? – Я смотрел на него и понимал: он и вправду мучается этим вопросом и, похоже, задается им не один год.

– Не знаю, это данность, с которой не спорят, – я понимал вопрос, но ответить толком не мог. – Это, правда, странно, но если ты художник и поистине влюблен в живопись, ты не можешь жить так, как живет большинство. И это не гордыня или желание отличаться. – Гера внимательно смотрел на меня. – У тебя открыты совершенно иные чакры. Как тут быть таким же, как все, если в луже ты видишь все оттенки Петербурга, если тебя трясет от того, что многие называют твой город серым, а он – жемчужных тонов. Как быть, если от листопада тебе хочется рыдать и благодарить природу и Бога за этот чудесный момент. Твоя жизнь наполнена чувствами, с ними бывает тяжело справиться. Ты слышишь лес и стараешься передать его песнь на холсте со всей страстью, ты одержим этой миссией. А без своей любимой живописи ты чувствуешь себя абсолютно несчастным и потерянным. Сиротой. Иногда ты слышишь людей, и тебе хочется закрыть уши и больше не выходить из комнаты. Не совершать ошибку. Быть художником – это звучать и дарить свое звучание другим. Но зачастую творчество делает тебя одиноким. Потому что на этом пути ты должен отстаивать свое мнение, нарабатывать свою технику, слушать себя в первую очередь, иначе твое звучание смешается с сотней других, и это будет прекрасный оркестр, но не твоя мелодия.

Я думаю, старые мастера этим и отличались. В конце каждого художественного периода устраивался переворот, появлялись новые взгляды, вспомнить хотя бы историю с импрессионизмом, там же вообще война была. И знаешь, в мире искусства не меньше политики, чем в обычной жизни. Есть у нас консерваторы и либералы, есть откровенные революционеры. Просто нам кажется важным то, что обычные люди не замечают, ну кто будет возиться полтора часа с оттенком, чтобы он заиграл нужную мелодию? А ведь нужно подобрать именно тот самый, понимаешь? А если не получается, это мучительно, я, например, спать толком не могу, пока не добьюсь того, что вижу.

Гера доедал бургер с двойной котлетой, иногда кивал. Мы оба посмотрели на картину, в комнате повисла тишина.

Я сдал работу через три недели. Все это время Гера бывал у меня дома, иногда захаживал на экскурсии в музей, все так же держа руки в карманах. Я продолжал приносить букеты к дверям Лили. Однажды встретил пожилую соседку, живущую в квартире напротив, помог ей с мусором.

– Ты все к ней ходишь?

– К Лиле? Да. Вы случайно не видели ее?

Бабушка подумала, прежде чем ответить.

– Эх, просили меня не говорить, она просила. Но что с тобой поделаешь! Ты только не болтай лишнего! – Я кивнул. – Ладно. Она, когда вы поссорились, из квартиры не выходила, я забеспокоилась и пошла ее проведать, она зареванная вся была. Я ей суп куриный сварила и советы дала, она еще погоревала и уехала, ключи мне оставила.

– Уехала?

– Да, на юг к родителям, чтобы морды твоей не видеть, – бабушка смотрела на меня с обидой, осуждением, но и с пониманием. Хоть и кривила лицо, а глаза оставались добрыми.

– Благодарю.

– Да что там.

Я откланялся и собирался уходить.

– Эх, трусливая нынче молодежь пошла. – Я остановился. – Вот мы раньше детям радовались, мало у нас радостей было, но все человечьи, настоящие, душевные. Все друг за другом присматривали, ребятишек вместе растили. Да, меньше игрушек было, и что с того? Ну не было у нас на жопе джинсов! И наплевать нам было! А вы нынче за свободу свою цепляетесь. А в чем ваша свобода-то? Где она? В двенадцатичасовом рабочем дне без законного перерыва на обед? Или в ипотеке на всю жизнь за конуру? Или за то, чтобы в жопы ебаться? Так это и раньше практиковали, просто воспитанные все были и молчали, кто кого и куда трахал. Смотрю я на вас, и помереть хочется. Вроде все на связи, с телефонами этими, а глаза одинокие. Одинокие вы совсем! – бабушка мелкими шагами направилась в сторону Васильевского рынка, продолжая бормотать себе под нос.

Я смотрел ей вслед, кивнул, будто соглашаясь, и направился в свою квартиру.

Тот факт, что Лиля была с родителями, меня успокоил. Я знал, что рано или поздно она вернется, и я попробую снова, но пока принялся за работу. Гера привозил холсты, я выдал ему ключ от входной двери, а комнату не закрывал. Иногда я возвращался с учебы, а новый холст уже стоял. Он стал привозить по две, а то и по три работы: одну большую и две маленькие, например. Если в чем-то сомневался, всегда звонил.

– Если картинка, в смысле, картина будет размером 30 на 20 сантиметров, успеешь ее написать? Чтобы вместе отправить?

– Я думаю да, а что там?

– Птица.

– Птица?

– Ну да, на воробья похожа. Птица сидит на жердочке.

«Птицей на жердочке» он назвал знаменитую картину Карела Фабрициуса «Щегол» 1654 года. Этот печальный сюжет я старался передать особенно. Птица, рожденная для полета, оказалась прикованной тонкой цепью к одному месту в угоду людям. Я ненавидел эту картину и страстно любил.

Темп работы ускорился, я стал быстрее подбирать краски и с радостью перекрывал ужасную печать. Вообще, современные материалы позволяют писать и просушивать картины в разы быстрее, чем раньше. Дела шли, я даже стал верить, что это не так уж постыдно. Позже я пересматривал фотографии и понимал, что работы и вправду выглядят достойно. Деньги Гера передавал неизменно в марлевых белых тряпках. Этот прикол я понять не мог, но и не спрашивал, все время забывал, так как было много других тем для разговоров. На самом деле я понятия не имел, что делать с этими деньгами. Еду мне привозил Гера, или я покупал на те деньги, что остались на карте, платил разве что за коммуналку. Я решил откладывать. Когда я верну Лилю, мы можем продать эту комнату, и я возьму ипотеку. Можно купить машину или еще что-то, что считают нужным в современном обществе.

Я потерял счет дням, все, что мне могло понадобиться по работе, я выписывал на листок и оставлял его на видном месте. Однажды после учебы я вернулся домой, а на моем любимом кресле стоял крафтовый пакет со всем перечисленным из списка.

Как-то ночью мне приснился Леонидович, он выглядел паршиво и что-то говорил, но я не мог разобрать, словно уши у меня были заложены. Утром я забыл про сон.

Глава 8

Когда ты теряешься по-настоящему, по-взрослому, тебе некуда деться и некого винить, нужно признать, что это именно ты сам согласился на подобный исход событий. Все происходит постепенно и накапливается, чтобы однажды ты обернулся и осознал, на скольких поворотах мог свернуть или отказаться идти дальше.

– Здорово! Собирайся, сегодня вечером поедем с людьми знакомиться, – заявил как-то раз Гера.

– Слушай, я не в настроении.

– Хватит ломаться! Сказано, надо делать, – Гера первый раз перешел на крик. – В десять вечера в клубе «Грибоедов», а там посмотрим, – он успокоился и повесил трубку.

В момент звонка от Геры на часах было семь вечера. В полдесятого я вызвал такси.

***

В обшарпанной комнате с одним окном и старыми портьерами зеленого цвета вели беседу двое полицейских. Помещение служило кабинетом, хоть оставалось таким же сырым и холодным, как местные камеры. Высокий седовласый мужчина с прямой спиной и в выглаженной форме сидел за большим столом советских времен, заваленным стопками бумаг, и заполнял ежедневный отчет. Второй – низкий лысый молодой мужчина – отдал честь.

– Что делать будем, Алексей Сергеевич?

– Хм, – седовласый мужчина слегка улыбнулся, не отрываясь от своего занятия. – Преступников наказывать будем, что ж еще? Работа у нас такая, или ты с утра еще только жопу вместо головы успел включить?

– Нет, Алексей Сергеевич, жопа-то, как говорят, чует, – молодой мужчина старался не смотреть в глаза начальнику.

– И что же твоя жопа чует, мой дорогой Артемий?

– Что подольше дело вести надо.

– Артемий, послушай меня внимательно: улики у нас есть, мы даже одну чертову картину успели перехватить. Нам осталось выбить из них показания, и пусть катятся, куда их определят!

– Я понимаю, Алексей Сергеевич, но Даньку-то…

– А про Даниила не смей мне говорить! Этот черт должен знать свое место! Он как только эти сраные картинки стал малевать, так я сразу просек, что с ним проблемы будут! Он должен был служить, как я, дело мое продолжить! А сам, как девка, с красками играется! Еще и мне нож в спину всадил, паскуда малолетняя! Ты посмотри: похоже, он пацана угробил! – мужчина тряс отчетом.

– Но…

Алексей Сергеевич не на шутку покраснел и кинул злобный взгляд на служивого, тот не стал продолжать свое возражение.

– Мы сейчас направимся к этому… Георгию, и я с ним побеседую, а потом уже вернемся к нему. Пусть посидит, яйцами позвенит, может, хоть узнает, где они находятся.

Двое полицейских направились выполнять свою работу.

***

Около десяти я прибыл на место, как мы и договаривались, хотя договором это назвать сложно, мне, можно сказать, отдали приказ. Не то что бы мне это понравилось. Выходя из такси, я огляделся: все та же темная улочка, народ стайками курил у заведения. Телефон завибрировал в заднем кармане черных зауженных джинсов, которые я недавно купил в магазине на Ваське – проходил мимо и увидел их на манекене.

Тогда я вошел внутрь, чтобы рассмотреть их поближе, и ко мне тут же подлетела милая девушка. С голодухи я тут же представил ее раздетой, мой взгляд порядком ее смутил. Я поспешил переключиться на джинсы, решающим фактором в выборе стали крупные, но неброские задние карманы. Я сразу представил, как туда поместится тонкий бумажник и телефон, а большего и не нужно. С размером мне помогли. Я расплатился на кассе, не примерив обновку, и поспешил убраться оттуда, поскольку там толпилось слишком много молодых брюнеток в обтягивающих кофточках. Джинсы сели очень даже неплохо, правда, были коротковаты. Я подвернул край и решил, что они просто модные, с отворотом.

– Здорово, – услышал я голос Геры.

– Да, я на месте.

– Я вижу.

– М-м-м?

– Я в черной машине, в нескольких метрах перед тобой.

Я всмотрелся в темноту, мигнули две фары.

– Понял.

В тот вечер Гера был весь в черном, на черной ладе, волосы немного взъерошены, шмыгал носом чаще обычного.

– Куда мы едем?

– Познакомиться со старшими.

Машина увезла меня в темноту.

Гера остановился на улице Ленина, у дома номер восемь. В теплом свете фонарей я увидел доходный дом Колобковых – это одно из самых изумительных строений на Петроградской стороне.

Парень уверенно шел в сторону кованых ворот, остановился и сделал телефонный звонок, так мы вошли. Внутри здание оставалось таким же изысканным, как и снаружи: высокие потолки, лепнина, длинные лестницы. Многие номера на квартирах отсутствовали или были настолько старыми, что стерлись. Мы оказались у двери без номера, она была открытой и тихонько скрипнула, когда мы вошли.

Мы прошли по коридору, не снимая обувь, я хотел остановиться, вопросительно посмотрел на соратника, но он лишь мотнул головой. Большинство дверей было закрыто, нас ждали в самой дальней.

Я не успел толком рассмотреть интерьер, краем глаза зацепил только дорогую мебель, похожую на ту, что продавал мой знакомый в антикварной лавке.

– Когда он будет говорить, много вопросов не задавай, надеюсь, все пройдет нормально, – сказал Гера и приоткрыл дверь. Мы вошли.

У круглого эркера с бархатными портьерами болотного цвета стоял среднего роста молодой парень. Черные локоны, белая накрахмаленная рубаха, черные брюки и замшевые ботинки. Я сразу приметил золотые часы Rolex у него на запястье и массивную цепь на шее из того же благородного металла. Он стоял вполоборота и, казалось, глубоко задумался. В самом помещении было просторно. Дорогая мебель, которой было не так много, создавала впечатление, что она из музея, рядом стоял круглый стол из массива дерева, вокруг него – винтажные стулья с красной бархатной обивкой, круглый ковер лежал на деревянном полу, далее – фортепиано с открытой крышкой и сохранившийся питерский камин. Мы ждали молча, стояли на месте.

– Добрый вечер, – парень говорил низким приятным басом. Девчонки бы обалдели, да я и сам тоже. – Значит, это ты у нас новый художник? – он повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Молодой человек был красивым – вылитый Давид, которого мы рисуем в академии – бледная кожа, зеленые глаза, он чем-то напоминал вампира из известной киносаги. – Присаживайтесь. – Мы так и сделали. – Меня зовут Вениамин, очень приятно, – его манера говорить и томный взгляд выдавали, что он употребляет наркотики, он словно плыл, абсолютно расслабленный, медленный, манерный. Я ждал, пока мне зададут вопрос. – Ты Даниил, верно?

Я кивнул, стараясь смотреть ему в глаза. Парень оперся о спинку стула, скрестив руки, он внимательно изучал, что перед ним за птица. Странно, но я совершенно не боялся, дышал ровно и сам старался повнимательнее изучить, с кем меня сводит жизнь.

– Хм, скажу прямо, твои работы заинтересовали наших покупателей, с ними мой бизнес может выйти на новый уровень, – он сделал небольшую паузу. – И это меня радует.

Порыв ветра всколыхнул тяжелую бархатную портьеру.

– Но я хочу понимать, могу ли я… – Вениамин достал из кармана брюк золотой портсигар, выудил три зарубежные сигареты – они походили на сигары – и протянул одну мне и одну Гермесу. Пока мы прикуривали, на столе появилась хрустальная пепельница.

На пальцах Вениамина блестели золотые кольца. На правой руке их было два: одно в виде печатки круглой формы, внутри я разглядел скорпиона. Второе – похоже на обручальное, с небольшими прозрачными камнями. Еще одно кольцо – с крупным синем камнем – красовалось на безымянном пальце левой руки. Комната наполнилась запахом благородного табака. Вениамин продолжил:

– Я хочу понимать, насколько ты сам осознаешь, что мы делаем. Твои предположения? – Я глубоко затянулся, это дало мне пару секунд, чтобы подумать, другого шанса произвести первое впечатление у меня не будет.

– Вы отправляете подделки великих художников за границу, чтобы выгоднее их продать?

– Хм, почти, но в моем случае все намного изящнее, – глаза Вениамина блестели. – Знаешь ли ты, что картины – это самый удобный способ вывести деньги за границу? – Я молчал. – Ты покупаешь шедевр здесь, а продаешь его уже на новом месте, за ту же сумму, а может быть, и дороже. Нужно лишь знать места, это удобно и красиво. – Дым от сигарет наполнял воздух, делая все происходящее нереальным. Я словно находился в астрале, казалось, что передо мной вот-вот появится контракт о продаже души.

– Но все же это не совсем тот уровень живописи. Мне кажется, кто-нибудь может обнаружить, что картина написана по распечатанному холсту.

– Все верно, Даниил, все верно. Но мы так делали потому, что уровень художников, с которыми мы работали, не дотягивал до нужного. Как ты понимаешь, я немного разбираюсь в искусстве. По крайней мере, я видел практически все шедевры живописи вживую, когда был маленьким. Я бывал с Лувре, музее Орсе, Британском музее, музее Акрополя, музее Ваза, – он медленно и с удовольствием произносил названия самых знаменитых музеев Европы, – и, конечно, в Лондонской национальной галерее. Моя семья могла себе позволить путешествия и не только. Но знаешь, что я понял?

Я продолжал курить и рассматривал сквозь густой дым неземной силуэт Вениамина.

– Я понял, что искусство может проникнуть в любую точку планеты, и там ему будут рады. Это международная лазейка, и через нее можно продать или переправить все что угодно. Со слов Георгия, ты ценишь искусство, и это видно по твоим работам. Теперь, когда мы встретились, я хочу чтобы ты запомнил, что работаешь на меня и делаешь то, что я говорю. Я и мои люди – это новое поколение бизнесменов, мы ведем дела по-новому. У нас уважительное отношение к соратникам, нам всегда пригодятся твое мастерство и советы. И мы не носим малиновые пиджаки. И у меня для тебя есть особенное задание, – он сделал глубокую затяжку, – в Русском музее, где ты работаешь, корпус…

– Бенуа.

– Да-да, точно, что на Грибоедова, там висит картина Кустодиева «Купчиха за чаем». Напиши мне хорошую копию, времени сколько нужно дам, но чтобы точь-в-точь была, понимаешь? Используй свои способности, я хочу смотреть на копию, а видеть оригинал.

– У меня вопрос.

– Да?

– Что именно вы переправляете вместе с картинами? В том числе с теми, которые нарисовал я? – я смотрел на него в упор, краем глаза заметил, как дернулся Гера.

– Это хороший вопрос, ты внимательно слушаешь. Такой вопрос может задать человек, который сам раньше баловался, – он слегка приподнял уголки рта. – Но я сейчас не могу дать четкого ответа, можно сказать, мы переправляем разного рода подарки. Со временем ты все узнаешь, – сигарета была докурена и затушена в хрустальной пепельнице. – Идите.

На этом наш разговор был закончен, Вениамин направился к фортепиано, а мы двинулись к выходу. Гера уходил молча, а я все же сказал:

– Всего доброго.

Вениамин обернулся, и я в первый раз увидел его улыбку с ровными белоснежными зубами.

– Мы еще увидимся. «Купчиху» начинай писать уже сейчас, Даня.