Зона Комфорта

Составленная из уродливых разнокалиберных букв строчка причудливо изгибалась.

– За помощью к вам, Виктор! – по-приятельски приязненно, ударяя на второй слог, обратился я.

Прапорщик поднял голову. Раздражения оттого, что ему помешали, я не заметил.

Я вовсю изображал из себя бодрячка:

– Выписывают меня, Виктор! После обеда пойду в роту. Не придумаем мы с вами сообща, как построить мне фуражку? А то ощущаю себя как на паперти!

Баженов задумался над чужой проблемой. Оттопырил нижнюю губу, сдвинул брови. И искренне заулыбался, найдя решение:

– Михаил Николаевич, а я вам дам денег. В обозе есть такой ротмистр Загибалов-Лось, нестроевой. У него целый цейхгауз[29].

– Право, неудобно. – Подняв вверх указательный палец, я поставил свое условие: – Но это в долг, учтите. Как только я приподнимусь, сразу верну!

В ясных глазах прапорщика мелькнул вопрос. Очевидно, по поводу нового для него термина. Я внутренне поёжился. Опять контроль за лексикой утратил!

– Пойдемте, – Баженов решительно засобирался.

– Допишите сначала.

Но прапорщик сложил незаконченное письмо и спрятал в нагрудный карман:

– Долго ждать придется, Михаил Николаевич.

В тесных сенях мы столкнулись с морщинистой согнутой старухой в чёрном платке. Когда расходились, женщина что-то пробурчала себе под нос.

– Неприветливая у вас хозяйка, Виктор, – обернулся я к прапорщику.

Баженов кивнул:

– А что вы хотите? Оба сына у красных. Под это дело казаки у неё корову со двора свели.

– Смотрите, как бы она крысомора в щи не подсыпала!

Ротмистра с двойной фамилией мы разыскали в богатом доме под железной крышей. Нагломордый денщик отказывался вызвать ротмистра на улицу, вступил в пререкания, прапорщику пришлось прикрикнуть на него.

Загибалова-Лося, по всему, мы вытащили из-за стола. Хмельной, он не сразу понял, чего от него хотят.

Ротмистр раскачивался с пятки на носок, скрипел хромачами, музыкально позвякивал шпорами. На лбу его блестела испарина. Бакенбарды, обрамлявшие продувную физиономию и почти сросшиеся с топорщившимися усами, мягко шевелил ветер. Тушистое тулово офицера было туго затянуто в новенький френч оливкового цвета с накладными карманами.

«Вот это настоящий «мундир английский», – подумал я. – Не чета моей грубой «мапуте»[30] пошива Верхне-Ландеховской фабрики номер семь».

– Сто гусей, – сипло заявил Загибалов-Лось, когда, наконец, уловил суть нашей с Баженовым просьбы.

– Побойтесь Бога, господин ротмистр! – возмутился прапорщик. – Я в Харькове брал за четвертной билет!

Загибалов-Лось выпучил мутные, в красноватых прожилках глаза:

– Что-с? За четвертной-с?! Ну вот и езжайте туда. ик. в Харьков, где за четвертной-с.

И он повернулся, показывая, что торг здесь неуместен. А одновременно продемонстрировал свою необъятную спину.

Мне хорошо знаком такой тип людей. Сытые, наглые, неразборчивые в средствах, лезущие по головам. Номэн иллис легио[31]. С ними бесполезно бороться, праздник будет на их улице. Они не признают правил и не выходят драться один на один.

– Пойдемте отсюда, прапорщик, – попросил я.

Однако Баженов проявил неожиданную для меня настойчивость. Как метеор, он устремился в дом вслед за удалявшимся ротмистром. Дробью простучал по ступенькам крыльца, взбегая.

Мне оставалось только ждать. Мимо протарахтело несколько повозок, последняя полностью потонула в сером шлейфе пыли. По бокам повозок, свесив ноги в сапогах и в ботинках с обмотками, сидели корниловцы. На коленях у всех лежали винтовки. В каждой телеге – станковый пулемет со щитком. Мне показалось, что я увидел давешнего сурового подпоручика, который конвоировал меня на окраину села.

Я обернулся на скрип двери. С крыльца спускался прапорщик Баженов. Положив на предплечье донцем, держа снизу за козырек, он торжественно нёс фуражку.

– Меряйте, Михаил Николаевич!

В некотором сомнении я повертел фуражку в руках. Крохотный лакированный козырек, чёрный бархатный околыш, красная тулья, белые выпушки. В отличие от фуражек Советской и постсоветской армий в ней не было стальной пружины, обручем распирающей верх.

Никто не зачислял меня в штат ударной части. Следовательно, никто не дал мне права носить фуражку именного полка. Я, честно говоря, рассчитывал, что Баженов поможет достать какую-нибудь скромную, полевую.

Но деваться было некуда. Я посадил головной убор на голову, ребром ладони проверил, пришлась ли по центру лба кокарда. Потом одним движением, взяв правой рукой за козырек, левой чуть сминая верх со стороны затылка, заломил головной убор направо.

– Замечательно, господин штабс-капитан! – одобрил прапорщик.

– И сколько вы отстегнули этому мироеду?

– Ха! – Баженов стукнул в ладоши. – Угадайте, на сколько сбил цену?

– Не люблю гадать. Думаю, что немного. Целковых десять? Что? Неужели – пятнадцать?

Прапорщик даже расстроился:

– С вами неинтересно, Михаил Николаевич! На десять рублей еле уломал против заявленной сотни! Воистину мироед!

Я по-приятельски полуобнял Баженова за плечо. Отмечая, что он не отдернулся, как давеча на речке.

– Скажу вам, Виктор, что, имея дело с подобным экземпляром хомо сапиенса, вы достигли феноменального результата!

Прапорщик засмеялся. Оказывается, я пошутил.

– А в какую роту вас определили? – поинтересовался Баженов. – В третью? Капитан Кромов к себе взял?

Я замялся. Никто меня никуда не определял, вопрос такой вообще не ставился. Может, меня вообще прямиком в контрразведку закатают для выяснения личности.

– Пока точно не знаю. Сейчас пойду в штаб. Пусть решают. Кстати, подскажите, кто в настоящее время, это самое, командует полком?

– Полковник Скоблин.

– А-а-а, – покивал я с умным видом, – Николай Владимирович.

Прапорщик отреагировал на мою осведомленность вопросом:

– Вы знакомы?

– Да так, немного. Вряд ли он меня помнит, – я подпустил тумана.

Не признаваться же, ёлки зеленые, в том, что мы с полковником знакомы в одностороннем порядке. В литературе больше освещен период его деятельности в эмиграции, когда, будучи завербованным ОГПУ он организовал похищение председателя РОВСа генерала Миллера. О боевой биографии Скоблина мне известно мало. Помнится, при штурме Екатеринодара в штабс-капитанском чине он временно принял командование корниловским полком после гибели Неженцева. Он ведь молодой совсем, Скоблин, лет двадцать пять ему сейчас.

Я решил не тянуть кота за причиндалы и действительно двигать в штаб. Будь что будет. Не должны они меня без разбирательств обидеть. В людях у них дефицит, это мне доподлинно известно. Особенно в таких Рэмбах как я. Кхм.

Баженов набивался в провожатые, но я в мягкой форме отговорился. Подумал – одному больше свободы для маневра.

«В смысле, пройти мимо, если не вдруг решусь? Разве не так, Миша?»

Я физически чувствовал, как с каждым шагом ноги наливались свинцом, как заплетались они одна о другую, намереваясь унести туловище, бесцельно болтающиеся руки и голову, неправомерно увенчанную фуражкой славного полка, в проулок. Это не я шел, это некий зомби пеше-шествовал.

Я уже присмотрел проулок, в который нырну. В него как раз пацанка хворостиной козу загоняла.

«Слякоть, – подумал зло. – Амёба! Ничего не можешь!»

И, резко повернувшись, зашагал прочь от заманчивого проулка прямиком к большому дому, над крыльцом которого волновался трёхцветный флаг. В голове звенела торричеллиева пустота. Я понимал, что заготовки мои шиты белыми нитками, и решил положиться на импровизацию.

Загадал – если до штаба окажется чётное число шагов, всё срастётся. Чтобы так получилось, пришлось последний шажок сделать маленький, приставной. Шулерский.

Почему-то на охране штаба не оказалось часового с примкнутым штыком. Я беспрепятственно поднялся на крыльцо и приоткрыл дверь. Внутри раздавались голоса. Я замешкался, не решаясь войти.

– Какого чегта откгыли двегь?! – крикнул грассирующий высокий тенорок. – Сквозняк, пгаво!

Выглянул небольшого роста худенький офицер. В потёмках коридора я не рассмотрел его погон, зато хорошо был виден белый аксельбант на контрастном фоне чёрной гимнастерки. Адъютант. Что ж, вполне логично, адъютанту в штабе самое место.

Я козырнул и многословно и путано начал изложение своей истории. С наиболее выгодного места – с конца.

– Да вы пгходите, – остановил повествование адъютант.

Я последовал за ним. В передней за столом, застеленным картой, на лавке сидели капитан и полковник. Я продолжил рассказ, в каждой фразе, в каждом неуклюжем слове понимая свою уязвимость.

Когда дошёл до обстоятельств гибели отдельного отряда полковника Смирнова, меня перебил сидевший на подоконнике военный, ранее мною незамеченный. Он был без кителя, в белой нательной рубахе, поверх которой – широкие подтяжки.

– Если помните, Николай Владимирович, я прогнозировал прорыв, затеваемый красными на нашем стыке с донцами, – одетый не по уставу офицер энергично подошёл к столу и склонился над картой.

Дымок от его папиросы остался слоиться в проёме распахнутого окна.

– Где это произошло, капитан? – он обратился ко мне. – В районе Валуек?

Интуитивно я понял, что один только верный ответ существует: «да».

– Что и требовалось доказать! – торжествующе провозгласил оракул в белой рубахе.

Сидевший ближе ко мне капитан сильно потёр ладонью наголо бритую лобастую голову и углубился в карту. Со своего места я видел, что на ней синим и красным карандашами изображены геометрические фигуры – овалы, треугольники, ромбы.

– Как им удалось за двое суток провести такую сложную перегруппировку? – Капитан вернул ладонь на мощный лоб (самую заметную деталь его обличия) и помассировал тугую гофру морщин.

Несколько минут офицеры молча ползали с карандашами и циркулем по карте. Полковник – худощавый брюнет, выглядевший чересчур молодо для штаб-офицера, встал на лавку на колени. На его левом рукаве теснились пять или шесть нашивок за ранения. Вероятно, это и был Скоблин.

Вспомнив обо мне, он полуобернулся, съёжил рот под аккуратными усиками:

– Капитан Кромов о вас докладывал. От отряда вашего ничего не осталось. Ступайте в офицерскую роту. Здоровье позволяет? Поручик, проводите штабс-капитана.

И это всё, что ли? Даже некоторое разочарование наступило. Идиотское, надо признаться. Оттого, что не стали колоть по полной программе?

В последний момент вспомнив, что старшим по чину положено отдавать честь, я принял под козырек и вышел следом за адъютантом.

Ниже меня на полголовы, тот шагал споро, хотя прихрамывал. Приязненно вступил в разговор:

– Не гастаивайтесь, господин штабс-капитан, что в офицегскую! Общий погядок для новичков. Покажете себя в деле, получите взвод. Капитан Кгомов хогошо о вас отзывался.

А я и не расстраивался. Хотя что такое офицерская рота представлял. В каждом именном полку существовала подобная. В ней служили на рядовых должностях вновь принятые в часть вчерашние пленные и проштрафившиеся. Ещё я знал, что офицерскую бросали в самое пекло. Последним козырем. Заветною десяткою пик.

Не в моём положении было торговаться. Я всегда плачу, сколько спросят.

9

Командир офицерской роты – полковник Никулин, тушистый мужчина, хорошо за сорок, с замечательным фиолетовым носом в краповых прожилках, набычась, выслушал адъютанта и, не поднимая слезящихся глаз, сердито спросил:

– По какому праву в полковой фуражке, штабс-капитан? Кто позволил?

Чёрт, так и знал, что с фуражкой выйдут проблемы. Я начал объяснять, что утратил собственный головной убор и всё остальное в плену, что, собственно, не претендую и могу ходить хоть в тюрбане, что.

– Не разговаривайте руками! – Никулин рассвирепел.

Есть у меня такая неподходящая для военного человека привычка – жестикулировать.

Вспомнив давние занятия по строевой подготовке в учебной части, я встал по стойке «смирно», взяв руки по швам и высоко вскинув подбородок.

Полковник сопел, распространяя ядреный сивушный духман. Серьёзный дядька. Интересно, всегда он такой или только с похмелья?

Адъютант, исполнив свои обязанности, отчалил восвояси. С его уходом мне стало вовсе неуютно в обществе негостеприимного начальника.

– Последняя должность? – Никулин тяжело заложил руки за спину, захрустел пальцами.

– Командир стрелкового взвода, господин полковник! – отчеканил я.

– Пойдете… э-э-э… рядовым в первый взвод! К штабс-капитану Белову! И не дай бог от вас большевистским душком потянет! Не дай бог! Расшлепаю, как. как этого.

В поисках подходящего определения Никулин качнулся. На груди у него звякнули ордена. Не смея опустить глаз с сизого носа командира роты, я успел-таки периферическим зрением различить в завидном иконостасе эмалевый офицерский Георгий.

– Так точно, господин полковник!

– Ступайте! И служите, э-э-э… как подобает!

С облегчением прервал я общение с новым командиром. Недоумевая, почему он предъявил мне претензии за большевистский душок. Наверное, с больной головы не разобрал, из какого я плена. Подумал – из красного.

Совершенно искренне я пожалел, что заварил всю эту бодягу. Своими ногами ведь ушел из околотка! Пионер-герой!

Встречный прапорщик, конопатый мальчишка, на мой заурядный вопрос, где остановился первый взвод, махнул рукой и заржал совершенно неадекватно:

– А вон там! На задах!

Ещё более озадаченный я двинулся в указанном направлении. Конопатый, удаляясь вверх по улице, несколько раз оглянулся, не переставая хахалиться.

Проходя мимо топившейся бани, мимо сарая, крытого чёрной соломой, я услышал команды, подававшиеся молодецким, отменно поставленным и одновременно ёрническим тоном.

– Р-ряйсь! Отставить. Н-налево р-ряйсь! Отставить. Взвод, ирна! Прапорщик Кипарисов, смирно команда была, а не готовиться к наложению акушерских щипцов! Распустились в Совдепии!

Последнее слово было произнесено особенно смачно. Точь-точь, как в кино про гражданскую войну.

Перед напрягшимся строем прохаживался долговязый дядя в чёрной корниловской форме, изрядно поношенной, но складной. Похоже, это и был взводный Белов собственной персоной. Сутуловатый, мосластый и загорелый, он через каждый шаг щелкал себя по голенищу стеком. Белесые жёсткие усы топорщились у него под носом. Во рту дымилась папироска с наполовину съеденным мундштуком. Штабс-капитан щурил от дыма один глаз, левый. Фуражка его была отчаянно сбита на самую маковку.

Деваться мне было некуда. Как говорится, взялся за фигуру – ходи.

За много большее, чем положено по уставу, количество шагов я перешёл на строевой. Понимая, как нелепо он выглядит на пружинящем паласе подросшей после косьбы травы.

Как можно четче, напряженно сведя пальцы и до отказа выпрямив ладонь, я взял под козырёк. Стараясь, чтобы локоть оставался на уровне плеча.

– Господин штабс-капитан, штабс-капитан Маштаков для дальнейшего прохождения службы прибыл! Основание – распоряжения командиров полка и роты! – как заведенный доложился я.

В семидесятые годы двадцатого века, когда за полётами в космос следили все, как и за фигурным катанием, по телевизору в обязательном порядке показывали как очередной космонавт, возвратившись на Землю, рапортовал о выполненном правительственном задании генеральному секретарю ЦК КПСС. Мне лет десять было и я, когда смотрел эти моменты, совершенно искренне волновался, смогу ли я доложить вот так при огромном скоплении народа, при телекамерах. Мне казалось, что это куда сложнее, чем сам полет в стратосферу.

Генсек остался бы доволен моим рапортом командиру взвода Белову.

А сам штабс-капитан оказался явно обескуражен. Он вынул изо рта пожеванную папироску и уронил её под ноги.

– Встаньте в строй, – сказал он, но тут же отменил свое распоряжение: – Отставить! Вы в дисциплинарном порядке к нам?

– Никак нет! – Я был конкретно в образе, тянулся струной, пружинил на носках. – Ранее служил в отдельном отряде полковника Смирнова! Бежал из плена вместе с капитаном Кромовым и поручиком Экгардтом!

– А-а-а… – Штабс-капитан полез в карман брюк, вытащил мятую пачку папирос. – Сержа как обычно мадамы подвели! Слышал, слышал краем уха.

Спиной я чувствовал, как меня щупают двадцать или больше пар глаз выстроенного в две шеренги взвода. Затылок свело, я ощутил, как меж лопаток скользнула липкая змейка пота. Я искренне желал скорее оказаться в строю, стать одним из многих. Соло моё обречено на позорный провал. Из многих куплетов я знаю всего один, в котором легко могу пустить петуха.

– У красных служили? – понизив голос, поинтересовался Белов.

– Упаси Бог, – истово ответил я.

Штабс-капитан передумал закуривать, но папиросам нашел другое место – в нагрудном кармане гимнастерки. Кстати, на груди его было чисто. В том смысле, что награды отсутствовали.

– Разберёмся, – вроде миролюбиво определился взводный и, сделав шаг в сторону, пальцем и кивком головы выдернул из первой шеренги смышленоглазого, мешковатого поручика. – Наплехович, подберите капитану ремень, подсумок, винтовку! Чтоб он на военного человека стал похож. Исполняйте!

Я снова козырнул, отмечая, что с каждым разом у меня это получается всё уверенней. Великая вещь – практика.

И вздрогнул, потому что Белов ухватил меня двумя пальцами за рукав повыше локтя. Оказалось, для того чтобы пощупать материю.

– Английское суконце?

– Английское.

– Дерьмо!

– Зато ноское, – машинально вступился я за свою одежку.

День был перенасыщен событиями и лицами. Я шёл на отказывающем автопилоте. Полузабытым боксёрским опытом понимая, что вот-вот собьюсь с дыхания, потеряюсь и начну пропускать удары.

Поэтому уход на второй план, в общество располагавшего к себе увальня Наплеховича, я воспринял облегченно. После голгофы штаба, выволочки полковника Никулина и отнявшего полмешка нервов рапорта штабс-капитану Белову.

Первым делом я стрельнул у поручика папироску и жадно, в несколько затяжек сжадал её. Не обращая внимания на соломенный вкус и ни капли не накурившись.

– Так у вас, господин штаб-капитан, вообще, што ли, немае ни якого снаряжения? – у Наплеховича оказался певучий малороссийский говорок.

– Ага, как у латыша – только хер и душа! – сплевывая никотиновую горечь, вызывающе ответил я.

Решив поставить себя перед Наплеховичем забубённым.

Косолапой походкой, простецким лицом поручик показался мне человеком мягким. К тому же я старше его на целую звездочку. Но самое главное, что я успел извлечь из короткого общения со взводным – он не стал на меня наезжать, как на прочих. И не поставил в строй. Бляха-муха, да ведь ни на одном бойце не было корниловской фуражки, сплошь – картузы защитного цвета.

– Пришлось у большевиков поработать, поручик? – небрежно, через губу спросил я.

Специфически военным сленговым словечком «поработать» подчеркивая свою непростоту.

– Мобилизовали, господин штабс-капитан, куда деваться, – Наплехович пожал округлыми плечами.

Удержался я от назиданий. Вспомнил себя, невесть с какого бугра скатившегося. Но и поддакивать сочувственно не стал. Занял центристскую позицию.

В обозе Наплехович с миру по нитке насобирал снаряжения. Приличный, с одной только прорехой вещевой мешок – «сидор». Солдатская алюминиевая фляжка в чехле, почти точная копия тех, что мне довелось пользоваться в Советской армии. У этой винтовая крышка была помассивней, с медной цепкой. Ремень тоже, по ходу дела, солдатский – брезентовый, с гнутой бляхой, на которой штамповкой выдавлен двуглавый орел. Два кожаных подсумка для патронов. Стальной котелок навроде рыбацкого. Малая саперная лопатка.

– Поручик, мне бы это, – подсказал я Наплеховичу, – портянки. А то на босу ногу неуютно. И белья нательного пару. Для гигиены.

Поручик зачесал голову. С бельем оказались проблемы.

– Вы действительно босиком?

Вместо ответа я стряхнул с правой ноги сапог и выразительно пошевелил грязными пальцами.

Тогда Наплехович презентовал мне пару личных портянок. Принимая подарок, я отметил, что люди здесь подобрее будут, чем в моё время. Баженов мне за собственный стольник фуражку сторговал, этот – последний запас портянок отдаёт. Незнакомому и совершенно чужому человеку.

А про антантовское великолепное снабжение, значит, врали учебники по истории СССР. Дескать, по ноздри всего у беляков было. Тоже мне, снабжение заграничное. Подштанниками бойца обеспечить не могут!

Дошли руки до оружия. Я переживал, что Наплехович впарит мне какую-нибудь заковыристую иномарку. Английскую Ли-Энфилд или француженку Лебеля образца 1893 года.

Но получил я родную трехлинейку. За такую с утра пришлось мне подержаться, правда, недолго. Сейчас обстановка для знакомства с личным оружием была более располагающая. Напоминавшего олимпийского медвежонка Наплеховича я не опасался.

Примериваясь и взвешивая, я подкинул винтовку в руках. Определенно, тяжелее она акээма. Килограммов пять! Винтовка была с затертым, липким прикладом. Вдоль цевья шел длинный отщеп. Я взялся за затвор, поднял его набалдашник кверху и потянул на себя. Р-раз, затвор отделился и оказался в руке отдельной деталью. Это меня обескуражило, но не подавая виду, я принялся с умным видом осматривать затвор. Отмечая – чищен он плохо, и вернуть его на место также легко, как я его выдернул, вряд ли удастся. Потом сожмурил левый глаз и заглянул правым в канал ствола. Для чего-то присвистнул. Наверное, чтобы выказать возмущение непотребным состоянием оружия.

Поручик, сложив на уютном брюшке руки, терпеливо наблюдал за мной.

– А патроны где? – строго спросил я.

Наплехович хлопнул себя ладонью по козырьку и убежал. А я, воспользовавшись организованной паузой, принялся вставлять затвор на его родное место. Оказалось, комплексовал я напрасно. С третьего раза у меня получилось.

И то, неграмотные русские крестьяне справлялись (и справляются) с трехлинейной (7,62-мм) пехотной винтовкой системы Мосина! А человек начала двадцать первого века с университетским образованием, командовавший во время срочной службы взводом «шилок», напичканных электроникой, овладеть не сможет? Легко! Но час индивидуальных практических занятий по огневой подготовке нужен позарез.

К оружию надо иметь каждодневную привычку. Чтобы не трястись над ним, как царь Кащей над златом, и не бояться.

Восемнадцатилетним пацаном в учебке, в караульном взводе, месяц отходив через день на ремень, я спал в обнимку с АК-74. Разбирал и собирал с завязанными глазами.

А битым мужиком, полгода отработавшим опером группы по тяжким преступлениям, только с четвёртого захода одолел зачёт по огневой подготовке. Матчасть пистолета Макарова попалась заковыристая – затворная задвижка, кожух затвора.

Прижимая к груди, старательный Наплехович принёс много патронов. Часть в обоймах, часть россыпью. Все патроны были новенькие, остроносые, поблескивали по-праздничному. Поручик вывалил их на дно поломанной брички, в которой я устроил сортировочный пункт для обретенного скарба.

Я отобрал снаряженные обоймы, их оказалось восемь штук, и разместил в подсумках. Узнал заодно вместимость подсумка – пять обойм. Насыпал семьдесят семь патронов в котелок.

Наплехович стоял рядом. Мне показалось, что когда я пересчитывал патроны, он шёпотом повторял за мной:

– сорок один, сорок два.

Не выношу, когда мне смотрят под руку. Особенно когда я не уверен в правильности своих действий. На родных и близких в таких случаях я повышаю голос. Менее знакомым людям говорю какую-нибудь цензурную гадость. У меня скверный характер.

Но сейчас обстановка понуждала сдерживать эмоции. Я решил рассеять внимание Наплеховича разговором.

– А что, поручик, – спросил, запрыгивая на бричку, чтобы сидя намотать портянки, – много во взводе офицеров, которые у «товарищей» служили?

– Больше половины. – Наплехович полез в карман за папиросами.

– Да ну!? – удивился я, отложил в сторону стащенный сапог и угостился папироской.

Поручик начал загибать короткие, в заусеницах пальцы:

– Легче сосчитать, кто не служил. Сам взводный. Прапорщик-попович, как его, Кипарисов. Подпоручик лысый, не знаю фамилии, из москалей. Из русских, то есть. Юнкер ещё, Виктором зовут. Вы, господин штабс-капитан.

Хорошо, что коллектив нестабильный, всякий гад на свой лад. Новый человек не будет старожилам глаза мозолить. Пока все друг к дружке непритертые, новые. Да и у отцов-командиров голова, наверное, вовсю болит, насколько надежными в бою окажутся вчерашние краскомы.

– Вы на какой должности у большевиков послужили? – спросил я, допуская, что Наплехович пошлёт подальше.

Но он ответил, потупившись:

– Ротным.

Я верную выбрал тактику. Обвиноватил поручика, и теперь не меня он буравил глазами, а носки своих скверно чищеных сапог.

Как в сообщающихся сосудах – у него настроения убыло, а у меня добавилось. Почти пятнадцать лет я не носил портянок, а намотал любо-дорого. Без единой морщинки, туго. И быстро, в три приёма, точными движениями.