Зона Комфорта

Понятное дело, что я в своем прикиде – без головного убора и трёхцветного добровольческого угла на рукаве смотрелся белой вороной.

И хотя я уговаривал себя: «Всякий занят своим бивуачным делом, у каждого свои гонки», отделаться от ощущения, что на меня смотрят искоса, не получалось.

По дороге мы попали под мощную завесу запахов походной кухни, перемешанных с горьким дымком. Бедный желудок мой, измученный в последние дни бессистемным питанием, действуя точно по теории профессора Павлова, среагировал мгновенно. Заурчал утробно, по диагонали.

Баженов услышал и сказал с досадой:

– Вот ведь я бестолочь, вы ведь голодны! Идемте завтракать. Я тоже после операции двое суток не ел, пока от хлороформа отошёл. Зато потом вот такой чугун каши усидел! Едва не вместе с ложкой!

– Всенепременно, прапорщик! – отозвался я, отмечая уместно вставленное слово «всенепременно». – Только бы мне побриться сначала. Одолжите, пожалуйста, бритву.

Это я на речке решил, когда мылся-плескался. За прошедшее время щетина у меня отросла на положенную величину. В смысле, длину. Не шибко густая, но заметная, черная, клочковатая. Добавлявшая зажима в общении с окружающими.

– Какой разговор, Михаил Николаевич! У меня знаете, какая превосходная бритва? Настоящий «Жилет»!

Будто в лужу глядели доблестные мои однополчане, задарив в честь дня «прописки» пену для бритья одноименной фирмы. Как по гражданскому кодексу – вещь и принадлежность.

Жалко, пеногон мой замечательный у бандитов остался. Пропадёт он впустую. Вряд ли они догадаются, каковы его потребительские качества.

Решив действовать уверенно и не комплексуя, я припахал подвернувшегося во дворе солдатика, по обличью нестроевого, принести воды. И ничего, тот повиновался. Признав, значит, во мне офицера.

Любезный прапорщик предоставил карманное зеркальце, практически новый беличий помазок и бритву в чёрном футляре, который я открыл осторожно. Ни разу я не брился опасной бритвой.

Годах в семидесятых в парикмахерских клиентов ещё брили такими бритвами. Помню, как мастер правил лезвие на кожаном ремне, конец которого крепился к стене. Потом в парикмахерских вымарали такую услугу из прейскуранта. Из-за СПИДа, что ли?

Ла-адно, как-нибудь справлюсь. Инстинкт самосохранения не даст перерезать собственную глотку.

В прямоугольнике зеркальца, которое я приладил в развилке яблони, отразился кусок застиранного бинта, под ним – тёмно-карий глаз. Грустный такой, больной, почти собачий. А ещё – аморфный абрис лица с пористой кожей.

Я проворно взбил пену и с ожесточением намылился, маскируя одутловатую физиономию. Шею, жизненно-важную часть тела, я умудрился не повредить. Но местах в трёх порезался, отчего скулы и подбородок окрасились алым. Верхнюю губу тревожить не стал, решив отпускать усы. Подавляющее большинство здешних представителей мужского пола усаты, следовательно, и мне не стоит выделяться. Это я по фотографиям помню. Исключение – люди англиканизированные (адмирал Колчак) или артисты (Шаляпин Ф. И.).

Кстати, это вторая несбывшаяся мечта моей бывшей жены. Первая – непьющий муж-домосед с фамилией Самоделкин. Даже поняв её несбыточность, она подбивала меня завести усы. Нравились ей усатые мужики. Много раз я принимался за это занятие, чаще в отпуске. Неделю, две выдерживал, а потом сбривал к чертовой матери. Мешаются, в рот лезут, колются. Да и не ахти какие усишки получались.

К концу процесса я понял принцип. Бритву надлежало держать двумя пальцами в месте соединения лезвия с рукоятью. Оптимальный угол наклона лезвия к коже – градусов семьдесят пять.

Когда я умывался, вода между пальцев стекала грязно-розовая, в ошмётках пены.

Баженов посмотрел испуганно.

– Руки дрожат, как с бодуна! – у меня была готова отмазка.

Прапорщик вопросительно поднял брови, а я в очередной раз отругал себя за неистребимый стёб.

Порезы продолжали кровить. В поисках платка я машинально пробежался по заведомо пустым карманам и неожиданно в правом нагрудном наткнулся на листок бумаги. Сложенный вчетверо, поистрепавшийся, мягкий. Извлёк его после того, когда Баженов понёс в хату мыльно-рыльные принадлежности.

В сгибе листка хранились табачные и хлебные крошки. Это был талончик за июньскую зарплату. Девятьсот сорок три целковых чистыми за минусом алиментов и без «кормовых». Компьютерная распечатка с указанием фамилии-имени-отчества и должности. Клочками от талончика, послюнив их предварительно, я заклеил порезы на лице, а сам документ, весьма для меня опасный, порвал и пустил по ветру.

После завтрака – простого, деревенского, плотного – я снова попал в затруднительную ситуацию.

Новый знакомый надумал покурить. Но будучи раненым в правую руку, одной левой скрутить папиросу не мог.

Абсолютно естественным ему было обратиться ко мне:

– Михаил Николаевич, будьте любезны, сверните «козу»!

И протянул портсигар. Я взял, отмечая неожиданную тяжесть предмета (серебряный?) и недоумевая. Зачем крутить, если в портсигаре – папиросы? А-а, «коза» это, очевидно, переиначенное из «козьей ножки». Самокрутка!

Баженов, наблюдая за моими неуверенными телодвижениями, забеспокоился:

– Осторожно, не просыпьте!

И я понял, что внутри плоской серебряной коробочки не папиросы, которые в дефиците, а табак или махорка. Так и оказалось. Тут же в портсигаре за резинкой хранились листки бумаги. По косой линейке судя, нарезанные из ученической тетради.

В армии, на полковых ученьях под Чебаркулем, когда запас сигарет иссякал, мы потрошили старые «бычки», сушили табак и курили самокрутки. Такая гадость, особенно на фоне газетной бумаги, бр-р.

Кажется, положено сыпать табак дорожкой по диагонали листка. Из угла в угол, ага. Теперь проблема в том, чтобы свернуть, не допустив высыпания содержимого. Не тонковато получилось? Заклеивают эту штуку слюной.

Я потянулся языком к бумаге, но вовремя остановился. Вряд ли культурный человек будет курить папиросу, склеенную чужими выделениями.

– Пожалуйста, – вручил неказистое изделие прапорщику.

– Благодарю, – помуслив край бумаги, Баженов привычно скрутил «козу».

А прикуривать он будет от огнива? Новую задачку мне подкинет?

Нет, у прапорщика имелась зажигалка. Самодельная, изготовленная из винтовочного патрона. С первого проворота колёсика он высек искру, воспламенил обгорелый хвостик фитиля и прикурил.

– Вы не курите, господин штабс-капитан?.. – спросил Баженов полуутвердительно.

Очевидно, этим он пытался объяснить моё дилетантское поведение.

Я чуть не ляпнул: «завязал», но успел прикусить язык. Сообразил, что лишу себя удовольствия. Всё равно закурю, не сейчас, так потом. И как будет выглядеть подобная непоследовательность? Неестественно будет выглядеть.

– Балуюсь иногда, – ответил я и принялся за сворачивание новой цигарки.

После первой затяжки у меня зазвенело в голове. Кругом всё пошло, против часовой стрелки. То ли от крепости незнакомого табака, то ли последствия ЧМТ сказывались.

– Как вам табачок? – поинтересовался прапорщик.

Мне показалось, что как-то лукаво он поинтересовался. Я стал хуже той пуганой вороны.

– Ничего.

– И только? – с обидой (тут я не ошибался) переспросил Баженов. – Вот что значит, вы не ненастоящий курильщик, Михаил Николаевич. Асмоловский!

– Неужели! – воскликнул я, по гордому восклицанию прапорщика понимая, что угощают меня элитным куревом.

Баженов принялся рассказывать, при каких обстоятельствах удалось ему отовариться довоенной продукцией, причем по смехотворной цене. Но ему помешали. За моей спиной кто-то кашлянул так, чтобы обратить на себя внимание.

Я обернулся. Передо мной стоял крепыш подпоручик, лейтенант в переводе на привычные мне звания, на погонах – по одному просвету и по две звездочки.

Он принял под козырек, интересуясь:

– Штабс-капитан Маштаков?

– Да-а, а что?

– Прошу следовать за мной! – безапелляционно произнёс подпоручик.

Там, где у женщин находится матка, у меня опустилось. Я встал, чувствуя какими чужими, отсыревше-ватными сделались ноги. Началось…

7

Я едва поспевал за неразговорчивым подпоручиком. Он шагал споро, придерживая у левого бедра шашку, резко отмахивая свободной рукой. Чётко отдавал честь встречным офицерам. Я, в силу отсутствия головного убора, ограничивался невнятными кивками.

Спросить, куда мы направляемся, я не решался. Очевидно, для разбирательства. Ко мне назрели вопросы.

«А ты думал – дурачком отойти? С блаженным прапорщиком Баженовым в купальне асмоловским табачком раскумариваться?»

Но конвоируемому не позволено идти сзади конвоира. Это мне доподлинно известно из служебного опыта. Значит, я не арестован? Не задержан? Меня не подозревают пока?

Или спутник мой руководствуется принципом: «Куда он денется с подводной лодки»?

Хотя вдарить ему по кумполу, отнять наган и нырнуть меж плетнями в переулок я могу вполне.

Шея у подпоручика мужественная, подбритая аккуратной скобкой, с выпуклым коричневым зернышком родинки над воротом.

Он не знает, что мне некуда бежать, что я в их ареале обитания, как диплодок недовымерший… Значит, не опасается, за недруга не считает.

Не то. Не так. Миша, сосредоточься. Какой ты части? Отдельного полка князя. Почему князя? Нет, полк слишком крупная единица, каждый наперечет. Какие бывают части? Отдельный отряд какой-нибудь, а? Не годится, не годится. Середина девятнадцатого года на дворе, время партизанщины прошло. Хотя Шульгин Василий Витальевич в воспоминаниях писал, что даже в начале двадцатого года засилье всяческих отрядов у добровольцев было. Так это где было? В Одессе. Пусть будет отряд!

Недавно сформированный в Харькове. Где, где оперировал (такой, кажется, термин) этот отдельный отряд? Ну?! Соображай быстрее! А-а, чёрт, ни хрена в башку не лезет. Первый вопрос, первая географическая привязка к месту и я горю, как южнокорейский «Боинг»! Косить на потерю памяти, на амнезию? А-а-а.

Боковым зрением, изолированно я отмечал чужую жизнь вокруг.

Два босоногих пацанёнка мчались наперегонки. За ними кувыркалась рыжая горластая собачка, хвост в репьях. Хмурая баба – в платке по самые глаза – упустила в колодец ведро с водой. Едва успела растяпа увернуться от бешено закрутившейся ручки. Ворот застучал – та-та-та, та-та-та.

Перед богатым домом два солдата в гимнастерках распояской пилили на козлах суковатое бревно.

Один из них, возрастной, бритый наголо, с затылком в складках, одышливо покрикивал:

– А ну не дергай! Не дергай, торопыга!

Прошёл, подметая одеждами улицу, священник. Сосредоточенный, в шляпе, прижимая к груди толстую книгу.

Я подумал: а вот у нас в городе в церкви Иоанна Воина поп – бывший десантник Псковской дивизии. Он мне сам об этом рассказал, когда я стал собираться в ночник за третьей бутылкой. Правда, на руках впоследствии я его всё же заборол.

…Где действовал ваш отряд? Кто командир?..

И я понял, что ушёл под воду с ручками, что булькаю последними пузырями. Мне так суетно стало, весело. Наверное, я – дурак.

– Далеко идти-то? – достаточно дерзко спросил у спутника своего, громко цыкая порченым зубом в верхней челюсти.

Типа такого, что если далеко, так я развернусь в обратную.

Подпоручик всем корпусом, как будто в корсет затянутый, повернулся. На груди у него друг о друга блямкнули незамеченные мною ранее солдатский «Георгий» и знак участника Ледяного похода.

– Уже пришли, господин штабс-капитан, – ответил, изучая меня.

Очевидно, не понимая, с какого рожна я начал блатовать.

Село кончилось. Дальше просёлок под уклон бежал вправо, а метрах в пятистах раздваивался змеиным языком, обтекая с двух сторон жидкий перелесок.

На околице у хозпостройки маялась разрозненная группа людей. Похоже, нас они и ждали, а если до конца точным быть, то – меня.

Капитан Кромов стоял особняком, широко расставив ноги, закинув руки за голову, на затылке их сцепив. Он задумчиво пожёвывал соломинку. Кобура на боку у него была расстегнута, в ней виднелась рифлёная рукоятка нагана.

Он увидел меня и непонятно прищурился. Потом указал вперёд мощным своим подбородком:

– Полюбуйтесь на эти рожи!

Я, следуя его указаниям, посмотрел в заданном направлении. Под чёрной бревенчатой стеной сарая с ноги на ногу переминалось трое. У меня хорошая память на лица, тренированная. Я их признал не то что с первого взгляда, с первого мазка глазного.

Кудрявый, фиксатый парень в располосованной кумачовой рубахе. Только угрюмый теперь, а не разухабисто-веселый. Рыжий жлоб, который в сарае вбил мне в ребра сапожище сорок последнего размера. И друг мой лепший – Борода, только сейчас прореженная, клочковатая.

Все трое капитально отрихтованные. У кудрявого – нос на боку, рот расквашен. У жлоба рыжеусатого вместо правого глаза – кусок сырого говяжьего мяса. У многогрешной Бороды – на лбу шишка величиной с гусиное яйцо. Притихли, дышат загнанно.

Я понял, зачем меня позвали. И отлегло у меня от сердца, как у скверного ученика, которого не выдернули к доске, хотя по всем приметам должны были.

Что ж, до следующего урока снова можно собак по дворам гонять!

Кромов крутил в зубах травинку, ждал моей реакции.

Я не нашёлся, отвёл глаза. Пауза получилась бесконечная, тягостная. Я не знал своей роли.

– Атаман ушел, сволочь! Выскользнул! – азартно сказал Кромов, и в голосе его просквозило одобрение.

– Сдохнет! – мелкозубо осклабился барон Экгардт, тоже ходивший в набег, тоже возбужденный, в закинутой на затылок фуражке. – Я две пули в него всадил! Отчётливо видел.

– Э-э-э, баро-он! – отмахнулся Кромов и, продолжая движение руки, тыльной стороной придавил вьющегося у щеки, уже попробовавшего крови комара. – Вам или привиделось в суете или вы вскользь попали. Царапина, не ходи к гадалке!

Поручик заспорил, полез в нагрудный карман за портсигаром, на серебряной крышке которого искусной вязью шла гравировка: «За отличную стрельбу».

Кромов сделал упругий неслышный шаг в сторону, пальцем подманил угрюмо курившего солдата:

– Буренин, винтовку!

Стрелок сдернул с плеча трёхлинейку, сминая ремнем погон, обшитый жгутиком оранжевого, белого и чёрного цветов.

«Вольноопределяющийся», – машинально отметил я.

И похолодел от догадки, что сейчас сделаюсь центром внимания.

– Капитан! – Кромов кинул винтовку.

Вздрогнув от резкого окрика, я едва сумел ее поймать. Неловко, обеими руками, чувствительно получив стволом по плечу. Заметил кривую усмешку барона.

Перехватил оружие и зажал по-охотничьи подмышкой. Я впервые держал в руках трехлинейную винтовку системы Мосина образца 1891 года. Она показалась громоздкой и неудобной, гораздо тяжелее акээма.

– Давайте, капитан, вон того красавца. Рыжего! – интонация Кромова не допускала отказа.

Не вынимая винтовки из-под мышки, я посмотрел на ссутулившегося у стены рыжеусого мужика. Тому вдруг стало не хватать воздуха, он начал часто зевать. Не зная чем занять руки, рыжий яростно заскреб волосатую грудь в прорехе гимнастерки.

Я совсем не забыл, как три дня назад он бил меня, как барабан, обутыми ногами. Гоготал гусем, глумился. Моя фамилия – не Лев Николаевич Толстой, я памятлив к причинившим мне зло. Не уйди мы ночью в побег, утром нас, отогнав на безопасное для их бандитского гнезда расстояние, убили бы. Причем меня, путешественника во времени, абсолютно ни за хрен.

По образовавшейся вдруг пронзительной ясности в голове я понял, что морально готов выстрелить.

Дело было за малым – я не справлюсь с винтовкой. С механизмом несомненно простым, но абсолютно незнакомым, первый раз попавшим в руки. Теоретически я знаю, например, что у трехлинейки имеется предохранитель, но вот где он? Не могу же я вертеть оружие в руках, как очки – мартышка. Тем более прилюдно. Вся моя наспех заготовленная, белыми нитками шитая легенда лопнет.

Я чудовищным усилием воли заставил себя посмотреть, недолго, правда, пару-тройку секунд, Кромову в глаза и отчеканить следующую фразу:

– Прошу уволить меня, господин капитан. Я – не по этой части.

– Вот так, да?! – разочарованно переспросил Кромов.

Экгардт презрительно скривился, выдавил свистящим шепотом:

– Чис-с-стоплюй!

По многим книгам о гражданской войне, в том числе, написанным участниками Белого движения – Романом Гулем, Г. Венусом – я знал, что в расправах принимали участие исключительно желающие. А в неплохом фильме «Ищи ветра», наоборот, капитан в замечательном исполнении актёра Пороховщикова, поручика, отказавшегося расстреливать пленных, поставил в их шеренгу. Правда, он сначала поинтересовался, окончательно ли решение чистоплюя.

Мандраж меня бил капитальный. Рука, сжимавшая цевье винтовки, устав от напряжения, задрожала.

Если вопрос встанет ребром: «или-или», я картинных жестов делать не стану. Мы не в кино про неуловимых мстителей.

Но Кромов сказал сквозь зубы, отстранено, как вещи:

– Можете быть свободны.

Чтобы он не передумал, я энергично кивнул и щелкнул, вернее, стукнул каблуками:

– Честь имею, господин капитан!

Повернувшись через уставное левое плечо, я успел сделать лишь два шага. Кто-то взял меня за рукав выше локтя.

В очередной раз внутренние органы мои провалились в ледяную пустоту.

Я повернулся. Вольнопёр, фамилии которого я не запомнил, увалень с заспанным лицом взглядом указал на винтовку, которую я непонятно в какой момент успел закинуть на плечо.

– Извините, – бормотнул я, возвращая оружие.

Но и это оказалось не все. Кромов протягивал мне знакомую вещицу. Одноразовую пластмассовую зажигалку, отбитую им у бандитов.

В Свердловске в батарее у нас был азер Федя Касумов. Дед Советской Армии. Не из самых злых и подлых. Но чертовски модный. Хэбэшка, ушитая в талию, начесанная шинель, сапоги на скошенных каблуках. Так вот, однажды я, молодой тогда, крепко прессуемый младший сержант, наводя порядок в расположении, увидел как Касумов, сидя на койке, держит перед собой свою нулевую наглаженную зимнюю шапку. В которой командир второго экипажа Саня Гончаренко ездил в отпуск на Украину.

– Мой дарагой, – задушевно спрашивал у шапки Касумов, – где ти биль?

То же следовало мне сейчас сказать вернувшейся из плена зажигалке, на полукруглом боку которой приклеена наклейка таинственного содержания: «Хранить от детей. Не применять вблизи лица». Когда я изучал инструкцию, не на шутку озадачился над способом прикуривания вдалеке от лица.

Я ждал, что последует далее.

Последовала сухим тоном произнесенная фраза:

– Больше, к сожалению, ничего не удалось вернуть. Ни оружия, ни документов, ни денег. Ни ваших, ни наших.

Я не огорчился этому известию. Тем более что табельное оружие моё – пистолет Макарова – надёжно хранится в ружпарке артполка, военный билет – самый короткий путь к провалу, а сто рублей (округлённо) не деньги.

При несколько других условиях в этом месте было бы естественно посетовать на то, как же мне теперь без документов. отбившемуся-то от разгромленной родной части? Но я не решился на подобный пробный шар после отказа участвовать в расправе. Интуитивно почувствовал – не время, только хуже себе сделаю. Не буди лихо, пока оно тихо.

– Разрешите идти? – спросил я у капитана и тихо добавил, обосновывая уважительность своей просьбы: – У меня перевязка.

Кромов отреагировал как любой нормальный русский человек:

– Идите. Как, кстати, ваша голова?

– Благодарю, господин капитан, получше. Ещё будто в тумане все, – верно найденным смиренным тоном отвечал я.

Дабы они, налитые жизнью, устыдились того, что не просто притащили с другого конца села увечного, а понуждали его казнить пленных.

В образе больного я пошаркал назад, расслабленно опустив плечи, понурив забинтованную голову, до крайнего предела сжавшись внутри, мучительно ожидая хлёсткого короткого залпа.

8

Лучше мне было не соваться ни на какую перевязку. Сестра по имени Жанна с корниловским шевроном на рукаве платья смотала бинт, осторожно оторвала прилипший кончик и обрадовалась:

– Ой, господин штабс-капитан, все затянулось, как на.

И осеклась сконфуженно, прикрыв рот шершавой красной ладошкой. Ставшей такой, наверное, от частой стирки в холодной воде.

В другой момент я бы не упустил возможности приколоться. Типа, гавкнуть пару раз в подтверждение недосказанного ею правила.

Сейчас мне было не до шуток. Нахмурившись, я сказал:

– Но дёргает очень сильно. И голова продолжает болеть. Когда хожу, круженье опять же.

– Странно, а мне показалось, вы хорошо себя чувствуете. Кушаете с аппетитом. Купаться ходили, – в деликатной форме намекая на мои симуляционные потуги, ответила сестра.

Бинтовать голову она не стала, помазала подсохший струпик йодом и упорхнула, напоследок сообщив, что перед выпиской меня посмотрит доктор.

Видел я этого доктора два раза. И оба раза он был еле тёплый.

Вот ведь коновалы! У меня же – ЗЧМТ, по всем симптомам – сотрясение мозга! Сознание я терял? Терял, причем неоднократно. Тошнота была? Ещё какая, барону Экгардту галифе уделал. Жалобы на головные боли высказываю? До настоящего, между прочим, времени.

Двадцать один день я должен наблюдаться в нейротравме в условиях стационара. Три полных недели! Я не требую, чтобы томографию головы мне сделали, таких технических возможностей у них, понятно, нет, но проверить, устойчив ли я в позе Ромберга, они могут? Хм, если, конечно, этот Ромберг успел свою каверзную позу придумать. Ни одного укола мне не поставили!

Без повязки на голове я ощутил себя голым. Во сне так бывает. Белый день, многолюдное место, проспект Ленина. Хочешь прикрыться и не можешь. И проснуться не получается.

Завыть впору волком от отчаяния или заплакать. И то и другое одинаково глупо, а второе к тому же стыдно взрослому мужику.

Ничего умнее я не нашел, как вернуться на лежанку под навесом, забраться под одеяло, закрыть глаза и притвориться спящим.

Официально никто меня не выписывал из околотка!

Но и упираться в моём бомжовском положении резона не было. Тут люди кругом бывалые. Я им – на один зуб. Только ненужное внимание к себе привлеку. А мне надо в серединке держаться.

Рывком я сел на топчане, сбросил одеяло, осенённый мыслью. Снял куртку, разогнул усики у эмблемок в петлицах и вытащил их, чтобы не принимали меня за артиллериста. Спец, он и в Африке спец. Наверняка у них дефицит пушкарей. Поставят к трехдюймовке, которую я только перед музеем Вооруженных сил в Москве видел. С насмерть заваренным казёнником или как он там правильно называется. Куда, короче, снаряды засовывают. Винтовку и наган я поскорее освою. Артиллеристам, им математику надо хорошо знать, а я давно не практиковался. В мае месяце попробовал старшей дочке задачу решить, битый час пропыхтел и не справился. За седьмой класс! Программа сейчас, правда, очень сложная.

На месте эмблем остались тёмные крестики. Я потёр воротник землей, и они менее заметными стали.

В дембельских альбомах зенитчиков обязательно присутствовал хвастливый девиз: «Слава тем, у кого на петлицах золотые скрестились стволы!».

А в недолюбливающей нас пехоте говорили: «Да им все по барабану! Не зря в эмблеме-то у них две елды скрещенные!».

Итак, я лейтенант из корпуса Мюрата[28]. То бишь, штабс-капитан из рассеянного красными отряда полковника Смирнова. Кстати, почему Смирнова? Ну потому что фамилия распространенная. Простая русская. Смирновых, их так же много, как Ивановых и Кузнецовых. Ещё потому что командир нашего артполка – Смирнов. У меня узко прикладное мышление, я не умею придумывать образы. Фантомы получаются безликие, бестелесные. С реального прототипа легче срисовать.

Я объёмно представил полковника Смирнова. Кряжистого, лысоватого, с седыми висками, с рубленым сухим лицом. Бесконечно усталого, ломающего третью войну. Пахаря. Блин, не терплю это слово! Один сильно неуважаемый мною прокурорский чиновник обожает так себя величать.

Стоп, Миша, не надо растекаться по поверхности! Сконцентрируйся на главном.

В отряде я командовал взводом. Большого начальника изображать опасно, ибо не знаю ни стратегии, ни тактики. Но и рядовым прикидываться глупо. Чин не позволяет, да и возраст мой далёк от юношеского. Где мои семнадцать лет? Численность отряда? Около двухсот человек. Три роты. Мелкой рыбешке через ячейку легче проскочить.

И снова я замотал головой в отчаянии. Ведь помимо этих неуклюжих отмазок нужна биография. Не вытянуть мне её на фантазиях. Нужны факты, даты, имена, привязки к местности!

Не усидел я под навесом. Человек – существо стадное. Отправился искать Баженова. Единственного здесь человека, с кем у меня заладился контакт. Срочное дело к нему возникло.

Прапорщик писал письмо левой здоровой рукой. Перед ним стояла склянка с чернилами, в которую он обмакивал перо. Прежде чем он успел инстинктивно закрыть лист ладонью, я схватил первые фразы: «Здравствуй, мама! Извини за ужасный.»