Зона Комфорта

И в остальных забегах юристы прибежали последними. Однако в командном зачёте мы получили серебро, взяв массовостью.

Когда я был пролетарием, в родном инструментальном цеху в день зимних заводских соревнований бывалые спортсмены мудро говаривали:

– Главное – не победа, главное – уйти с обеда!

Ерунда эта околоспортивная, надерганная из разных мест, из разных лет крутилась в башке. Один только Зигмунд Фрейд и смог бы объяснить, почему сейчас эти ассоциации повсплывали.

На гребне холма, куда я забирался почти на четвереньках, цепляясь свободной рукой за бурьян, взвод выравнивал жидкую цепь.

Штабс-капитан Белов – на голову выше всех – наводил порядок на правом фланге.

Но и оттуда он наорал на меня:

– Штык примкните, штабс-капитан!

Пытаясь соображать разумно, я кинулся отделять закрепленный вдоль ствола (в походном положении) штык – длинный, сизый, зловеще граненый, в щербинах.

– Сука! Не хочет!

Кр-рак и штык вдруг оказался в руке! Выскочил из металлического хомутика. Следующим торопливым движением я насадил его трубкой на ствол. Получилось? Да, вроде не болтается, сидит крепко.

– Взво-од, в атаку! Огонь только по команде! – надсаживая горло до клёкота, кричал Белов.

Похоже, он не заметил моего непрофессионализма. От сердца у меня отлегло, и в очередной раз я убедился в том, какой я законченный даун. В нескольких минутах всего – бой, война, увечье или смерть даже, вечная память, могила, а я об эстетике движений тревожусь.

Я шагал в цепи, уставив штык вперёд. Правой рукой сжимал приклад, мылкий от мокрой ладони, а левой снизу держал цевьё. Плохо пригнанный мешок молотил по спине, кололся рассыпными патронами.

Только бы не сразу бегом скомандовали!

Луговина сделалась упругой и кочковатой. Пару раз я споткнулся. И оба раза удачно, на левую ногу. Это у меня примета добрая, проверенная временем, с начальной школы неподводившая! Господи!

Над нами по стремительным лекалам стрижи вычерчивали. Вечерняя охота. Или ласточки это?! Чем отличаются?!

Цепь двигалась с ощутимым усилием, прогнувшись в середине, как заведённый бредень. Наш взвод шел по мелководью, на правом фланге обогнав остальных.

Через несколько бойцов от меня нервничал Белов. То и дело оглядывался на растущую в середине роты килу.

– Что они там?

Впереди трудно приближался оазис зеленых насаждений и чёрно-жёлтые соломенные крыши хат.

Как бишь хутор штабс-капитан обозвал? Ворманки? Бандитское название, отъявленное. В переводе – вора имал. Подберут же на святой Руси ласковое имечко!

Стриж один порскнул у меня над головой, не выше чем в метре. И ещё один левее. Обоих я не успел разглядеть. А резкие такие оба, сверхзвуковые.

В отставшей мотне туго шедшего бредня вдруг кто-то пронзительно закричал. Я оглянулся туда. Двое офицеров, один нагнувшись, второй упав на колено, поднимали и переворачивали лицом вверх третьего.

– У-у-ум, – стонал он протяжно.

Темп движения стал затухать, цепь катилась по законам инерции. Я понял, какие это стрижи около меня пируэты выписывают, и нехорошо мне сделалось. Мерзко.

А вокруг стали залегать многие, хоронясь за кочками.

От соломой крытых крыш, перебивая редкие разрозненные хлопки, затрещала картавая трещотка. Пулемёт! Очередь частой железной метлой маханула на другом, дальнем фланге.

Я продолжал шагать. Головки сапог да и голенища, до середины исхлёстанные росистой травой, были сырыми. Я выбирал, куда сподручнее ступить. Чтобы правой, плохой ногой не запнуться.

Я поднял глаза, когда плечом въехал в кого-то тяжёлого, большого.

Хвать, это штабс-капитан Белов оказался. Он бешено сверкал белками, ноздри у него раздувались, усы жёстко топорщились.

Пётр Первый в исполнении Алексея Петренко в фильме Митты!

– А ну, встать, слякоть! Шарманщики! – орал он, вывернувшись назад.

Залегшей в траве и в кочках мешанине людской оскорбления адресуя.

Из нагрудного кармана Белов выудил папироску, кинул в рот, закусил далеко мундштук. По блатному, не по-офицерски.

Я, работая на автопилоте, как фокусник, ловко чиркнул у него перед носом зажигалкой с предупреждающей надписью на боку: «Хранить от детей, не применять вблизи лица!»

– А? Что? – встрепенулся взводный, недоумённо глядя на подрагивающий жёлтый язычок пламени.

– Прикуривайте, господин штабс-капитан, – сказал я и обстоятельно пояснил: – Более тридцати секунд нельзя держать зажжённой.

Во взгляде Белова проблеснул осмысленный разряд. Он выплюнул папиросину, ниточка слюны вылетела на жёваном мундштуке и, оборвавшись, свисла с губы.

– Да шли бы вы, Ма… Маштаков на-а…

Он бросился гигантскими шагами назад, добежал до первого лежавшего и схватил его за шкирку и за ремень, с усилием отрывая от земли и толкая вперед. Другого носком сапога поддел под живот, третьего саданул по ногам.

В руке его появился наган. От неожиданно грохнувших быстрых выстрелов я вздёрнул плечи, пряча голову. Но остался стоять, единственный, кроме метавшегося взводного.

– Перестреля-а-аю! – маралом ревел он.

Пружиной в траве поднялся седой капитан. Сконфуженно воротя лицо, прикрикнул на соседей, после этого зашевелившихся. Встал, отряхивая колени, косолапый Наплехович. Пригнувшись, боком двинулся вперёд большеголовый ушастый подпоручик.

Нас стало много в вертикальном положении. Цепь покатилась вперёд, извилистая, как синусоида.

Я уже не успевал быстрым шагом и припустил бегом. Хутор приближался рваными короткими рывками. По окраине его зримо шло суетное движение почуявших опасность, вставших на задние лапки муравьёв. Выстрелы продолжались, но будто и не настоящие, а хлопушечные или петардные. китайского производства.

Драпают, гады. Драпают!

Мне не раз доводилось играть роль преследователя. Азарт загонщика не сравним ни с чем. Лёгкие развернулись и воспряло сердце. Я ощутил себя Маугли, бегущим наперегонки с чёрной пантерой, упругим, никогда не притрагившимся к стакану.

Мы первыми ворвались на околицу. Красных не было, у растрёпанного стога сена отрыт мелкий окопчик. На бруствере в жирной земле тускло отсвечивали стреляные гильзы, валялась жестянка из-под консервов.

Рота прочёсывала хутор. Стрельба трещала в стороне.

– За мной, первый взвод! – крикнул Белов и, не оглядываясь, припустился в направлении боя.

Человек десять самых азартных, не прельстившихся шмоном крестьянских хат, бежали за ним. Я – в том числе, пока не спекшийся.

Но у пруда и мы попадали в высокую синюю осоку. Прикрывавший отход красный пулеметчик взял удачно. Пули зачмокали по сырому склону, по кустам, срезая ветки, противно засвистали над головами. От земли пахло грязевой ванной. Куртка на животе быстро впитывала холодную влагу.

– Головы не дает поднять, гнида! – блестя глазами, восхищённо воскликнул упавший в полуметре от меня большеголовый подпоручик, заяц на супербатарейке «Энерджайзер».

Я сглотнул горький комок и согласно кивнул. Лежавшая подо мной винтовка прикладом больно давила в тазобедренную кость. Так получилось, потому что свалился я, не разбирая куда. Повернувшись на бок, выдернул из-под себя склизкую трехлинейку.

– Взво-о-од! К стрельбе с коле-ена! Прицел четыреста! Товсь! – как только пулеметная строчка поотпустила нас, закричал Белов.

Через силу я сел на корточки, потом встал на колено в чёрную лужицу. Колючие мурашки бегали по ногам, как будто отсидел их. Вскинул винтовку, правым плечом вжался в приклад, щекой притиснулся к холодному железу, к грязной деревяшке.

– Стрельба пачками! Пли! – помогая себе резким взмахом руки с револьвером, скомандовал взводный.

Справа и слева наперебой загрохотали выстрелы. В амбре сырой грязи вмешался кислый запах сгоревшего пороха.

Я установил целик прицельной планки напротив риски с цифрой «4» и прижмурил левый глаз. Мушка плясала на фоне прыгающего буро-зелёного месива. Я давил на крючок, а результата не было. Я испугался, что винтовка неисправна, но в этот момент она неожиданно бабахнула, саданув прикладом в плечо. В три движения я передернул затвором, выбросив дымящуюся, воняющую серой гильзу. Обратным движением загнал в патронник новый патрон.

А Белов орал, вставая во весь свой незаурядный рост:

– Пре-екратить стрельбу!

Я послушно опустил ствол. Бляха-муха, только развоевался! А «Энерджайзер» в азарте ещё два раза шмальнул. Крах! Крах!

– Подпоручик Цыганский! Отставить! – прикрикнул персонально на него штабс-капитан.

Гм, Цыганский! Интересная фамилия! А ведь определённо что-то есть такое, будулаистое, в зайце этом.

В следующий миг я почуял ливером, что слева от меня не в порядке. Оглянулся. На боку, на вещмешке в неудобной вывернутой позе, лицом уткнувшись в грязь, лежал офицер. Неживой, я враз это срубил, за годы работы в органах навидался трупов выше крыши. Мёртвого с живым невозможно перепутать – души-то в нем нету.

Винтовка убитого валялась в стороне. Погонный брезентовый ремень её изгибался, как змея.

Я наклонился, за плечо перевалил офицера на спину и сморщился. Пуля угодила ему точно в лоб. Оттуда вытарчивал столбик вещества головного мозга, по консистенции похожий на фарш. Под глазами были густые чёрные синяки. Из ноздрей вбок параллельно губам тянулись извилистые дорожки красных соплей.

– Г-господин штабс э-э… к-капитан, – заикаясь, обратился я к Белову, – у нас тут убитый.

Взводный сразу подошел, уперся рукой с револьвером в бок:

– Кто?! Силин? Куда его?!

Я скрутил крышку с фляги и жадно стал хлебать воду, обливаясь и давясь. А мне бы не воды сейчас, пустой, ржавчиной отдающей, а водки стакан! Неразведённого спирта «Роял»!

В метре, в метре всего от меня мальчишку подстрелили. Прямо в лоб! Мозги наружу! Где я есть и где я должен быть?! Что я здесь делаю?!

– Прапорщик Риммер! Подпоручик Цыганский! – распоряжался Белов. – Тащите убитого в хутор!

До темноты, рассыпавшись цепью, мы вели вялую перестрелку с красным арьергардом. Лично я, стараясь максимально использовать выпавшую возможность попрактиковаться в стрельбе, выпустил три обоймы. Приноровился к спуску, оказавшемуся достаточно тугим и длинным, отчего выстрелы не производились мгновенно. Обнаружил, что при более сильном упоре приклада в плечо отдача ощущается меньше. Затвор мне не понравился из-за короткой рукоятки, затруднявшей перезарядку – после каждого выстрела приходилось отнимать приклад от плеча, что снижало скорострельность.

В общем, страхи мои облажаться оказались напрасными. Человеку, имеющему опыт стрельбы из мелкашки, акаэма и пээма, мосинская трехлинейка покорится без труда.

Может быть, я даже в кого-нибудь попал, целился ведь, старался. При этом ни злости, ни азарта даже не испытывал. Отрабатывал обязательную программу.

Потом красные перестали огрызаться. Белов велел и нам прекратить стрельбу. Довольно долго мы лежали в тишине, под убаюкивающий аккомпанемент кузнечиков. Я с трудом противился дрёме, веки тяжелели, меня медленно, но неуклонно вело. И вот уже я в круглосуточном ларьке на Первомайском рынке набираю водки, ярославского пива, закуски. копчёную курицу, перевязанную бечевкой.

Вздрогнув и обмерев сердцем, я очнулся. А?! Вытаращась во тьму кромешную, обирая с губ слюну, с трудом пытался сообразить, что происходит. Мне кажется, что от ладони моей, которой я сильно потёр лицо, невыносимо пахло копчёной, щедро приправленной специями курицей.

В потёмках, то и дело спотыкаясь, наступая на пятки передним, мы двинулись на хутор. Вытянув вперед левую руку, я шарил ей, как при игре в жмурки. Пугала возможность наткнуться на съехавший с чужого плеча штык.

– Эх, не замешкались, всех бы захомутали! – воскликнул молодой голос.

– Чего вы, прапорщик, тогда на брюхе ползали? – отозвался голос едкий и вредный, передразнивший довольно похоже. – За-хо-мутали!

Кто шёл неподалеку – грохнули, засмеялись. Я тоже – до слез, до икоты.

В хуторе взводу досталось три избушки на курьих ножках. В нашем бунгало – теснота, пахнет мышами и навозом, над тазом с водой коптит лучина. Свет ее прыгает, что в углах хаты – не разглядишь.

Шагавший впереди подпоручик Цыганский ударился головой о низкую притолоку, айкнул и выругался. Учитывая чужой опыт, я предусмотрительно наклонился.

В печке обнаружен ведерный чугун горячей пшённой каши. Это «товарищи» варганили себе ужин. Отведать его им не пришлось, помешала наша атака.

– Эй, хозяйка! – озорно выкрикнул атлет-прапорщик, не понравившийся мне на привале.

Теперь я знаю его фамилию – Риммер. Они с Цыганским на пару уносили из цепи тело убитого.

– Эй хозяйка, вздуй-ка лампу! Не продохнешь от твоего каганца!

Сверху, с печи проскрипел несмазанный старушечий голос:

– Карасину нетути, барин.

Почти на ощупь из общего чугунка, встав вокруг него, мы ели кашу. На столе я нашёл деревянную, грубо вырезанную ложку. Она сальная, от неё пахнет, но голод сильнее брезгливости и я зачерпывал с верхом. Каша рассыпчатая, хорошо пропревшая, на молоке. В детстве в деревне бабушка готовила такую, тоже в русской печи, только с маслом. Называлось – пшенник.

– Хороша комишаршкая каша! – сквозь набитый рот прошепелявил кто-то рядом.

Опять хохот, говорившего стукнули по спине:

– Прекратите смешить, прапорщик!

Потом мы выбрались на воздух перекурить. Дочиста облизанную ложку я пихнул в карман брюк. Солдат должен быть с ложкой. От недосыпа, усталости и тяжёлой сытости мне почти не стыдно.

Поручик Наплехович угостил папиросой. Прикурив от моей зажигалки, он мотнул головой, указуя на зажигалку и произнёс одобрительно:

– Ну вы, господин штабс-капитан, и дали дрозда!

Я сделал вид что не понял, о чём речь, отмахнулся:

– Да ла-адно…

Но я тщеславен по натуре, люблю покрасоваться. Мне приятно – заметили.

Во двор энергично вошел чёрный рослый человек, заговоривший голосом взводного Белова:

– Взвод, отбой! Поднимаемся на рассвете. В боевое охранение идут штабс-капитан Маштаков и прапорщик Кипарисов! Дозорные ко мне, остальным «отбой»!

Я ещё не упал с гребня льстивой волны, которую погнал поручик Наплехович, и поэтому мне не жаль сорвавшегося сна. Хотя я представляю, что такое ночной караул.

Мне не испортило настроения даже то, что напарником оказался козлобородый Кипарисов.

– Господин штабс-капитан, идёте часовым, прапорщик – подчаском. Выдвигаетесь на тысячу шагов в том направлении, где работал красный пулеметчик. Помните, надеюсь? Пароль – «Коломна», отзыв – «Рига». Возможно, на вас выйдет наша конная разведка. В четыре часа вас сменят, успеете пару часов придавить. Только на посту – ни-ни!

И когда, проинструктированный, я направился в избу за винтовкой и вещмешком, Белов задержал меня за локоть и на ухо доверительно прошептал:

– Присматривайте хорошенько за поповичем, штабс-капитан! Мутный он какой-то.

Я понимающе кивнул. Пряча ликование: «Мне доверяют!» Значит я – чистый, прозрачный?!

3

Мутный Кипарисов ковылял потихонечку, дважды мне пришлось на него прикрикнуть. Прапорщик в ответ бубнил невнятное по содержанию и недовольное по смыслу.

Пруд мы обошли слева по высокой шуршащей осоке. От воды тянуло сыростью, остро пахло ряской и тиной. В пруду утробно вели неспешный разговор лягушки: «у-у-а-а-а…»

Ночь была звездной, шагалось легко. Я считал про себя шаги. Двести. Двести пятьдесят. Обитаемый мир остался в деревне, отсюда не различимой.

– Господин штабс-капитан, – гнусоватым голосом произнёс Кипарисов, – зачем удаляться именно на тысячу шагов? Мне кажется, мы отошли достаточно. А?

Как минимум три подходящих ответа вертелось у меня на языке. Доходчивые, ёмкие, но исключительно матерные. В моём понимании несоответствующие образу русского офицера начала двадцатого века.

Я ответил тоном серого волка, сожравшего бабушку и залезшего в её постель:

– А затем, господин прапорщик, дабы как можно раньше обнаружить появление неприятеля и дать знак своим.

– Во-от оно что, – удивлённо протянул Кипарисов.

Пару минут он шёл молча, не отставая. Триста двадцать шагов отмерил я. Честных, широких, восьмидесятисантиметровых.

Прапорщик, поудивлявшись моему откровению, снова раскрыл рот:

– Ещё вот, к примеру, господин штабс-капитан. Кто узнает, если мы с вами дальше не пойдем?

«Нет, – подумал я, – никакой он не мутень, а простая гнида. Трусливая и подлая».

Когда перед деревней цепь залегла в кочках, я не разглядел, кого пинал сапогами взводный. Но теперь я стопудово уверен, что это был Кипарисов. Ну да, отчаянно упирающийся, бьющий откляченным задом.

– В морду не хотите?! – я приблизился к прапорщику, шумно раздувая ноздри.

Я не видел его глаз, только мутный эллипс лица и шевелившуюся на нём бородку. Сутулая фигура осталась вялой, плечи – опущенными. Он покорно проглотил моё хамство.

– Я без злого умысла, господин капитан, – тем же бесцветным голосом Кипарисов стал оправдываться, подхалимски повысив меня в чине, – вы старший, вам решать.

– Ну так вот, – я сбросил с плеча винтовку, взял наперевес, – двигай вперёд, будешь тормозить, уколю. И заткнись, не сбивай со счета!

Прапорщик не отреагировал на то, что я соскочил на «ты». Вздохнув и ссутулившись ещё больше, покорно зашагал в темноту.

Задачи часового в полевом дозоре я представлял по аналогии с освоенным в Отарской учебке УГ и КС[34]. Тогда с молодой памятью я легко запоминал наизусть статьи устава, совсем немаленькие по объему. Обязанности часового. разводящего. помначкара[35].

Разрозненные куски сохранились до сих пор.

Часовому на посту запрещается есть, пить, курить, говорить, отправлять естественные надобности.

Но что делать, когда припрёт конкретно? Переваривать?

В конце первого года службы доверили мне пост номер один. Полковое знамя и денежный ящик. С одной стороны хорошо – сопли не морозишь. Но с другой – постоянно на виду, аккурат напротив пульта дежурного по полку. Днём – крестный ход офицеров, тудым-сюдым. Ни присесть, ни покурить. Хотя курить некоторые удальцы умудрялись и тут. Из-под застрехи над денежным ящиком, обследуя вверенный под охрану и оборону объект, я наковырял целую пригоршню закаменелых бабариков. Преимущественно от овальных сигарет «Прима» моршанской табачной фабрики.

Но я не про это, я про надобности естественные. В разгар ночи, часов после трех захотелось мне оправиться. Минут через пятнадцать после заступления на пост. Скрутило так, что хоть на стенку лезь. Теоретически я мог запросить сикурсу[36], нажав на тревожную кнопку, сообщающуюся с караулкой. Минут через пять в штаб примчалась бы отдыхающая смена во главе с начкаром. Но этих минут я бы не сдюжил. Обманывая физиологию, я враскоряку пританцовывал на деревянном постаменте. С ужасом понимал, что счёт идет на секунды.

Я прислонил к свёрнутому боевому знамени полка карабин Симонова с примкнутым штыком и, косолапо семеня, проковылял мимо спавшего за столом дежурного майора в офицерский толчок.

Я успел. Водопад извергся не слабже ниагарского. Тогда я познал, что такое счастье. Но когда, опустошённый, выпрямился на дрожащих ногах и стал застегивать кальсоны, вспомнил про оставленный пост. Номер один! Нетренированных людей в таких ситуациях разбивает инсульт или инфаркт миокарда. Жуткие видения пронеслись передо мной. Похищенное знамя, украденный карабин, взломанный денежный ящик, который начфин полка вечером опечатал сургучной печатью. В любом случае – тюрьма! Даже дисбатом тут не отделаешься.

Через минуту я познал, что такое чудо. Все было в целости и сохранности. И дежурный продолжал храпеть, пристроив голову на канцелярской книге. Изо рта его, из-под русого уса, размывая чернильные записи, растекалась струйка слюны.

Утвердившись на постаменте, я воткнул штык эскаэса в деревянную балку, проходящую над головой, задекорированную плакатом «Служи по уставу, завоюешь честь и славу!», опёрся на приклад, пришедшийся на уровне груди и чутко прикемарил. До смены оставалось больше часа.

Девятьсот девяносто восемь, девятьсот девяносто девять. Тысяча. Все, положняковую тысячу шагов я отмерил. И для верности ещё десяток.

Как раз подвернулась подходящая ложбинка в обрамлении жидких кустиков.

– Всё, – сказал я, – кидаем якорь.

Кипарисов сразу уселся на землю, винтовку положил рядом и начал жевать. Быстро и хрустко, как крыса. В руке его мутнело нечто продолговатое. Морковь?

Я отвернулся и сплюнул. Прапорщик был мне достаточно понятен и потому противен. С таким я не то что в боевое охранение, в ларёк пустые бутылки не пошел бы сдавать. Но деваться некуда, придётся караулить на пару с этим гибридом.

Кипарисов вдруг прекратил работать челюстями, затаился на пару секунд с набитым ртом, а потом с яростью стал выплевывать наполовину пережёванные куски. Обстоятельно проплевавшись, отстегнул от пояса фляжку, открутил пробку и принялся полоскать рот, а затем горло.

– Гр-р-рр!

Я таки не выдержал буффонады:

– Прапорщик, вы всю округу на уши поставите! Тихо!

Кипарисов побурлил ещё, проглотил воду и сказал смиренно:

– Гнилой початок попался.

– Нечего тащить в рот разную дрянь! – я говорил вполголоса, но зло.

Кукурузы он, оказывается, за хутором натырил. Запасливый.

Сам я был сыт вполне. До отказа набитый пшёнкой желудок давил на диафрагму, много весил, понуждал переставить шпенёк ремня на одну дырочку посвободнее. А вот курить хотелось невообразимо. Вдруг мне придумалось, что в нагрудном кармане куртки припрятана недокуренная сигарета. Целая история вокруг этой заначки пронеслась перед глазами, когда я суетно охлопывал себя по бокам. Сюжет для короткометражного фильма.

Как на плацу перед построением Лёва Скворцов угостил меня сигаретой «Кэмел». Начфин полка, он мог себе позволить вкусное курево. Как, раскуривая, я пыхнул пару раз сигареткой, наполняя лёгкие крепким американским дымом. Как при поданной команде «Полк, смирно!» проворно забычковал её об каблук и запасливый, словно белка, спрятал в нагрудный карман. На потом, заботясь, чтобы не сломать.

Я практически галлюцинировал. Ни в одном моём кармане ни хрена не было, кроме хлебных и табачных крошек, и то в мизерных дозах.

Эх, а я ведь вполне мог у Наплеховича одолжиться пятком папирос. Да и взводный, думаю, мне бы не отказал.

Нерешительная гордыня. Гиперболизированное неприятие просить о чем угодно. С понтом, нас и здесь неплохо кормят!

Вот мои некоторые (не самые главные) недостатки и непонятные принципы. Об которые в щепы разбился утлый челн под названием «Моя семья».

Жена искренне недоумевала как можно, работая в должности зам-прокурора, полгода ходить по кухне вокруг неустановленной мойки. У самого руки не доходят, а просить начальника жэка, чтобы подогнал слесарька, язык не поворачивается.

Кипарисов, наполоскавши горло, положил голову на руки. Перестал шевелиться и дышать.

С трудом выдержав минуту абсолютной неподвижности, я потряс военного за плечо, отчего его бестолковка замоталась, как тряпичная.

– Эй! Не спать!

Прапорщик горестно вздохнул. Представляю, какие глубокие чувства он испытывал ко мне.

Вся ночь была у нас впереди. Тёплая, безветренная, практически курортная, с миллионом звезд в небе – живых, неправдоподобно ярких, затейливо шевелящихся. С узким острым ломтиком месяца, как на турецком флаге. В такую ночь уместно с девушкой лежать в стожке свежего сена, про Млечный путь ей задвигать, про упавший в Сибири Тунгусский метеорит, попутно разбираясь со сложным устройством застёжек бюстгальтера. Упиваясь запахом скошенных трав, настоянным на аромате молодого тела и кисловато-терпкими французскими духами приправленного.

Отгоняя наваждение (за вечер не первое), я подивился своему неуместному лирическому настроению. Наверное, я просто перегорел. Сколько можно находиться в состоянии пружины, взведённой до отказа? И то, такой бесконечный, перенасыщенный событиями день позади.

Не первый раз в жизни я побывал под огнём. Боевое крещение принято мною по должности старшего оперуполномоченного ОУР 10 марта 2000 года в деревне Соломинские Дворики на федеральной трассе Москва – Нижний Новгород – Уфа. Но тогда переделка случилась внезапно, длилась считанные минуты – не хватило времени испугаться. А сегодня я шёл в бой и стрелял по живым людям осознанно.

Возбуждение сказывалось, и потому сна – ни в одном глазу. Когда в розыске мы трое суток кряду работали по вооружённому нападению на ломбард, Тит приучил меня к медикаментозной поддержке. Глотаешь таблетку «циклодола», запиваешь бутылкой пива и часов на десять становишься как новый. Упругий, мобилизованный. Только курить надо поменьше, а то поджелудочная обидится.

Блин, а сейчас безо всяких каликов сильнодействующих уверенно фунциклирую.

Часовой обязан стойко охранять. Нет, наоборот, бдительно охранять и стойко оборонять свой пост. Так начиналась статья в УГ и КС об обязанностях часового. Нести службу бодро, ни на что не отвлекаться, не выпускать из рук оружия и никому не отдавать его, включая лиц, которым он подчинен. Не оставлять поста, пока не будет сменен или снят, даже если его жизни угрожает опасность… Потом. Нет, не помню дальше, кроме концовки. Услышав лай караульной собаки. ответить ей тем же. ха-ха-ха.