Земли родной минувшая судьба

Казнить их решили перед Рождественским постом за Серпуховскими воротами. Именно через них в Москву торжественно въехал первый ложный царь Дмитрий Иванович. Решили, что где начались несчастья для царства Русского, там пусть и закончатся.

В Москве по улицам мела метель, а за воротами она превратилась во вьюгу. Куда не отвернись, всё одно снег в лицо летит.

Виселицы качали петлями чуть в стороне от ворот. Перед ними на земле лежал кол с руку толщиной, заострённый с одного конца, тупым концом он упирался в колышек, вбитый в землю на краю вырытой под кол, ямы.

Заруцкого и Мнишек с ребёнком привезли по отдельности: её на телеге, его на санях, как принято на Руси перевозить покойников. Иван кивнул ободряюще Марине, она прижала сына к себе.

Подъехал верхом царь Михаил Фёдорович со свитой, в лёгких санях по первому снегу приехала смотреть на казнь государыня инокиня Марфа. Стрельцы окружали площадь перед воротами. Простой народ толпился за их спинами.

Казнь начали с Заруцкого. Его стащили с саней, повалили на землю. К каждой ноге привязали по верёвке, противоположенные концы верёвок закрепили на двух лошадях. Их по уздцы держали помощники палача. Ноги походному атаману раздвинули, палач ножом вспорол штаны. Остриё кола направили между ягодиц, стараясь попасть в анальное отверстие. Палач свистнул, кони медленно потянули Заруцкого за ноги вперёд. Кол вошёл в тело и стал разрывать плоть внутри. Иван сжал зубы, чтобы ни заорать от нестерпимой боли. Палач следил, что бы кол прошёл строго вдоль позвоночника и дошёл бы ровно до середины тела жертвы, чтобы её сразу не убить.

– Эй, кат, кол свернул в сторону. Не смотришь! – нашёл в себе силы по-молодецки крикнуть Заруцкий.

Палач приостановил казнь, поправил, свистнул, кони пошли вперёд. Бобровая шапка слетела с головы, дорогая шуба бесстыдно задралась. Наконец палач решил, что тело насажено достаточно глубоко, ударил кувалдой по колу в том месте, где он упирался в колышек. Кол скользнул в яму и встал вертикально, Иван взлетел наверх, лошадей остановили. Яму укрепили камнями, засыпали землёй. От ног Заруцкого отвязали верёвки. Казак скрипел зубами, ноздри его чувствовали запах крови и кала. Дорогая шуба вся в конском навозе и грязи, на Заруцкому водрузили потерянную бобровую шапку, запахнули шубу, что бы вор сразу не замёрз, а мучился на колу как можно дольше.

Марина смотрела на казнь с расширенными от ужаса глазами.

Повели к виселице трёх послов Заруцкого, выданных персидским шахом России. Послы в одежде из дорогой персидской ткани.

«Для кого четвёртая петля?» – мелькнула мысль у Марины

И тут у Мнишек вырвали сына, она рванулась к нему, но крепкие руки стрельцов держали её саму за руки.

– Янек! Ванечка!

– Мама, мама, – закричал Ваня и заплакал.

Вьюга белыми лохмотьями хлестала по лицам матери и сына, по лицам стрельцов, по лицу государыни инокине Марфе и саму самому государю Михаилу Фёдоровичу.

Марина вырывалась из сильных рук стрельцов:

– Ваня! Янек!

– Куда вы меня несёте? – хныкал Ваня.

А стрелец думал только об одном: скорее бы донести, скорее бы это кончилось. Голову Вани торопливо сунули в петлю, он заверещал как заяц, задёргался и потерял сознание от боли и страха, но пеньковая верёвка не хотела затягиваться до конца на шее мальчика. Так его и бросили. Он не задохнулся в петле, он в ней замёрз через несколько часов.

– Мальчишку-то за что? – кричал с кола, позабыв о боли, Иван Заруцкий. – Отольются вам наши слёзы! Будьте вы прокляты!

– Мальчонку бы не нать, – осуждал народ за цепью стрельцов.

– Романовы! – билась в истерике Марина. – Романовы! Будьте вы прокляты на веки вечные. Романовы! Царство ваше не от Бога! Убийством невинного началось, убийством невинного и завершиться! Романовы! Проклинаю вас, Романовы!

Царь Михаил перекрестился, услышав крики бывшей царицы, гордой полячки, часто-часто закрестилась инокиня Марфа.

– Ничего, Мишенька, отмолим грех, – сказала она уверенно. – Так должно было поступить. Не сбудется проклятье Маринкино. Не прилепятся чёрные слова к роду нашему. А и пострадать за Русь Святую не грех. Нас не будет – Россия останется.

Ровно через девять дней умерла Марина Юрьевна Мнишек в застенке Ивановского монастыря на Москве.

Москвичи шептались, что вылетела из окошка застенка галка и присоединилась к стае, что кружилась над монастырём. Приняли её к себе чёрные птицы и полетели к Кремлю. Покружились там, погалдели, а потом их видели, как они долго кружились над Серпуховскими воротами, пока не улетели с криками. И только одна галка осталась молча сидеть на перекладине виселице. В народе говорили, что это Маринкина душа тоскует по убитому сыну и мужу.

Смутное время в России закончилось.

08.08.2021 г.

Челобитная

Новоназначенный смоленский воевода, генерал Авраам Ильич Лесли подписал очередную подорожную грамоту.

7163-го декабря в 21 день по государеву цареву и великаго князя Алексея Михайловича всеа Великие и Малые Росии самодержца указу и по грамоте енорал и старшей полковник Аврам Ильич Лесли отпустил мецненина сына боярсково Галахтиона Трофимова сына Данилова домой на время с сего числа впредь на полтора месяца февраля до 1-го числа нынешняго 7163-го году. И по государеву указу везде по дорогам и по заставам и в городех воеводам и всяким приказным людем того сына боярсково Галактиона Трофимова сына Данилова пропущать, не держав нигде ни часа.

A. Leslie

По-русски Лесли ни читать, ни писать не умел и говорил плохо, хотя уже лет двадцать был на русской службе. Вернее, его три раза нанимали на русскую службу и всегда с повышением. Нанимаясь последний, третий раз, по личной просьбе царя Алексея Михайловича, Лесли сказал, что ему уже шестьдесят лет и хотелось бы иметь чин посолиднее, например, генеральский, а не просто полковника, пусть даже и старшего. Не было тогда такого чина в русской армии, но если Александр Ульянович хочет, то пусть будет генералом, царю не жалко. Тогда Лесли ещё был Alexander William Leslie of Crichie.

Перед генералом стоял солдат пятой роты его, Лесли, полка Галактион Данилов. На вид ему было лет семнадцать, одет он, как и все солдаты иноземного строя в кафтан из серого сукна, на шпажном ремне шпага тульской работы, на голове шлем с высокой тульей и небольшими полями – кабассет называется.

Галактион хотел что-то сказать, но не решался. Лесли это заметил.

– Что случилось, солдат? – сказал он. – Говорить. Смело. На стена лез делать нет страх, а слова говорить, делать страх.

– На стену лезть проще, господин старший полковник, повиниться хочу.

– Хорошо, смелей, – подбодрил солдата генерал.

– В розыске я. Убёг из Бархатного приказа к вам, господин старший полковник, в полк на войну с ляхским королём Казимиром.

Лесли нахмурился:

– За что они тебя искать?

– Человека убил до смерти.

– За дело?

– Нет. Случайно. Так получилось.

– Это есть плохо. Если за дело – это одно. А случайно это есть другое. Я в прошлой польской компании застрелить полковник Томас Сандерсон. Он есть предатель, он есть чуть не погубить много свой солдат, я их спасать. А на военный совет у господин воевода Шеин я в глаза говорить и обвинить Сандерсон и застрелить его из мой пистолет. Сандерсон есть как вы говорить аглинский немец, аглинский немец всегда есть предатель. Ноу, ноу, Галахтион, я не есть аглинский немец, я есть человек из Шкотские земли. I'm a highlander. Тогда ваш цар Майкл Тодор меня помиловать. А его сын Алекс Майкл меня опять звать суда, давать чин дженераль. Я для него взять этот город. Ваши цари – милостивые цари. Тебе писать челоубитнайа. Цар тебя миловать.

На самом деле Лесли не брал Смоленск, город сдался сам в связи с невозможностью долго держать осаду. Шляхта там была в основном православная, русская. Сдались и не прогадали: из польской шляхты они превратились в русских дворян, сохранив при этом свои смоленские поместья. И на пиру царя Алексея Михайловича, данного в честь взятия Смоленска, побеждённые сидели рядом с победителями.

Галахтион тяжело вздохнул:

– Я не грамотный, господин старший полковник.

– Лучше говорить дженераль, солдат. Той беда есть дело поправимое. Джон, – Лесли обратился к писарю. – Ты есть писать челоубитнайа за этот солдат.

– Слушаюсь, – сказал писарь Иван Александров, – что писать?

– То ты сам, Джон, с этот мой солдат вечер измысли. А нам с тобой, солдат, завтра ехать к наш цар Алекс в этот город с трудный имя, как его? Увиасьма. Там есть сейчас цар Алекс и его фамилия. Мы там должны быть на Рождество, а на Рождество быть всякий чудес много.

Начиная с весны, в Москве, в Угличе, Рыбинской слободе, Казани, Астрахани свирепствовала чума. Этим и объясняется лёгкий побег Галактиона из Бархатного приказа. Стражники, караулившие его, умерли и его земляки, дети боярские из Мценска, просто открыли засовы. И не искали его по той же причине – не кому было искать.

Царь Алексей Михайлович после взятия Смоленска остановился в Вязьме на полпути к Москве, опасаясь чумы. Туда к нему приехала жена с детьми из Троице-Сергиева монастыря, где они пережидали моровое поветрие. В декабре царю сообщили, что чума покинула Москву, но Рождество и Святки Алексей Михайлович решил провести в Вязьме.

До Вязьмы Галактион Данилов добирался в свите генерала Лесли.

Перед подачей челобитной, Авраам Ильич лично её прочитал.

Царю государю и великому князю Алексею Михайловичи всеа Великий и Малыя Росии самодержцу бьет челом холоп твой мецненин сынчишко боярской салдатцкого строю Абрамова полку Ильича Лесли Галахтиошка Трофимов сын Данилов.

В вине своей я, холоп твой, сидел на Москве на Бархатном дворе. И как ты, государь, двихся с Москвы под Смоленеск, и я, холоп твой, з Бархатнова двора ушел и был на твоей государеве службе под Смоленским с приходу и по се число, и на выласках и на приступе я, холоп твой, был. А ныне я, холоп твой, по твоему государеву указу и по грамате ис-под Смоленска отпущен на время г дворишку.

Милосердый государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Великия и Малыя Росии самодержец, пожалуй меня, холопа своего, вели, государь, мне в той моей в вине свой государев указ учинить. Царь государь, смилуйся, пожалуй.

На обороте написано:

К сей челобитной Ивашко Александров вместо мецненина сына боярского Голохтиона Трофимова сына Данилова по ево веленью руку приложил.

Лесли вернул челобитную слуге.

– Это есть добро, – сказал он. – Подавайте цар. Ты есть, солдат, перед царёвы очи не есть бояться. Ты есть думай, что говорить. Год-два назад, я, моя жена и мои друзья из Шкотской земли были обвинить поругание русская вера. Говорить, что мы стрелять в крест на церкви, моя жена топить печь иконы, моих слуг русский вера мы заставлять есть в пост собачье мясо. Русские в скоромный день кушать собачье мясо? Кто это придумать? Государь всё понять. Но нам предложить принять русский вера. Мы принять русский вера, русский дворянство, русский поместья, а я ещё и двадцать три тысяча рубли. Так я стать Абрахам Илайхью Лесли, а был Александер Лесли. Думать Святки всё хорошо быть for you.

Царь Алексей Михайлович принял генерала Лесли и его солдата Данилова в день Обрезания Господня, первого января.

Царь сидел на возвышении, на троне, как и в Москве, на лавках расположились бояре, за троном – дьяки разных приказов.

Два русских дворянина поклонились государю каждый своим обычаем.

Царь посмотрел на них весёлым оком и произнёс:

– Аз есмь грешен, Господи. В праздник твой тружусь. Но не ты ли сказал: кто из вас, имея одну овцу, если она в субботу попадёт в яму, не возьмёт её и не вытащит? Сколь же лучше человек овцы! Сказывай, сын боярский Галактион Трофимов, сын Данилов – что натворил на Москве?

Галактион упал на колени:

– Смилуйся, государь-батюшка, перед Богом грешен, перед тобой виноват.

– Это я знаю, сын боярский, – сказал Алексей Михайлович, – встань с колен и сказывай, как человека убил до смерти.

Галактион встал. Царь посмотрел на право, к нему с поклоном подошёл дьяк с бумагами.

– Кого убил сей сын боярский?

Дьяк заглянул в бумаги:

– Сержанта рейтаров Томаса Фалька.

Лесли сделал некое движение бровями, царь это заметил.

– Ты считаешь, Аврам Ильич, – сказал он, – что Томасам не везёт на земле русской?

– Видимо так, государь.

– Значить, генерал из пистоля стреляет, а его солдат саблей машет. Ай-я-яй. Так как всё получилось с Фальком, Галактион.

– Случайно, царь-батюшка. Шёл этим летом я по Бронной слободе, государь, по своим делам и никого не трогал.

– Не в сторону ли Палачей ты направлялся, юноша.

Самому-то царю шёл в ту пору двадцать пятый год.

– В эту сторону, государь.

– Значить дорогу к палачам знаешь? Но, ты не переживай Галактион, надо будет мы палача сами к тебе вызовем.

Царь потешался на своём троне, и от его шуток становилось не по себе Галактиону.

– Так продолжай, Галактион, я слушаю.

– Тут из кабака на меня вышел немчин и стал что-то говорить и махать руками. Я, государь, немецкую речь не знаю.

– Вот это плохо, Галактион. И читать-писать ты не умеешь и языки не знаешь.

– Я татарский язык знаю, государь.

Царь внимательно посмотрел на сына боярского.

– Наверное, у вас в Мценске важней знать татарский, чем польский или немецкий язык.

– Это так, государь.

– Хорошо, продолжай.

– Я ему сказал: «отстань». А он всё одно лез, кричал что-то и руками махал. Пьяный. Шёл, шатался, улицы ему мало было. Я толкнул его, он и упал головой в крапиву.

– Врёшь ты, Галактион, – грустно сказал царь, – помазаннику божьему врёшь.

– Ей богу, толкнул.

– Да-да, кулаком в левую скулу.

– Царь-батюшка…

Царь посмотрел на дьяка:

– Читай, Василий Игнатьевич.

Дьяк достал другую грамоту:

– Вдова стрельца Томилы Сёмина сказывала, что поранее вечерни, она копалась в огороде, когда услышала немецкую ругань. И видела сквозь частокол, как один человек ударил другого в лицо, и тот другой упал и головой сломал кол у её частокола, а кто были те люди, то она не ведает.

Царь строго посмотрел на Галактиона:

– Разве так можно с сержантами иноземными поступать? Я же рейтар как детей малых пестую. Война с ляхами идёт. Рейтары – цвет моего войска. Против их гусар наши рейтары самое то! А ты их головами колья частокола ломаешь. Нанёс урон вдове стрелецкой, да и мне, грешному, тоже.

– Случайно получилось, государь.

Галактион повинно опустил голову.

– И дальше как было? – спросил царь.

– Я думал, что он отстал, а слышу, он нагоняет. Оглянулся, немчин тот бежит руками машет, шпагой трясёт и ругается. Я свою саблю вынул, выставил её перед собой плашмя и кричу ему, де и у нас есть, чем потресть. А он на саблю мою и напоролся. Случайно получилось, государь.

Алексей Михайлович посмотрел на дьяка. Тот кивнул:

– На два пальца ниже сердца остриё вошло, прямо под рёбра.

– Плох тот рейтар, – сказал Лесли, – если сабля отбить не мочь и кулак тоже. Пусть даже и пьян.

– Есть в твоих словах правда, генерал. Только убийство, оно и есть убийство.

– Богу грешен, тебе виноват, государь, – сказал Галактион. – Я же не на Дон подался, а к тебе с повинной пришёл.

– Ушёл бы на Дон с тебя другой спрос бы был, – сказал царь.

С лавки поднялся князь Иван Хованский.

– Этот молодец первый на стену Смоленска поднялся. Его по-хорошему наградить надо.

– Так в тот приступ Смоленска не взяли, Иван Андреевич. Но то не его вина.

– Вина не его, – согласился Хованский, – а только и немец тот: точно ли сержант, и точно ли Фальк?

– Есть бумаги, какие на Фалька? – спросил царь у дьяка.

– Нет, государь, с его слов писано.

– Вот то-то и оно, – сказал Хованский. – Мало ли бродяг к нам в Россию с немецкой земли приходят? А мы им верим, этим проходимцам. Конечно, немец немцу рознь. Вот старший полковник Аврам Ильич и бумаг никаких не надо. Птицу видно по полёту.

– Я иметь бумаги. И от поляк и от швед. И вы, князь, меня в деле видеть.

– Твоя правда, Аврам Ильич, в деле я тебя видел. И солдата этого тоже. Хороший солдат, награды достоин, государь.

– Поэтому и любят тебя в полках, Иван Андреевич, – сказал Алексей Михайлович, – что за каждого солдата, за каждого стрельца горой стоишь. Угроза для России идёт не от татар, а от шведов и ляхов. Какое у них войско, такое и нам надо.

– Татары поляков били и не раз, – сказал Хованский.

– Били, – согласился Алексей Михайлович. – Да татары нищие пастухи, а нищему собраться, только подпоясаться. За дворянским ополчением, какой огромный обоз ползёт. И за стрельцами твоими, Иван Андреевич, не менее. А у солдат иноземного строя всё в мешке за спиной. Подвижность войска – вот главная сила.

– Содержать дорого их, государь, – покачал головой Хованский.

– Об этом думать будем, Иван Андреевич, – сказал Алексей Михайлович и посмотрел на Галактиона.

– И как тебя судить, молодец? По совести, или по закону? По закону-то тебе голову срубить надо. Нельзя просто так, безнаказанно людей убивать до смерти. Это в Европе тамошние дворяне шпагами друг в друга тычать, обычай, мол, у них такой, хотя короли их это запрещают. А по справедливости, не ты на него напал, а он на тебя, что вдова стрелецкая и подтверждает. Так что с тобой делать? И солдат ты хороший.

– Твоя воля, государь.

– Нужны мне рейтары немецкие, Галактион. По их образцу и подобию мы русских рейтар обучим такому же строю. И нельзя человека просто так убивать, грех это. Ну, да ладно, не буду Святки, кровью мазать. Награжу я тебя, молодец. Твоей головой я тебя награжу. Приказываю тебе, Галактион, служить в том же полку, в той же роте у генерала Лесли и кормовые деньги тебе те же давать. В полк отбыть тебе немедленно. А тебе, Аврам Ильич, велю: если проступок какой за этим солдатом будет или со службы сбежит, то припомнить ему и этот грех и повесить без жалости.

Лесли согнулся в поклоне и помахал перед собой шляпой.

– Будет исполнено, ваше величество.

12.01.2021 г.

Недострел

Широкая река Лена. Тёмная осенняя вода и зелёные сосны по берегам великой сибирской реки.

Двое промышленных людей, два друга Фёдор Васильев и Василий Каретин толкали слегами плот вниз по течению реки. Толкали вторую неделю от самого Чичюйского волока.

Осень 7184 (1675) года.

– Смотри, Васька, зимовье бы не пропустить, должно быть скоро дойдём.

Мужики молоды и сильны, им больше двадцати пяти лет, но меньше тридцати, точно свой возраст они не знали. Шли они промышлять пушного зверя. Дело знакомое, не по раз им приходилось зимовать в тайге. На плоту у промышленников всё, что может понадобиться на промысле долгой зимой.

– Не пропустим, – ответил Васька, – вон за тем мысом, должно быть.

Зимовье их располагалось на правом берегу Лены в верстах в десяти от впадения в неё Вилюя.

За речным мысом с кривыми соснами небольшой речной залив и над горой видна крыша зимовья. Друзья причалили и стали разгружать плот.

В воздухе пахло снегом и морозом. Скоро зима. Мужики спешно готовились к ней: заготовляли дрова, пекли хлеб, ловили и коптили рыбу, благо, что лодка для этой цели на зимовье имелась. Всё это для того, чтобы во время промысла не отвлекаться на бытовые заботы, кроме хлеба, конечно, его придётся печь время от времени.

На утро третьего дня после завтрака Василий чинил сеть, а Фёдор чистил квашню клепиком. Им рыбу чистить одно удовольствие, а не квашню, нож этот серповидный с заточенной вогнутой стороной, но Федька его перевернул и отскребал выгнутой стороной засохшие остатки теста.

За стенами зимовья всхрапнула лошадь. В окно, затянутое мочевым пузырём лося, ничего толком не видно, только тени.

Дверь скрипнула и в зимовье вошёл человек в кафтане из сыромятной кожи и в меховой шапке. В руке у него пальма – большой широкий нож на длинной ручке, почти как у копья. Он сверкнул злобно чёрными узкими глазами на широком лице и пробормотал что-то вроде «нююччалар» и исчез.

Промышленники недоумённо переглянулись. Васька отложил свою сеть, Федька поставил квашню на пол, а клепик положил на шесток печи.

Дверь опять распахнулась и в зимовье ввалилось шесть человек с пальмами в руках, с небольшими луками через плечо и колчанами на поясе.

– Якуты что ль? – предположил Фёдор.

– Должно быть, на тунгусов не похожи, – ответил Василий, – у них кафтаны распашные, а у тунгусов кафтаны цельные. Смотри-ка – они все с пальмами и боевыми луками. С кем это они воевать собрались.

– Да кто их разберёт. Может, на охоту.

– Ага, с боевыми луками, с пальмами ещё ладно…

Промышленники якутского языка не знали, поэтому жестами пригласили вошедших за стол. Гостеприимство в тайге дело святое, кто бы не пришёл.

Гости сели, примостив пальмы между ног, Федька поставил перед ними деревянные миски со свежей варёной рыбой и две ковриги хлеба.

Якуты презрительно поморщились и брезгливо отодвинули рыбу.

– Они, что нас принимают за нищих? Рыбу нам предложили.

– Русские нас никогда не уважали.

Федька с Васькой слов своих гостей не понимали, но по тону поняли, что те чем-то недовольны, не понятно, правда, чем.

Якуты разломили хлеб, взяли в рот по маленькому кусочку, пожевали и тут же выплюнули, стали плеваться и говорить что-то злое. Один сказал на ломанном русском:

– Худой хлеб, однако.

– Чем же он худой? – удивился Васька.

Якуты отвечали что-то злое на своём языке.

– Не с добром пришли туземцы, – сказал Васька, – обычаи нарушают. Сходи, Федя, в сени, спрячь ржаную муку, а то без хлеба насидимся. Боюсь они грабить пришли.

Фёдор вышел в сени, достал куль с мукой, прикидывая – куда бы его спрятать? В избе тем временем послышался шум и возмущённые крики Васьки и его злобный мат. Федька не успел сообразить, что происходит, как на него напали двое якутов, скрутили ему руки, втолкнули в избу и привязали за руки к столбу у печи. Васька валялся на полу, ему руки связали назад.

Начался грабёж. Якуты выносили из зимовья всё ценное: одежду, материю, два медных котла, две чугунные сковороды, пять топоров, шесть ножей, два зипуна, рубахи, порты, куль с мукой, деньги, два лука со стрелами.

– Луки-то куда? – возмутился Васька и получил удар ногой в живот.

С Фёдора сняли пояс с хорошим кованным ножом, его гордостью.

– Нож оставь, – прорычал Федька.

Якут молча вынул нож из ножен и ткнул им Федьку в правое плечо, второй удар пришёлся по касательной, царапнул, только армяк порезал.

Якуты вышли из зимовья, слышно было как они переговаривались на улице.

– Уходить надо, – сказал Василий, – а то убьют ненароком. Я попробую встать, а ты мне руки развяжешь.

Васька встал на колени, с трудом поднялся и шагнул к Федьке, но тут, пробив пузырь в окошке, ему в спину вонзилась стрела. Якуты, заметив тень выстрелили в окно наугад. Василий со стоном упал на пол.

Якуты вернулись, все шестеро, вырвали стрелу из спины Васьки и стали бить его обухами пальм и тыльём рукояток. Один из якутов вышел на улицу и вернулся с топором, схватил стонущего Ваську за волосы и затащил на край лавки, взмахнул топором.

Фёдор, воспользовавшись суматохой, сумел зубами развязать руки, схватил клепик с печи и с размаху всадил его в бок якуту с топором. Тот застонал уронил топор и отпустил Васькину голову. Федька махал клепиком направо и налево, якуты пытались защищаться, но в тесноте зимовья, пальма вещь бесполезная, действовать ей неловко. Якуты бросились вон.

Фёдор закрыл дверь в сенях на засов и вернулся к товарищу. Василий лежал на полу и дрожал, замерзая от потери крови. Федька разрезал путы ему на руках, снял с себя армяк, укрыл им друга.

– Ничего, Вася, отсидимся.

Но отсидеться не получилось. Из угла повалил дым, якуты подожгли зимовье. Тушить изнутри жилище дело бестолковое. Фёдор застонал от досады. Дым клубился под крышей, сверкали языки пламени.

– Васька, горим, встать сможешь?

– Попробую.

Федька помог другу подняться. Васька опёрся на Федькино плечо и сделал шаг. Якуты снаружи стали стрелять через окно и одна стрела впилась Васьки в затылок, он без стона свалился на пол.

Фёдор растерянно стоял над телом друга, свист стрелы над ухом привёл его в чувство.

– Ну, гады, – сказал он сквозь зубы, сжимая клепик в кулаке.

Федька выскочил из зимовья и услышал, как сзади него обвалилась крыша. Он с ходу пырнул клепиком в живот, вставшему на его пути якуту и помчался вниз, к реке, к лодке. За ним побежали трое якутов, крича и на ходу стреляя из луков.

Фёдор с разбегу прыгнул в лодку и тут две стрелы попали ему в правую ногу. Он не обратил на это внимание и стоя стал лихорадочно отталкивать лодку от берега. И это ему удалось, он хотел уж было сесть в лодку и взяться за вёсла, но тут одна стрела попала ему в левую ногу, а вторая вонзилась в подмышку под левую руку. Федька в беспамятстве упал на дно лодки.