Земли родной минувшая судьба

Помор поделился знаниями о пути на Обскую губу и некоторыми сведениями о Новой Земле, у которой они находились и собрался уж было уходить. Но Пирси задержал его, умоляя остаться с ними хоть на какое-то время.

– Нет, – покачал головой Леонтий, – и так задержался.

Шкипер подарил кормчему гребешок, зеркало, две оловянные ложки и два ножа, в простых, но красивых ножнах. Леонтий сжалился.

– На Вайгач я вас приведу, – сказал он.

Пинасса при слабом северо-восточном ветре отправилась вслед за поморами. Коч тащил на кожаной верёвке за собой связки моржовых шкур. Шли на юг-восток вдоль кромки льда около тридцати лиг. И вот показались тёмные скалы большого плоского острова в окружении мелких скал и островов. Коч повернул на юг, пинасса за ним. Северо-восточный ветер усиливался, грозя превратиться в бурю. Коч Леонтия свернул в бухту. Там стояли ещё два русских коча. Англичан, как оказалось, они видели и на стоянке на реке Кулой и в бухте за Канин Носом. Русские только-только загнали в море белого медведя и убили его.

На море штормило второй день. Леонтий подошёл к пинассе на лодочке и пригласил англичан прогуляться по острову. Они с охотой согласились.

– Этот остров именуется Вайгач, – жестами рассказывал Леонтий. – Самоеды здесь не живут круглый год, а только приходят на лето. Они называют этот остров – Гиблое Место. Говорят, что кто здесь зазимует, тот весны не увидит.

– Как же они на оленях сюда попадают? – удивился Пирси.

– Через пролив. Обычно он льдом забит. В Карское море через Ворота ходим. А тут Ворота закрыты, а калиточка на распашку. Чудно.

По сторонам от тропинки всё усыпано оранжевыми ягодами отдалённо напоминающую малину. Леонтий срывал их на ходу и ел.

– Морошка, – назвал он ягоду и жестами пояснил, – есть надо, чтобы цинги, скорбута не было.

Англичане оценили вкус ягоды, спросили:

– Как её хранить?

– В холодной воде.

На небольшом холме вбиты колья, они имели грубо вырезанный ножом облик мужчин и женщин. Глаза, губы и другие части тела обозначены нарезами и испачканы кровью.

Это самоедские идолы. Около них стояли плахи, вымазанные кровью, и валялись сломанные санки.

– Почему санки сломанные? – спросил Пирси.

– В мир мёртвых могут попасть только мёртвые вещи, – пояснил Леонтий, – вот самоеды и приводит их в негодность у капища. Этот остров священный у самоедов. Отсюда толи их племя началось, толи это родина их богов. Поэтому и нельзя здесь жить.

Самоедское капище произвело на англичан тяжёлое жуткое впечатление.

На следующий день послали матросов для сбора морошки. Заготовили целую бочку.

Русские предложили англичанам шкуру белого медведя за два рубля и мясо этого медведя по рублю за пуд. Англичане шкуру взяли, от мяса отказались.

– Разве мясо медведя можно есть?

– А то?

– Нет, нет, мясо медведя есть нельзя.

– Чудные люди. Чаек жрут, а медвежатиной брезгуют.

Шторм кончался, настала пора прощаться, Леонтий уходил в Холмогоры и ещё раз рассказывал дорогу в Обскую губу.

– Там зимовать придётся, – сообщил он, – за месяц не обернётесь.

– Нет, не придётся, – возразил Пирси, – мы пойдём по реке Обь на юг до Китая. Обь вытекает из огромного озера, на южном берегу которого страна Китай. Там тепло.

– Нет там никакого Китая. Тундра кончиться, пойдут леса да болота, а за ними степь, где татары кочуют. Нет там никакого озера.

– Нет, Леонтий, есть, ты ошибаешься.

– Ну, воля ваша, есть так есть, но я предупредил. Но я там зимовал, я знаю. Замерзает Обь зимой. Не Грумант, конечно, хоть морошку из-под снега откапать можно, на Груманте только травка растёт. Хотя, хрен редьки не слаще. Замёрзните там.

Англичане не поняли ни про хрен, ни про редьку. Леонтий махнул рукой:

– Как знаете.

Коч Леонтия пошёл на запад, пинасса прошла извилистый узкий пролив и устремилась на северо-восток. Пинасса прошла пятьдесят лиг, прежде чем показался плоский берег. Свернули вдоль него пошли на север.

– Вот, перед нами неизвестная земля, – сказал штурман Аттвуд шкиперу Пирси, разглядывая берег в подзорную трубу, – я предлагаю назвать её в честь нашей королевы: «Земля королевы Марии».

– Зачем королеве эта забытая Богом земля? – ответил шкипер.

– Всё равно надо водрузить королевское знамя на берегу. Мы являемся первооткрывателями этой земли.

– Какое открытие, когда русские нас носом ткнули в этот берег?

– О! Олени, – сказал штурман.

Недалеко от берега паслось огромное стадо олений. Людей рядом видно не было и на пинассе решили, что это стадо дикое, а так захотелось свежего жаренного мяса. Шлюпка с командой из семи человек во главе с боцманом Бобом Джонсоном, вооружённых мушкетами и знаменем, направилась к берегу.

Знамя водрузили на какой-то кочке, отдали честь. Знамя гордо затрепетала на ветру.

Олени подпустили к себе на удивление близко, и у Джонсона закралось сомнение – уж не домашние ли они?

– Давайте, ребята, быстрей, – торопил матросов боцман.

Матросы выбрали самого большого оленя, их мушкеты выплюнули огонь и пули. Олень упал, стадо шарахнулось в сторону.

– Берём оленя и тащим в шлюпку, на судне его разделаем, – командовал Джонсон.

Оленя поволокли по мху и лишайникам, боцман шёл последним. Вдруг раздался свист и улюлюканье, появились оленьи упряжки, запряжённые санками, с них спрыгнули самоеды с луками в руках. Было их человек пять-шесть.

– Мушкеты, – приказал боцман. – Огонь!

Мушкетный грохот не произвёл никакого впечатления на самоедов, они напрягли луки.

Резкая боль обожгла правую ногу боцмана, он упал. Ещё двое матросов упали со стрелами в спине. Остальные англичане доволокли оленя до шлюпки, забросили его туда и поспешно отчалили от берега.

Два мёртвых тела и раненный боцман остались на берегу. Со шлюпки видели, как к ним подошли самоеды, взяли боцмана подмышки и потащили в глубину тундры. А с пинассы ещё увидели, как самоеды подошли к королевскому знамени, пощупали его, материя видно понравилась. Знамя вырвали вместе с флагштоком и унесли туда, в тундру.

– Дикари, – сказал наблюдавший за этим шкипер, и отвернулся.

Пинасса продолжала плавание вдоль берегов неизвестной земли. Море с трудом дышало, вода казалась густой, волны тяжело поднимались. Шёл снег с дождём, такелаж обледенел, обледенели паруса, корпус судна, палуба стала скользкой.

Команда пинассы целый день шепталась на баке и, наконец, к вечеру собрались у капитанской каюты.

– Сэр, – обратился к шкиперу один из матросов, – дикари называют эту землю «Край Земли». Так оно и есть, сэр, это край земли. Команда отказывается идти дальше. Мы лезем в пасть к дьяволу. Надо возвращаться. А иначе придётся зимовать, а это верная гибель. Вспомните того голландца, сэр. Команда не хочет его участи.

Пирси задумался. Собственно, он и сам так думал, но у него не было предлога, чтобы повернуть назад. И вот предлог нашёлся – требование команды.

– Что ж, ребята, я вынужден вам подчиниться, – сказал шкипер, – только куда нам прокладывать курс? В Холмогоры или в Вардё?

– В Холмогоры, – твёрдо сказал матрос, – лучше потерять несколько месяцев в Холмогорах и перезимовать в приемлемых условиях, чем повторить участь того голландца и потерять всю жизнь.

Пинасса маневрируя развернулась и взяла курс на запад. В середине сентября она кинула якорь в Северной Двине у Николо-Корельского монастыря, где несколько лет назад причалил к берегу Ричард Ченслер.

Боцмана Боба Джонсона не убили и не съели самоеды. Его вылечили, женили, у него родились дети. Он кочевал с самоедами по Ямальской тундре. Самоеды, которые называют себя нэней, очень многому его научили. Знания самого боцмана в тундре не пригодились. В одной из стычек с хантами он попал в плен. Ханты его отдали манси, а манси отдали боцмана татарам. Вот тогда он и узнал, что действительно река Обь вытекает из озера. Далеко на юге есть Пёстрые горы, а среди них находиться Золотое озеро. Из озера вытекает река Бия. Условно можно считать, что это исток Оби, только до Китая от озера очень далеко, да и озеро не такое уж и большое. Хан Кучум решил, что Джонсон, подданный России и передал его Великому князю. Ивана Васильевича очень растрогала история Джонсона и он наградил его золотыми монетами, а английский посол обещал бесплатно доставить до Лондона. В Холмогорах боцман как назло встретил ненцев. Они ему поведали, что семья ждёт его. И Джонсон подумал, что у него столько денег, что можно накупить всякой всячины и обменять её на оленей. Лучше быть богатым оленеводом в Ямальской тундре, чем нищим бродягой в Лондонском порту. В Холмогорах он накупил на все деньги ножей, топоров, материи, сетей и рыболовных крючков. Через два месяца Боб Джонсон, владелец большого стада оленей, обнимал свою жену и детей в Ямальской тундре.

Попытки англичан найти северо-восточный проход в южные моря не прекратились. Они организовывали ещё несколько экспедиций.

Завершил поиск прохода голландец Виллем Баренц. Он совершил три экспедиции в северные моря в самом конце шестнадцатого века. Баренц открыл Грумант, названный им Шпицбергеном, и Новую Землю, где был вынужден зазимовать. Там он и скончался от цинги. Студёное море в честь первооткрывателя назвали Баренцевом морем.

Обский залив европейцы так и не нашли.

А русские поморы и самоеды? Так что? Они аборигены в тех краях, они ничего не открывали, они там просто жили.

13.11.2021 г.

Проклятье

Стрельцы стреляли через реку. Их серые кафтаны и шапки то и дело мелькали на высоком берегу Яика. Сделав выстрел, они отходи вглубь, уступая место другим. Стрельба шла почти беспрерывно, пороха не жалели.

26 июня 1614 года.

Два дня назад эти же стрельцы осаждали казачий городок Медвежий. А потом стрелецкие головы Пальчиков и Онучин прислали в городок письма, что им нужны только вор, воруха и воронёнок, а казакам их вины милостивый государь Михаил Фёдорович прощает. Казаки собрали круг. Вор Иван Заруцкий вместе с Мариной Мнишек и её сыном Иваном, с двумя десятком волжских казаков не стали дожидаться решения казачьего круга, а сели в лодки и отплыли вверх по Яику. Далеко уйти не удалось. Стрельцы, по-видимому, следили за ними. На против Медвежьего острова перегородили беглецам путь стрельбой. Пришлось причаливать к берегу, пока их не перестреляли на воде, как уток.

Казаки укрывались за перевёрнутыми лодками и лениво отстреливались. Стрелецкие пули поднимали песок или перед лодками, или за ними, судя по всему, стрельцы убивать никого не хотели, а только нагоняли страх.

За лодками, в некотором отдалении, перед кустами стоял с обнажённой саблей в правой руке и с полковничьей булавой в левой «тушинский боярин» пан Иван Заруцкий, полковник Войска Донского. Всё, что можно было проиграть, он проиграл, и вот пришли за его жизнью и, судя по всему, её он тоже проиграл. Но это не важно, он казак, хоть и не рождён казаком, и смерти не боится. Страшно за Марину Юрьевну, урождённую Мнишек, жену, они обвенчались в Астрахани и сына Ивана, который считается сыном царя Дмитрия Ивановича, но на самом деле это его сын. С ложным царём Дмитрием Ивановичем, вторым по счёту, они сразу договорились полюбовно, когда казачий полковник и походный атаман привёз её в Тушино из Царёва Займища, что царство Московское – Дмитрию, а ему, Заруцкому, царица – Марина Юрьевна, урождённая Мнишек. Да, пусть она считается женой Дмитрия, ему не жалко, но во всём остальном она его. Да и что мог сделать Тушинский вор? У Марины Юрьевны было стойкое отвращение, что к первому самозванцу из-за его бородавок на лице, что ко второму. Не могло быть у них супружеской близости.

Обвенчалась Мнишек с царём Дмитрием в Калуге вынужденно, чтобы перед русскими православными людьми выглядеть законной московской царицей. И после венчания она забеременела от Заруцкого.

С царём Дмитрием Ивановичем не сложилось. Зарубил его в Калуге Пётр Урусов, татарин, мстил за убитого касимовского хана Ураз-Муххамеда. Марина Мнишек опять стала вдовой. Народ русский не захотел в цари малолетнего Ивана, сына Мнишек, и как Заруцкий не уговаривал, выбрали Мишу Романова.

Счастье отвернулось от Заруцкого и Марины, и после многих скитаний они оказались в Астрахани. Ногаи и казаки не поддержали ни сына ложного царевича Дмитрия, ни самого Заруцкого, а поддержали ново призванного царя Михаила Фёдоровича Романова. Из Астрахани пришлось бежать на Яик. И вот чёрт занёс их на Медвежий остров.

Марина пряталась в кустах, прижимая трёхлетнего сына Ивана к себе. Их собственно и загораживал собой пан Заруцкий.

Неожиданно стрельба прекратилась. На берег выехал, судя по яркой одежде, казак. Он поднял руку, привлекая внимание.

– Я полковник яицкий Неждан Нечаев. Слушайте меня, казаки. Государь Михаил Фёдорович прислал стрельцов только за головой пана Заруцкого и ещё им нужна воруха Маринка Мнишек и сын её Ивашка Воронёнок. Ваши головы царю не нужны. Это сказано яицким казакам и вам волжским тако же. Я говорил со стрелецкими головами Пальчиковым и Онучиным, и они мне крест целовали, что отпустят вас на все четыре стороны, если вы, казаки, выдадите трёх обозначенных персон им, стрелецким головам.

Казаки на острове оглянулись на своего вождя, ожидая его решения. Заруцкий медленно вложил саблю в ножны, а булаву заткнул за пояс.

– Спаси вас Бог, казаки, за службу верную, что не оставили меня до последнего часа. Видать судьба у меня такая не счастливая. Зачем вам из-за меня пропадать? Уходите.

– Бог с тобою, Иван Мартынович, – отвечали казаки, – как же мы тебя оставим? Может быть, до ночи просидим, отобьёмся, а по темноте уйдём.

– Не отобьёмся, – возразил Заруцкий, – стрельцы по мосту на остров придут. Уходите, казаки. Спасибо вам: тебе Ус, тебе Верзига, и тебе Железное Копыто, и вам братики Лысый и Боров.

Заруцкий поклонился казакам в пояс. Казаки нехотя отправились к лодкам.

– Неждан! – закричал Заруцкий. – Казаки тебе доверились. А я здесь остался с царицей и царевичем.

– Ждите, – прокричал в ответ Неждан.

Казаки поставили лодки на воду, сели в них и не спеша погребли вверх по течению. По ним не стреляли.

Мнишек вышла из кустов с ребёнком на руках, подошла к Заруцкому. Она была в своём красном бархатном гусарском мундире, сшитом перед её бегством в Калугу к Дмитрию.

– Янек, – сказала Марина, – неужели это конец? Неужели Господь допустит это?

– Господь милостив, Маша, будем молиться, и уповать на него.

Заруцкий ни в Бога, ни в чёрта не верил, но так вокруг все говорили, а Марина на́божная женщина, то по-другому при ней и не скажешь.

– Надо бы было самим в Персию бежать, – с горечью сказала Марина, – а не послов туда засылать.

– И что там делать? По чужим углам скитаться, куски собирать среди нехристей?

– А оттуда – в Польшу.

– Как? Через басурманские страны? Проще в рабство попасть, чем в Польшу.

– Говорила тебе тогда, что надо в Литву бежать и там войско собирать. Я законная, венчанная на царство, московская государыня, – гордо заявила полячка.

– Какое войско, Маша? Тебя твои поляки не признавали. Одна и надежда была на моих донцов. Да и поздно уже нам об этом гуторить, вон за нами идут.

К ним приближались стрельцы и казаки. Марина сильней прижала сына к себе.

В Астрахань ехали полем. Южное солнце грело жарко. Заруцкого и Мнишек связали вместе, на Ивана надели ножные и ручные кандалы, на Марину только ножные, на руках она держала сына.

Стрельцам было приказано, что, если нападут на них ногаи или какие воровские казаки, в первую очередь воров зарубить без жалости.

Скрипели возы, тянулась бесконечная степь, Ваня вертелся на руках у матери, ему было всё интересно: и казаки в пёстрых одеждах, и стрельцы в серых кафтанах и степь эта унылая под ярким солнцем. Он задавал сотни вопросов, Марина еле успевала отвечать на них.

Заруцкий тоже решил задать вопросы казачьему полковнику, они знали друг друга ещё по Москве, вместе были в Первом ополчении.

– Почему же меня казаки не поддержали? А, Неждан? Было бы у нас своё казачье царство.

– Чудной ты, Иван. Тебя, наверно, здорово по голове ударили. Что бы мы делали в этом царстве? Казаки не сеют и не пашут, а саблями машут. А в Астрахани ты что учудил?

– А как ещё? С астраханцами только жестокостью можно было справиться.

– И чего, помогло? То-то ты здесь оказался.

Заруцкий нахмурился, какое-то время молчал.

– Почему же, всё-таки, нет, Неждан? – продолжил он задавать вопросы. – Объединили бы Дон, Терек, Волгу, Яик. Столица была бы в Астрахани.

– А жалование, порох и зерно нам бы твой Аббас из Персии присылал? – в словах Неждана звучала насмешка.

– А хоть бы и так.

– И от кого бы мы его тут защищали? Вон ногаи присягнули царю Михаилу Фёдоровичу и бий Иштерек твой тоже присягнул. Басурмане, а понимают выгоду свою. А мы что ж, басурману служить будем? Лучше уж своему царю, православному.

– Так почему присягнули Михаилу Фёдоровичу, а не Ивану Дмитриевичу? – Заруцкий кивнул на Ваню. – Он православный.

– Народ русский выбрал законного царя. Да и откуда ты приволок этого Дмитрия? И не твой ли это сын? Уж дюже похож.

– Да мало ли, кто на кого похож? А чем этот-то не законный? Народу русскому – не всё ли равно?

– Значить не всё равно. Обманом на трон залезть хотите, а это грех. Тебе бы покаяться надо было, Ванька. Челом бить, простили бы. А Маринку бы с дитём к Ляхам бы отправил.

– Поздно об этом гуторить, Неждан.

Заруцкий отвернулся, Неждан Нечаев хлестнул коня плетью, ускакал вперёд.

В марте в Астрахань к Заруцкому из Москвы, через донских казаков, пришла грамота, где царь Михаил Фёдорович желал прокрыть своим царским милосердием его, Заруцкого, вины. И обещание, что эти вины вспоминаться не будут.

«А то тебе и Маринке подлинно ведомо, и сам ты, и Маринка тут были. Как прежней вор рострига Гришка Отрепьев, на Москве, за свои злые богомерские дела скончался. И как другого вора, родом жидовина, который был в Тушине и в Калуге, за злые его дела и за богоотступленье князь Петр Урусов убил, голову отсек, ты и Маринка его в Калуге и хоронили. Из-под Москвы побежал и пришед на Коломну пристал еси к прежних воров к жене к Маринке, воеводы Сандомирского дочери, от который все зло Росийскому государству учинилося, о чем сам подлинно ведаешь. А ныне сызнова в Московском государстве смуту всчинаешь, в чем тебя твоя совесть обличит. И тое Маринку и сына ее взял с собою, и, идучи еси Московским государством, многие наши городы выжег и высек, и невинную крестьянскую многую кровь пролил. А ныне прибежал в нашу отчину в Астрахань, с Маринкою, и, будучи в Астрахани, потому ж воровским имянем простых людей в смуту приводишь, называешь воровского сына государским сыном».

Другими словами – отрекись от Марины и сына и живи спокойно, а как он жить будет со всем этим, в грамоте не говорилось, говорилось другое:

«а Бог тебе терпети за то не учнет, и сам ты-то видишь и ведаешь, что нигде Бог неправде твоей не пособствует, а помогает правде, и злой совет твой и умысл обличает, а ты от прежнего своего злого умышленья отстати не хочешь».

Вот это правильно, Бог от них отвернулся. Горькая чаша сия, а испить её надо до конца.

Марина Мнишек думала, что надо было сразу по приезде в Москву из Польши принять православие. Французский Генрих Наваррский принял католичество и стал королём Франции. «Париж стоит мессы» – сказал он. А трон московских царей стоит того, чтобы перейти из Святой Католической церкви в православную схизму. Не надо было ей надеяться и опираться на московских бояр, русских казаков и уж тем более на польскую шляхту. А надо было опираться на православный русский народ. За кем народ, за тем и будущее. Но она это поняла слишком поздно.

– Что же с нами будет, Янек? – спросила Мнишек.

– Со мной ничего хорошего, многогрешен. А вас в Польшу отправят. Не поднимут же они руку на дитё малое?

– Не хочу я, московская царица, с таким позором возвращаться в Польшу к родным моим. Опять стать шляхтянкой? Лучше уж я с тобой смерть приму и всё то, что нам Бог предопределил.

А в двадцать пять лет умирать ей, ой-как не хотелось, да и Заруцкому в тридцать пять, тоже не очень.

– До сих пор на Руси баб и детей не казнили, – успокаивал больше себя казачий полковник, «тушинский боярин».

– Не допустит Господь, что бы я с сыном в позоре прозябала в заточении в каком-нибудь монастыре на Москве, – мрачно и гордо заявила московская царица.

Заруцкий промолчал. Да и что тут скажешь? Замуж Марину, да ещё с дитём в Польше вряд ли возьмут. Да и с высот московской царицы упасть до рядовой шляхтянки – это позор. А если его помилуют и с ней в Польшу отпустят? Это будет ещё хуже. Он там чужой. Заруцкий помнил, как презрительно кривил губы гетман пан Жолкевский, и это тогда, когда у него под началом было пять тысяч казаков. А в Сандомире? Безродный казак. Да что казак, он рождён в Тарнополе, по сути, он польский беглый холоп.

– Как там Ванюшка? – спросил Заруцкий.

– Заснул. Умаялся, – ответила Марина.

«Ну не поднимется же у них рука на ребёнка? – терзался плохим предчувствием Заруцкий, – Бога должны же побояться?»

В Москве мать царя Михаила Фёдоровича Великая государыня инокиня Марфа, в миру Ксения Ивановна Романова, урождённая Шестова, держала совет.

Царю Михаилу Фёдоровичу лишь восемнадцать лет, мать открыто не вмешивалась в дела сына, но к её советам он прислушивался.

Воров везли водою из Астрахани и вот сейчас, в сентябре, в Коломне в заточении ожидают они участи своей.

В кельи у инокини Марфы собрались четверо ближних бояр во главе с племянником Борисом Михайловичем Салтыковым.

Что делать с Ивашкой Заруцким сомнений не вызывало – казнить. Вопрос в том – как? Реши посадить на кол. Баб казнить не принято, поэтому Маринку в монастырь навечно в заточение. А вот что делать с ребёнком?

– А что делать? С Маринкой в заточение, – предложил боярин Михалков, – а как вырастет, там видно будет.

– Или отдать его кому на воспитание, – предложил один из бояр, – куда ни то подальше. На Бело Озеро или в Сибирь.

– Нет, – возразил Салтыков, – в Москве оно спокойней будет, под присмотром. А то вон в Новгороде один царевич Дмитрий объявился, а в Астрахани другой.

– В Астрахани это его Ивашка Заруцкий на свет Божий вытащил.

– Как вытащил, так и назад засунул. Зачем Ивашке чужой царь? У него свой есть.

– Думаешь, Борис Михайлович, Воронёнок – это его сын.

– Тут и думать нечего. Говорят – похож.

– Вы, что-то, бояре, разговор не в ту сторону свернули, – сказала инокиня Марфа и посмотрела на бояр сурово.

Взгляд у неё колючий, цепкий, видом она больше на мужика похожа, чем на бабу. Под этим взглядом бояре как-то съёжились.

– Казаки в Вологде да Вятке бунтуют, – сказала инокиня Марфа, – к Заруцкому идти хотели, да опоздали, голубчики. А вы им хотите Воронёнка под бок подсунуть? На Бело Озеро… Думайте, бояре, хорошо думайте.

– Грех это, душу невинную губить, тётушка, – сказал Салтыков. – Не принято на Руси дитё казнить.

– Грех отмолим, – возразила инокиня. – Мишенька второй год на троне сидит, не крепко ещё сидит. Вдруг его кто-то согнать захочет, Воронёнка на трон посадит.

– Да кто захочет, тётушка? – возразил Салтыков. – Бояре и дворяне не один не обижен, даже те, кто тушинскому вору служил. Заруцкий бы пораньше раскаялся, глядишь, тоже бы боярином стал.

– А атаман вятский Михайло Баловнев? – строго спросила государыня Марфа. – На Москву, говорят, идти хочет. Ему тоже боярство дать? Или уж сразу на царство определить? А Мишу моего в монастырь, а вас на Бело Озеро, бояре. В мае месяце в Мологе четыреста казаков стояло, хотели к Ивашке Заруцкому идти. Господь уберёг.

Бояре молчали. Здесь решение может быть только одно – взять грех на душу. Инокиня поняла это молчание бояр.

– Грех я на себя возьму. Отмолю. Суд нужен будет, прилюдный, что бы всё по закону было, вины воров перечислены, и приговор нужный вынесен.

– Да как же невинное дитё по закону казнить? – удивился Михалков.

– А вот так, – жёстко сказала Марфа. – Господу так угодно, а иначе не стоять Земле Русской. Не должна ложь на Святой Руси на царском престоле угнездиться! А невинная душа Воронёнка, рождённого во лжи и грехе, в рай попадёт. Гермоген ещё до смерти своей о ней молился.

Да, было такое, Патриарх Московский Гермоген был против Воронёнка, бояре об этом помнили.

– Что ж, – тяжело сказал Салтыков, – видно так Богу угодно.

– Шах персидский Аббас, – сказала Марфа, – не желая с Русью ссориться, выдал послов воровского атамана Заруцкого, их тоже судить надобно.

На казнь воров нарядили как на праздник: на «тушинском боярине» надета бобровая боярская шапка, соболья шуба, под ней кафтан, расшитый золотом, Воронёнка тоже надели во всё нарядное, на Мнишек дорогое польское платье.