«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

В. Н. Турбин предлагает считаться с разницей между правдой фактографии и правдой художественной условности: «Трудно поверить, будто за столь короткий срок Бэла и Печорин так свободно овладели языками, черкесским и русским, что смогли вести те своеобразные диспуты, которые они в романе ведут, но здесь вступает в силу великая правда заведомой и явной условности»148.

«Да, они были счастливы!» Только сразу же после такого сообщения нависает вопрос: «И продолжительно было их счастье?» Ожидание отрицательного ответа уже заложено в самом вопросе.

«…Бэла, плененная Печориным, учит русские слова, Печорин учится говорить “по-татарски”. Казалось бы, вот-вот наступит гармония, они уже понимают друг друга и скоро заживут в любви и согласии. Но словоформа не подкреплена духовным проникновением в смыслы данной культуры. И все ломается, рушится, герои оказываются в какой-то пропасти, в бездне…»149.

У нас, дочитавших книгу до конца (и после читанную-перечитанную вдоль и поперек), есть возможность и надобность поверить поведение Печорина в этой повести жизненными принципами героя, о которых мы узнаем из других частей книги. В журнале Печорина («Княжна Мери») немало мировоззренчески емких записей. Вот эгоистическое размышление, циничное и жестокое: «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет!» Вот еще жизненный зарок: «надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, – прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?»

Эти записи (по хронологии фабулы) сделаны до встречи с Бэлой. И возникает вопрос: в последней любовной истории Печорина проявляются им уже отработанные принципы или она обнаруживает в его душе нечто новое?

Очень многое работает на первую версию. Вспомнить хотя бы шокировавшее Максима Максимыча заявление: «Да когда она мне нравится?» Не получается ли так, что Печорин действует точно по им же обозначенной схеме: Бэла – редкостный цветок, его надо сорвать, вдоволь надышаться, а там и бросить (так ведь и совершено, причем все уже шло к последнему акту)? В этой логике Э. Г. Герштейн делает жесткий, категорический вывод: «Печорин использовал превосходство европейца над “дикарями” лишь для того, чтобы обмануть, предать, завлечь, погубить этих людей. Все его приключение с горянкой является легкомысленным нагромождением подлостей, коварства и циничного расчета»150. Это не филологический анализ, он подменен морализаторством.

Вот еще констатация-приговор: «разворачивается “банальная” история совращения молоденькой девушки, похищения невинной души»151.

Но и в смягченной форме не обойтись без фиксации жестокости героя книги: «У Лермонтова… нет абсолютных злодеев, и Печорин не исключение. Природа устроила его так, что, обрекая на страдания других, он страдает сам, не потому что ему жаль своих жертв, а потому что мгновениями он ощущает в душе своей небесное начало, которое не далось, ускользнуло от него, но сознание возможности которого мучительно отзывается в нем… И все же доминантой его личности остается неукротимое желание подчинять себе других людей, заставляя их чувствовать и действовать так, как хочется ему, и, следовательно, определяет их судьбу»152.

«…если в “Демоне” и “Маскараде” герои значительную часть вины за свою неудачу могут возложить на козни иных, внеличностных сил: Демон – на произвол враждебного ему Творца, Арбенин (вместе с литературоведами советской эпохи) – на интригу маскарадного света, то Печорину обвинять уже некого, кроме себя самого…»153.

Понять любовную ситуацию в этой повести помогает гендерный аспект. «…Судьбу Бэлы, по сложившейся в “мужских” романах традиции, решает не она сама, а окружающие ее мужчины»154. Но гендерные различия принимают и роковой характер: «Девушка настроена на оседлый, семейный образ жизни…»155, тогда как Печорин семейные отношения счел для себя противопоказанными.

Свершилось то, что должно было свершиться, – осозналось: «любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой». С умом ли Печорина этого было не понять заранее, не проводя жестокого эксперимента, завершившегося серией жизненных трагедий? Ведь в журнал героя, после драматического разрыва отношений с Мери (и уже в крепости, накануне истории с Бэлой!), были вписаны такие строки, ставшие концовкой той повести: «И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию прошедшее, спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?..» (Тут нет воспоминаний о последнем ревнивом заклинании Веры – в память об ее сломанной жизни не жениться на княжне Мери). «Нет, я бы не ужился с этой долею!»

И после таких откровений искать успокоения в любви горянки? Опять-таки зная, что для нее любовь – не приключение, а замужество? Да какой же после этого Печорин – жестокосердый человек, достойный резкой аттестации Е. Г. Герштейн! И не ее одной. Печорину в вину И. И. Виноградовым вменяется «несчастная судьба Бэлы, поплатившейся жизнью лишь за то, что она пробудила в Печорине страсть, безграничный, поистине сатанинский эгоизм этого человека, способного ради удовлетворения своей прихоти изуродовать чужую жизнь…»156. И все-таки это односторонние оценки, по изолированному факту.

Примем во внимание такое наблюдение: «Как это ни странно для здравомыслящего человека, Печорин живет в мире предчувствий. Иногда он ошибается, как это было, когда он решил, что Бэла спасет его от тоски, или когда он думал, что погибнет на дуэли с Грушницким. Но гораздо чаще его предчувствия оправдываются»157. А. В. Западов рассматривает очерк Лермонтова «Кавказец» как своеобразный конспект его книги: «Для рядового кавказца черкешенка была мечтой. А герой нашего времени не привык встречать препятствий своим желаниям, по крайней мере, в общении с женщинами – и он себе черкешенку добывает, просто и дешево…»158.

И все-таки берусь настаивать: похищение Бэлы совершено Печориным не ради развлечения от скуки: это его последняя (ну, или предпоследняя, если припомнить путешествия) ставка в жизни: «Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою…» Ведь это ставка на спасение! Когда ставка оказалась бита, осталось только пассивное угасание.

А от чего спасается Печорин? Он измучен рефлексией, признаваясь: «Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия».

Есть ли надежда на исцеление? А вот и испробована любовь дикарки, естественного, природосообразного человека. Эти люди рефлексий лишены, для них многие ситуации не требуют индивидуального решения, цепочка «если – то» отработана традицией. Сравним причинно-следственную цепочку в поведении Казбича. Ему нанесли смертельную обиду, похитили коня-друга. Казбич, узнав, что его обидчик – Азамат, выследил и убил его отца. Эпизод персонажами обсуждается: «Он вознаградил себя за потерю коня и отмстил, – сказал я, чтоб вызвать мнение моего собеседника.

– Конечно, по-ихнему, – сказал штабс-капитан, – он был совершенно прав».

Казбич предпочел бы расправиться с непосредственным виновником, да сыщи-ка теперь его! Казбич подозревает отца в сговоре с сыном, но дознания не проводит, решил и решил, за сына ответил отец. Горя от потери драгоценного коня не убавилось, но зато угрызений совести нет никаких.

Многозначительна попытка Печорина заключить союз с дочерью природы! Тут лермонтовский этюд о странном человеке (так определяет Печорина Максим Максимыч) вклинивается в огромный пласт мировой литературы, начиная с Руссо, о противостоянии человека, взращенного цивилизацией, человеку, верному своему природному началу. Тема подчеркнутого философского накала. (Так что философская проблема возникает отнюдь не только под занавес в «Фаталисте»).

Подобная ситуация в русской литературе особенно четко проработана в поэме Пушкина «Цыганы». Рассмотрим ее, заодно уточнив понимание героя. Белинский писал о двойственности художественного изображения Алеко: «думая из этой поэмы создать апофеозу Алеко», поэт «вместо этого сделал страшную сатиру на него…» (VII, 386). Я полагаю, поэт сделал то, что собирался сделать, и создал «апофеозу» Алеко.

Алеко привлекает цельностью натуры. Из первых бурь он выходит твердым и стойким, с нерастраченным жаром души (в отличие от выгоревшего в таких испытаниях Пленника). Предыстория героя, по романтическим канонам повествования, не прорисована. Скупые намеки исчерпываются репликой Земфиры: «Его преследует закон…» – и тирадой героя:

О чем жалеть? Когда б ты знала,

Когда бы ты воображала

Неволю душных городов!

Там люди в кучах, за оградой,

Не дышат утренней прохладой,

Ни вешним запахом лугов;

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей.

Алеко делает свой выбор решительно и бесповоротно: он захотел быть цыганом – и пробует стать им. Но поэт любит парадоксы. Как только он впервые передает самочувствие Алеко в таборе (сцена третья), описание начинается неожиданной тревожной нотой:

Уныло юноша глядел

На опустелую равнину

И грусти тайную причину

Истолковать себе не смел.

Следом идут авторские вопросы: «Что ж сердце юноши трепещет? / Какой заботой он томим?» Ответы, хотя бы предположительные, заменяет песенка про беззаботную птичку божию, жизни которой уподобляется жизнь героя. Когда поэт возвращается к изображению Алеко, знак тревоги сохранен, но смягчен:

И в жизни не могла тревога

Смутить его сердечну лень.

Для предчувствий, кажется, и вовсе места не оставлено: «…он беспечно под грозою / И в вёдро ясное дремал».

Поэт вроде бы уклончив в изображении тревоги Алеко и коль скоро сводит описание к угасанию ее, кажется, не склонен ее преувеличивать. А между тем уклончивые описания притеняют утверждение весьма знаменательное, очень существенное:

Его порой волшебной славы

Манила дальная звезда,

Нежданно роскошь и забавы

К нему являлись иногда…

Этому фрагменту тоже вполне «нежданно», зато прямо корреспондирует следующая, четвертая сцена, целиком диалогическая. Начинается она вопросом Земфиры: «Скажи, мой друг: ты не жалеешь / О том, что бросил навсегда?» Алеко решительно отводит самый корень вопроса: «О чем жалеть?», «Что бросил я?» Но Земфира настойчива, уточняя:

Но там огромные палаты,

Там разноцветные ковры,

Там игры, шумные пиры,

Уборы дев там так богаты!

Как будто Земфира подслушала тайные мысли друга! Разве богатые уборы, игры, пиры – не то же самое, что «роскошь и забавы»? Но Алеко не узнает возвращенной ему цитаты и в отрицании оставленных ценностей просто упрям.

Алеко разный в двух соседних сценах – хотя бы уже потому, что совсем не одно и то же – «нежданные» мысли наедине с собою и высказанные перед дорогим человеком убеждения, определяющие линию поведения: жанр обязывает. К тому же плотно сдвинутые в повествовании два эпизода реально разведены во времени. Даже в пределах третьей сцены конкретное начало, когда юноша «уныло» глядит на опустелую равнину, противостоит обобщенной концовке, когда герой обретает возможность «беспечно» дремать и под грозою, и в вёдро ясное. (Был бы не лишен смысла психологический этюд, почему на свой вопрос и на аналогичный вопрос героини Алеко отвечает по-разному).

Алеко хорошо чувствует свою подругу. Земфира, по типологии литературных образов, тот же «естественный человек»: это значит, что она не расположена к рефлексии и заданные ею вопросы – исключение, а не правило. Напротив, Алеко вспоминает, как его «задумчивость» Земфира умела разгонять «милым лепетаньем / Иль упоительным лобзаньем»; это могло быть причиной уклонения от слишком тонких материй.

Решение начать новую жизнь Алеко принял твердо и окончательно, и все-таки поэт художнически честен, показывая процесс адаптации небезболезненным. Когда меняется образ жизни, человек поставлен перед выбором жестоким. Тут не обойтись полумерами: плохое отбросить, а хорошее сохранить; хорошим приходится жертвовать. В отвергаемом, чтобы выбор состоялся, плохого должно оказаться больше, чем хорошего. Все равно об утратах Алеко помнит, но о бунте своем не жалеет; последующее сделанный выбор санкционирует.

Тут выясняется, что утраченным ценностям (роскошь, забавы) находится достойная замена. Имя ей – любовь: она стала для Алеко смыслом жизни. В угаре светских наслаждений Алеко не обманулся блестками мишуры, зорко рассмотрел обманчивое и не поддался ему. Надо полагать, потребность любви у Алеко осталась неутоленной, Алеко (в отличие от Кавказского пленника) дождался своего часа, Земфире достается нерастраченное чувство. Это любовь искренняя, безраздельная, прочная.

Не изменись, мой нежный друг!

А я… одно мое желанье

С тобой делить любовь, досуг

И добровольное изгнанье.

Союз с Земфирой оказывается для Алеко благодатным в духовно-нравственном отношении. То, что не удалось Черкешенке сделать с Пленником, (да и Бэле с Печориным) легко и непринужденно делает Земфира с Алеко, но и он не противится этому. Рядом с дочерью природы рефлексии сына цивилизации развеиваются.

Еще неожиданнее, что некоторые ценности, утрата которых чувствительна, вдруг возвращаются, обретаются, обновляясь, вновь. В числе наиболее ощутимых потерь – волшебной славы дальняя звезда (Алеко, стало быть, человек честолюбивый). Только относительно быстро Старый цыган, будто, как и дочь, подслушав сомнения Алеко (просто, как опытный человек, угадав их), рассказом об Овидии остерегает его:

Но не всегда мила свобода

Тому, кто к неге приучен.

Результат непредсказуем: Алеко успокаивается в своих сомнениях:

Так вот судьба твоих сынов,

О Рим, о громкая держава!

Певец любви, певец богов,

Скажи мне: что такое слава?

Могильный гул, хвалебный глас,

Из рода в роды звук бегущий

Или под сенью дымной кущи

Цыгана дикого рассказ?

Оказывается, дорогого понятия не обязательно лишаться: его можно наполнить новым содержанием.

Между тем положение Алеко чревато опасностью. «Он хочет быть, как мы, цыганом…» – передает его намерения Земфира. Намерение выше возможностей: Алеко принял цыганский образ жизни потому, что прежний образ жизни его не устраивает, и потому, что в новом быте нашел такое, что ему нравится. Возникает вполне приемлемый для Алеко компромисс. Свое положение герой воспринимает прочным.

…без забот и сожаленья

Ведет кочующие дни.

Всё тот же он, семья всё та же;

Он, прежних лет не помня даже,

К бытью цыганскому привык.

После двух лет жизни в таборе забыта прежняя жизнь и, следовательно, порождаемые воспоминаниями тревога и сожаление. Но, войдя в цыганский быт, Алеко не может стать цыганом, он «не рожден для дикой доли».

Его душевный покой рушит измена подруги.

Была ли кровавая развязка неизбежной: тут я имею в виду не художественную закономерность в построении поэмы, что решено однозначно, а свойственную Пушкину альтернативность мышления, само наличие вариантов жизненных ситуаций. То, что в поэме случилось, мотивировано жестко и настойчиво: поступок Земфиры предварен поведением ее матери, а все вместе обобщается рассуждением Старого цыгана о легкомыслии женской натуры; все это очень весомо.

Сюжет поэмы прочерчен с неумолимой определенностью (предопределенностью), но в поэме последовательно дана и параллельная линия: в панорамных зарисовках цыганского быта опорным выступает слово «семья».

Горит огонь; семья кругом

Готовит ужин…

Всё живо посреди степей;

Заботы мирные семей,

Готовых с утром в путь недальний,

И песни жен, и крик детей,

И звон походной наковальни.

(Упомянутые здесь «песни жен» наверное отличаются содержанием от приведенной песни Мариулы – Земфиры).

Детали семейного быта активны и в последующих описаниях.

Толпа валит в пустых равнинах.

Ослы в перекидных корзинах

Детей играющих несут;

Мужья и братья, жены, девы,

И стар и млад вослед идут…

Поразительно, насколько информативно густо описание Пушкина! Всего две строки – а за ними целая картина быта. Табор в пути четко структурирован: «мужья и братья» – одна группа, «жены, девы» – (особая, женская) группа другая, «и стар и млад» – тут, без различия полов, возрастная группа замыкающая. Быт табора включает общие заботы и общее движение – и легко распадается на звенья, объединяемые именно семейной общностью. «Чужой» Алеко принят в семью; Старого цыгана он именует отцом. В семье удобно объединять и распределять обязанности.

Старик лениво в бубны бьет,

Алеко с пеньем зверя водит,

Земфира поселян обходит

И дань их вольную берет;

Настанет ночь; они все трое

Варят нежатое пшено…

Надо полагать, мужчины разводят и поддерживают костер, Земфира кашеварит.

Столь отчетливый акцент на семейном характере быта цыган значим. Конечно, и в распавшейся семье Старого цыгана ребенок не пропал, брошенная матерью Земфира выращена отцом (и табором). И все-таки семейная общность предполагает более прочные связи. Стало быть, надо исходить из того, что в цыганских нравах, изображенных в поэме, следует видеть две тенденции. Семьи цыган – это свободный союз людей, где вольная прихоть сердца и соединяет, и разъединяет партнеров. Но нет зарока, что этот союз непременно временный. Так что власть «судьбы коварной и слепой» выдала Алеко просто не лучший жребий, который претит его душе, жаждущей любви ясной, искренней, прочной. Потенциально возможный и несбывшийся путь безмятежного счастья драматизирует сюжет поэмы.

(То же, хотя и по-другому, в «Герое нашего времени».

« – И продолжительно было их счастье? – спросил я.

– …Да, они были счастливы!

– Как это скучно! – воскликнул я невольно. В самом деле, я ожидал трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть мои надежды!..

…

– …теперь вы мне доскажете вашу историю про Бэлу; я уверен, что этим не кончилось.

– А почему ж вы так уверены? – отвечал мне штабс-капитан, примигивая с хитрой улыбкою.

– Оттого, что это не в порядке вещей: что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться.

– Ведь вы угадали…»

Д. Е. Тамарченко полагает, что в этом диалоге «с наибольшей полнотой и отчетливостью выражена поэтическая идея романа: когда счастье “не в порядке вещей”, смерть гораздо меньше трагична, чем жизнь». Автора записок «так взволновали слова, что Бэла и Печорин были счастливы, но он все же не поверил, что их история может так благополучно окончиться. И когда его уверенность в неизбежности трагической развязки подтвердилась, у него не было причин печалиться…»159).

Требовательному Алеко в поэме противопоставлен смиренный Старый цыган. Ситуация, в которую попадают оба героя, до деталей одинакова, ведут они себя в ней по-разному. К Старику судьба была еще суровее: его «только год» любила Мариула, Земфира любила Алеко вдвое дольше. Итог один: молодые, в расцвете сил люди представлены «старыми мужьями». Конечно, тут дело не в возрасте героев, так героини воспринимают протяженность брака (брачного союза), для них и немногое уже много. Старик (а молод он был тогда) делает свой выбор, проявляя беспредельное великодушие.

Это благородно, и в сравнении со Стариком Алеко проигрывает. Только ветреность Мариулы не проходит для отвергнутого бесследно. Понимая (=прощая) легкомыслие подруги, цыган не опускается до легкой переменчивости в любви; как потом Алеко, он любит «горестно и трудно». Сердечная рана остается открытой.

…с этих пор

Постыли мне все девы мира;

Меж ими никогда мой взор

Не выбирал себе подруги,

И одинокие досуги

Уже ни с кем я не делил.

Да, вот жизненное поведение, в котором нет ни капли эгоизма, а есть полная самоотдача – сначала счастливой любви, потом остальной жизни за вычетом любви. Старик вырастил дочь, дружелюбно принял в семью ее избранника, даже и чужого; ему есть чем утешиться, и призыв «Утешься!» он адресует потерявшему любовь Алеко. Но и Старик был оскорблен предательством подруги, раз и навсегда. Эта обида остра, поскольку переносится на всех женщин табора (да и контактирующих таборов). Другое дело, что эта обида не агрессивна, она замурована в сердце, но великодушие Старика не дает ему счастья.

Алеко вступил в любовный союз не на время, до конца. Старик покорствует: «Кто в силах удержать любовь?» Алеко упрям и не сдается.

Я не таков. Нет, я, не споря,

От прав моих не откажусь;

Или хоть мщеньем наслажусь.

Реплика о правах стала одним из основных доводов для обвинения Алеко в эгоизме; такой взгляд на героя сложился давно (о «чудовищном эгоизме», «животном эгоизме» писал Белинский) и не иссяк доныне. Он кажется безупречным, единственно возможным, поскольку выражен в тексте поэмы, в последних к Алеко обращенным словах Старого цыгана, равных приговору: «Ты не рожден для дикой доли, / Ты для себя лишь хочешь воли…» В этих словах много мудрого, отторжение Алеко после им содеянного справедливо, да и сам он не умоляет о прощении, понимая, что в таборе ему теперь делать нечего. А вот опорная фраза «Ты для себя лишь хочешь воли…» не верна фактически, не справедлива.

«Алеко волен, как они…», а между тем сама воля ходит об руку с обязанностями. Алеко «любит» «упоенье вечной лени» – и разделяет общие труды. Он требует к себе любви, но любовь была ему обещана и на время даже дана, но и сам он любит беспредельно. Упрек в эгоизме был бы оправдан, если бы Алеко, не любя, требовал любви к себе. Вероятно, хотя бы элемент эгоизма в любви практически неизбежен: щедро отдавая себя любимому человеку, любящий, вольно или невольно, ожидает взаимности; мучительно, если ожидание оказывается обманутым. Именно честное исполнение обязанностей побуждает помнить и о правах. Все-таки если тут и явлен эгоизм, это не тот случай, когда уместно метать громы и молнии. Тут сострадание приличнее разоблачения.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Белинский В. Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. – М.: изд-во АН СССР. Т. IV, 1954. С.146. Далее ссылки на это издание даются, с указанием тома и страницы, в тексте.

2

Герштейн Э. «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. – М.: ИХЛ, 1976. С. 5.

3

Удодов Б. Т. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». – М.: Просвещение, 1989. С. 33.

4

Здесь и далее курсивом даются выделения авторов, мои выделения – полужирным шрифтом.

5

Удодов Б. Т. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». – С. 33.

6

Ломунов К. Михаил Юрьевич Лермонтов: Очерк жизни и творчества. – М.: Дет. лит., 1989. С. 108.

7

Томашевский Б. Проза Лермонтова и западно-европейская литературная традиция // М. Ю. Лермонтов. Литературное наследство. Т. 43-44. – М.: изд-во АН СССР. 1941. С. 508.

8

Михайлова Е. Проза Лермонтова. – М.: ГИХЛ, 1957. С. 208.

9

Тамарченко Д. Е. Из истории русского классического романа (Пушкин, Лермонтов, Гоголь). – М.; Л.: изд-во АН СССР, 1961. С. 80. …

10

Удодов Б. Т. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». – С. 33—34.

11

Михайлова Е. Проза Лермонтова. – С. 213.

12

Удодов Б. Т. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». – С. 30.

13

Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. – М.: Просвещение, 1973. С. 218.