«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Печорин перед противниками не скрывает, что был на балконе. Капитану как несомненному секунданту Грушницкого, объявившему, что и он был в караульщиках, заявлено: «А! так это вас ударил я так неловко по голове?» Но неизбежное признание верно только наполовину.

Двусмысленность ситуации увидел А. А. Аникин, но истолковал ее односторонне: «Изощренная мистификация – составление дуэли с Грушницким, в результате чего складывается мнение, что он защитил честь княжны Мери. Простодушный муж Веры обращается к нему “Благородный молодой человек!” и т. д., в то время как Печорин оклеветал княжну (?), признавшись перед своими противниками, что был ночью у нее…»331. Но каждая из сторон конфликта обладает своей полуправдой, а за свой кусочек правды держится упрямо. Печорин не может отрицать то, в чем его уличают: что он был на балконе и под балконом княжны (это не означает – быть у нее, но и честь княжны не оберегает). Грушницкий стрелял в Печорина холостым выстрелом, но он не знает всей ситуации. Чего от него требуют? Чтобы он в ресторации объявил, что Печорина на балконе княжны не было? Но он там был! О том, что он «гостил» не у княжны, а этажом выше, Печорин своих противников не оповещает, оставляя их в «добросовестном заблуждении».

Понимает ли Печорин, что Грушницкому принять его условие невозможно? А ситуация тут усложняется: Печорин ждет от него двойного отказа – не только от заявления, порочащего честь княжны, но и от шаржа, придуманного для пародийной дуэли. Двойная цель рассеивает внимание дуэлянта. К тому же решивший испытывать Грушницкого Печорин не учитывает, что имеет дело со слабым человеком: «Согласившись принять участие в жестоком и коварном издевательстве над Печориным, Грушницкий сразу теряет контроль над событиями. Им, как марионеткой, управляют, с одной стороны – драгунский капитан, а с другой – Печорин»332. Так что его внутренних переживаний, попытки пробуждения в нем великодушия недостаточно, чтобы изменить ход события.

Поединок на шести шагах, ухмыляясь, предлагает драгунский капитан, когда ими замышлялась дуэль шутовская. При обсуждении условий настоящей дуэли шести шагов требовал Грушницкий; так и условлено.

Вернер, как и положено секунданту, предлагает соперникам примириться. Печорин изъявляет согласие, если будет принято его условие. «Капитан мигнул Грушницкому, и этот <выразительный синоним находит Печорин!>, думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы приехали, он первый раз поднял на меня глаза, но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу». О бледности у нас уже шла речь, это скорее (прикочевавший сюда из лапидарных описаний в романтических поэмах) штамп; зато беспокойство во взгляде как знак внутренней борьбы – психологическая деталь точная, индивидуальная. Она свидетельствует: Грушницкий не лишен совестливости; это его совесть бунтует против бесцеремонности драгунского капитана; но на открытый бунт против него, идя на попятную, он не способен, потому что когда-то согласился принять участие в придуманной тем подлой игре.

Противники обменялись колкостями. Печорин предлагает подумать: «один из нас непременно будет убит.

– Я желаю, чтобы это были вы…

– А я так уверен в противном…

Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.

Капитан взял его под руку и отвел в сторону, они долго шептались. Я приехал в довольно миролюбивом расположении духа, но все это начинало меня бесить».

Тут и возникает ужесточенный план дуэли, когда получивший только ранение был обречен на смерть в результате падения со скалистого обрыва. Предложение не могло быть предварительной задумкой (для этого надо было бы обследовать место дуэли заранее, но тут выбирали площадку противники); для Печорина это экспромт. Возражений новый план не вызвал. И Грушницкий «кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте. Он отвел капитана в сторону и стал говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как посиневшие губу его дрожали; но капитан от него отвернулся с презрительной улыбкой. «Ты дурак! – сказал он Грушницкому довольно громко, – ничего не понимаешь! Отправимтесь же, господа!»

«Все описание дуэли приобретает экспрессивную остроту оттого, что оно бесстрастно»333.

Видно, что М. Картавцев завышает благородство намерений Грушницкого, который, по его мнению, «имел целью причинение незначительного вреда сопернику, а затем и вовсе отказался от этого». Первое намерение просто отпало (и не по его решению), когда Печорин настоял на изменении условий дуэли. Поговорить о втором намерении нам еще предстоит.

Но и Печорин лукавит, когда пишет о своем решении «предоставить все выгоды Грушницкому» в расчете на его великодушие: ходов великодушного поведения у того просто нет; Печорин же готовит и альтернативное решение: «Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своей совестью?» Вот тут – слабое место в позиции Печорина. В ставках на великодушие Грушницкого или на копилку фактов его недобрых поступков нет равенства. В словах Печорина заметна попытка самооправдания.

Брошен жребий.

Совершенно фантастическое описание этого эпизода дано в статье М. Картавцева: «…собственно жеребьевка и объявление ее результата не есть тождественные действия; если первое относится к компетенции случая, то второе – сфера человеческой деятельности, повлиять на которую можно <если бы это “второе” можно было бы применять активно, к жребию просто перестали бы прибегать>. Автор нашей истории изложил факты так. Доктор подбросил монету, она упала, звеня, все бросились к ней – и точка, обрыв мысли. Какой стороной упала монета, кто из дуэлянтов угадал, мы не узнаем никогда. Печорин лишь объявил, опередив остальных, результат Грушницкому: “Вы счастливы, вам стрелять первому”. Сомневаться в правдивости сообщения и перепроверять его (?) в этой ситуации никто не станет: здравый смысл исключал возможность лжи, которая противоестественна, так как объявленный итог очевидно противоречит интересам объявившего»334. Это же надо такое придумать, заполняя лакуну лермонтовского повествования!

Есть разница? Писатель делает описание плотным, опуская подразумеваемое: все бросаются к монете, видят, как она легла, Печорин комментирует результат. Критик в минимальный зазор между двумя деталями повествования вставляет ни много ни мало противоправное действие героя. Монета падает, звеня, все бросаются к ней (да и монету не откидывают в сторону, но подбрасывают там, где люди; иначе и доктора надо зачислять в сообщники опекаемого) – а Печорин оказывается самым шустрым, хватает монету и объявляет результат? И никто не успел заметить, какой стороной легла монета? Поведение дуэлянта (сокрытие результата, который перепроверить после того, как монета побывала в руках ее схватившего, просто невозможно) в таком случае становилось настолько демонстративным, что становилось, вопреки намерениям персонажа, подозрительным. А конечный результат отчетливо бы выявил, что якобы отказ от видимого здравого смысла был не великодушием, а злонамеренным умыслом. Печорин, конечно, игрок, но подозревать его в демонстративном шулерстве – явный перебор. Самое пикантное состоит в том, что подобной шустростью Печорин не скрывал бы, а именно обнаруживал перед всеми, что он – сознательный убийца. Но именно к такому заключению и ведет нас критик. И никто из свидетелей дуэли этого не понял? А доктор Вернер при прощальном визите руки Печорину не подал. Вот оно! Но этот жест попробуем понять иначе позже.

Тут для сравнения хочу показать, как в сходной ситуации поступил другой лермонтовский герой. У нас уже был в поле внимания легендарный случай, описанный в «Фаталисте», когда внезапная тревога помешала Вуличу победно завершить игру, но он потребовал от одного из самых горячих понтеров поставить ва-банк, докинул талью. Потом явился в цепь, отыскал «своего счастливого понтера», вручил ему кошелек и бумажник – и бросился вперед, «до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами».

М. А. Александрова и Л. Ю. Большунов задают неожиданный, но и оправданный вопрос: «Но проиграл ли он в действительности?» Соавторы воспринимают проигрышной только саму ситуацию: «Между тем победа может быть одержана только при свидетелях; в противном случае она вызовет недоверие»335. А какова честность Вулича! Он не хочет быть под подозрением!

Нет, Печорину его звезда еще не изменила: выпавший жребий отвечает его интересам. Стрелял бы он первым и убил противника – к нему претензий не было бы. Но это походило бы на расправу, некрасиво. Теперь он, конечно, серьезно рискует, но риск он расчетливо умеряет упованием на великодушие либо смятение противника, а после обращает в успокоительное средство для своей совести.

« – Вы счастливы, – сказал я Грушницкому, – вам стрелять первому! Но помните, что если вы меня не убьете, то я не промахнусь – даю вам честное слово.

Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении, но как признаться в таком умысле?.. Ему оставалось одно средство – выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка».

Настает решительная минута. Положение Грушницкого наитруднейшее. Стыдно убивать безоружного. И нет времени подумать – что будет после якобы «промаха», а фактически после холостого выстрела Печорина из не заряженного пулей пистолета.

«Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб…

Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.

Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.

– Не могу, – сказал он глухим голосом.

– Трус! – отвечал капитан.

Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено»336.

На этот раз не сказано, куда целил Грушницкий (да и целил ли он, на шести-то шагах?). А стреляет он не в голову или грудь, а в ногу. Получилось не совсем так, как предполагает исследователь, но в главном гипотеза оказывается верной: «Грушницкий неспособен спокойно стрелять в безоружного. А Печорин твердо рассчитывает на это и идет под выстрел совершенно спокойно. Он знает про нравственную черту, которую человек не может перейти»337.

(Приходит на память роковой переверыш. Лермонтов вышел к барьеру с твердым намерением стрелять на воздух. Вот ответного великодушия от соперника не последовало…).

Секунданты прощаются с Грушницким («капитан едва мог удержаться от смеха»).

«Я до сих пор <а это полтора месяца в крепости плюс, видимо, немалое время в ожидании транспорта с продовольствием, с которым он и прибыл туда> стараюсь объяснить себе, какого рода чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядевший, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку (?), ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса». (Непременно? А может, помогла бы предосторожность с опорой на камень и наклоном тела немного вперед? И помнится только злоба, когда Грушницкий целил ему в голову, а не реальный выстрел, когда пуля лишь порвала панталоны на уровне колена).

«Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он сдерживал улыбку».

А вот это «показалось» (существенная добавка на чувствительных весах, где соперничают чаши «простить» и «не жалеть») – не наверняка, очень субъективно.

Преодолевая сопротивление драгунского капитана, Печорин требует зарядить его пистолет.

«Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.

– Оставь их! – сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет мой из рук доктора… – Ведь ты сам знаешь, что они правы».

Теперь сравним последние реплики персонажей.

« – Грушницкий! – сказал я, – еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; вспомни – мы были когда-то друзьями…

Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.

– Стреляйте! – отвечал он, – я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…»

Только теперь давно вызревавший приговор подписан.

«Я выстрелил…»

Последнюю пикировку Печорин проиграл. «Поведение Грушницкого, прекратившего жестокую игру, по-человечески достойнее поведения Печорина, продолжающего оказывать психологическое давление…»338. Требования к нему Грушницкий выполнил по максимуму, для него возможному: он признал, что дуэль с Печориным включала провокацию против него. Но что значит требование отказа от клеветы? Публичное заявление, что Печорина не было на балконе княжны? (А был кто-то другой, неизвестный? И непременно рушилась бы честь княжны!). «Клевета» гасилась бы прямой ложью ради спасения жизни… Это Печорин не искренен, напоминая – «мы были когда-то друзьями» (только внешне, а оба не любили друг друга, и неприязнь росла).

Печорин записал, что он приехал к месту дуэли в миролюбивом настроении и хотел бы в Грушницком пробуждения человечности; вот условие для этого выдвинуто явно неприемлемое. Единственное, чего добился Печорин, – честного признания в неискоренимой ненависти. После этого исполнение воли судьбы быть топором в данной истории совесть позволила, но все равно в нем самом, не только в недоброжелателях героя, оно оставило тягостное впечатление.

Грушницкий прожил нескладную, наигранно фальшивую жизнь. Ему очень хотелось выглядеть старше своего возраста, и это было комичным. В последнем испытании он реально повзрослел. На последней черте он выдержал экзамен на человека. Доказал, что и честь, и совесть в нем есть. «В Грушницком незачем, в сущности, искать сатиру, тем менее пародию на героя. Это просто мысль, и даже скорбная мысль, о человеке, который боится быть собою и, думая, не хочет додумываться до конца! Смерть Грушницкого, во всяком случае, прекрасна. Так не высмеивают человека»339.

Печорин под честное слово его предупредил, что не пожалеет, а он, впрочем, недооценив угрозу, великодушно не посмел стрелять на поражение в безоружного человека. И – вершина: «Я себя презираю…» Это чувство пережито впервые, и оно поднимает героя на достойный уровень. Это знак кризиса, который мог быть плодотворным, открыв путь уже не к надуманной, а к реальной жизни. Для сравнения. «Печорин записывает в дневнике, что он “привык себе во многом признаваться”. Вот одно из таких признаний: “Я иногда себя презираю… не оттого ли я презираю других?”»340.

И – фактическая смелость сказать в глаза о ненависти к человеку, который стоит в шести шагах с заряженным пистолетом. О силе этой ненависти говорит угроза расправиться с обидчиком нападением из-за угла. Насколько вероятной была эта угроза? Гадать не имеет смысла. От намерения до исполнения существует дистанция; неведомо, как она была бы (и была ли бы) преодолена. А вот настроение выражено весьма темпераментно.

Можно сказать, что Грушницкий выполнил условие, при котором Печорин мог бы его простить, – не буквально, поскольку буквально условие выполнить было невозможно, но Печорин добился от него реальности оценок. Добился и ненависти? Заслужил! Гаси собственным великодушием, стреляй на воздух! Но Печорин – плохой воспитатель, поскольку думает только о себе, а о других – только применительно к себе.

Печорин насобирает фактов, которые приглушат голос его совести и не позволят ей остановить роковой выстрел. Тут я вынужден внести поправку в темпераментные размышления И. И. Виноградова о Печорине, в которых есть преувеличения от увлечения: «Как ни ничтожны и даже не безнравственны поступки Печорина, его “демонизм”, в них есть гордость убеждения, последовательность свободно избранного и бескомпромиссно (?) ответственного перед совестью принципа. Печорин никогда не будет прятать ни от себя, ни от других истинный характер своих побуждений, он не унизит свои принципы лицемерием или отступничеством, – он сам подлинный творец своей судьбы, какой бы она ни была, и может гордиться этим. В этом гордом веянии суверенного человеческого духа, в этой безраздельной полноте ответственности за свои поступки, которую берет на себя перед всем миром, он человек, действительно достойный называться человеком»341. Тут в своей основе оценки верные, но у Печорина есть ссылки и на обстоятельства («во мне душа испорчена светом»), а во время дуэли – прямое упоминание о компромиссе с совестью.

А все-таки, ужесточая условия дуэли, да, рискуя при этом, Печорин осознанно становится хозяином положения. Он учитывает, что Грушницкому будет трудно стрелять в безоружного, даже делает ставку на надежду, что будет выстрел на воздух. Детали не угадал, но в расчетах не обманулся. На прямую подлость Печорин не способен, но из-за случайной осведомленности в ситуации не гнушается повернуть ее в свою пользу. Но он и не хвастается своей ловкостью, зато месяцами (!) пропускает драматические события перед судом совести, пока не записал их, не утаивая эпизодов, в которых не полностью прав.

Ну, а суд над героем нескончаем, меняется лишь состав присяжных. Вот один из приговоров: «Печорин всем причиняет зло, но многим он симпатичен. Возможно, это следствие того, что мы читаем дневник Печорина, а люди, похожие на него, умеют и хорошо подать себя, и утрировать и высмеять недостатки своих противников и жертв. Печорин, как говорили раньше, социально опасен, так как умело подводит под удар совесть своих жертв. Он опасен в первую очередь для совестливых»342. Он обладает умением «паразитировать «на чужом сострадании» (с. 217).

Как бы в отместку, последняя подробность сцены дуэли художественно уязвима: «Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза…» Продолжать спуск с закрытыми глазами затруднительно…

На затяжной спор о Печорине (кто он: герой положительный или отрицательный?) давно дала убедительный ответ Л. Я. Гинзбург: «Эта постановка вопроса характерна для современников, привыкших к идеальной, символической функции байронических героев. Между тем для Лермонтова уже почти так же трудно ответить на вопрос – хорош или плох Печорин, как Толстому было бы трудно ответить на вопрос – хорош или плох, скажем, Вронский. Печорин – характер, изображаемый не для того, чтобы служить идеалом или пугалом, но потому, что он существует»343.

Соответственно необходим методологический принцип: в таком герое надо видеть и одну, и другую стороны. Аналитически увидеть и показать одно и другое разом затруднительно. Но исследователю, углубившемуся в какую-либо из сторон героя, надлежит не забывать, что у того есть и сторона другая.

Любопытно: Печорин свою холодность как будто нарочно приберегает на расставание с людьми, с которыми он в той или иной степени был близок. Мы наблюдали расставание Печорина с Максимом Максимычем. Но то же самое было как раз перед появлением Печорина в крепости – при расставании с доктором Вернером, как будто главный герой отрепетировал свою холодность, на этот раз на человеке, достойном во всех отношениях.

Едва Печорин определился с жительством в Пятигорске, как к нему с визитом пожаловал Вернер. У Печорина его появление удивления не вызывает. Зато если воспринимать лермонтовское произведение романом, впору захлебнуться в потоке безответных вопросов. Читателю впервые встречается новый персонаж (его подробное описание тут же последует), но будет только бегло упомянуто о многочисленном и шумном круге молодежи «в С…» (еще один штрих к биографии Печорина, который только обозначен и нисколько не прояснен), где и познакомился Печорин с Вернером; они даже успели не то чтобы сдружиться, но установить короткие отношения и выработать своеобразные правила общения между собою. Систему таких отношений формулирует Печорин: «Заметьте, любезный доктор… что без дураков было бы на свете очень скучно… Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заранее, что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово – для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать больше не хотим; остается одно средство: рассказывать новости. Скажите же мне какую-нибудь новость». Юмористический колорит тирады Вернер чувствует, а потому именует ее галиматьей, в которой, «однако ж, есть идея». «Две!» – дополняет Печорин.

Было бы логично допустить, что о приезде Печорина в Пятигорск Вернер узнал от пациентов: уже и княгиня Лиговская заинтересовалась офицером, лицо которого оказалось ей знакомо. Но непонятно, как Вернер догадался, что речь идет именно о Печорине, и сразу назвал его имя? А, желая нанести приятелю визит, как узнал, где тот разместился? Возможны скромные версии: Печорин, вероятно, не первый раз в Пятигорске, поскольку демонстрирует знание нравов местных жительниц, свободно ориентируется в городе и вполне осознанно выбирает квартиру у подошвы Машука с отличной панорамой; Вернер знает о вкусах приятеля. В конце концов, военные люди всегда на учете (Вернер знает, как и где справки навести). Но дело не в наших детективных расследованиях непрописанных обстоятельств. Надо считаться, что Лермонтов сообщает читателям весьма скупой минимум сведений, а какие-то бытовые подробности и связки решительно отсекает. Он же не ведет последовательное (романное) повествование, а выхватывает значимые эпизоды из жизни героя. Подгонка эпизодов ему не обязательна: зачем отвлекаться от дела? Динамично, целенаправленно, экспрессивно.

Оба умника умеют угадывать будущее. Печорин предчувствует, что с Грушницким «мы когда-нибудь… столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать». А вот он получает от доктора Вернера подтверждение своей догадке, что княжна Мери воспринимает Грушницкого разжалованным в солдаты за дуэль:

« – Завязка есть! – закричал я в восхищении, – об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно.

– Я предчувствую, – сказал доктор, – что бедный Грушницкий будет вашей жертвой…» Он не ошибся в своем предчувствии.

Сопоставим этот диалог со словами, которые вполне могут восприниматься развязкой данной истории и выглядели бы банальными, если их брать вне контекста; но они замыкают давний обмен репликами и становятся страшными. Эту реплику Печорин произносит на дуэли после своего выстрела: «Finita la comedia! – сказал я доктору» (который один понимает подтекст этих слов!). «Он не отвечал и с ужасом отвернулся».

Такого рода сближения эпизодов в общении Печорина и Вернера – норма. «Одно слово – для нас целая история…» – заявлял Печорин. В отношениях с Грушницким это слово – комедия.

Доктору пришлось быть секундантом Печорина на его дуэли с Грушницким. Он почувствовал, что против Печорина затевается заговор, и предупредил его об этом. Хладнокровием, самообладанием Печорина во время дуэли он искренне поражен. В свои планы Печорин секунданта не посвящает, и доктору остается неизвестным, отчего предлагаются беспощадные условия дуэли. Мы наблюдали, как Печорин пытался испытать Грушницкого: «в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему…» Не зная этого, можно было воспринимать Печорина и как бесчувственного убийцу. С другой стороны, миролюбивое настроение Печорина могло быть и посильнее, если бы в его сознании закрепилось наблюдение доктора: Грушницкий, «кажется, поблагородней своих товарищей»; доктор и в этом не ошибся.

Кровавый исход дуэли произвел на доктора тяжелое впечатление. На реплику Печорина он не ответил «и с ужасом отвернулся»; не исключено, что цинизм неуместной шутки приятеля его шокирует. По-человечески это понятно, тут нет ничего необычного. Пушкин в «Евгении Онегине» очертил глубочайшую разницу между светским соперничеством («Приятно дерзкой эпиграммой / Взбесить оплошного врага…») и роковым выстрелом: пуля шутить не умеет («Но отослать его к отцам / Едва ль приятно будет вам»). И далее на целую строфу развернуто описание шокового состояния дуэлянта-убийцы: прибавим, что не бесчувственная машина и его секундант.