«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Теперь воспользуемся возможностью оценить безысходную степень одиночества Печорина. История с Вуличем глубоко запала в его сознание, Максим Максимыч в крепости (выяснится: на целый год!) его единственный собеседник: как не поинтересоваться еще одним мнением, человека житейски опытного, «насчет предопределения»? Первая неожиданность (впрочем, неожиданность ли?): в лексиконе Максима Максимыча такого слова нет. «Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как мог…» Реакция Максима Максимыча примечательная, он говорит, «значительно покачав головою»: «Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!..» И не в том дело, что у него ума не хватает толковать о мудреных вещах: они ему просто не интересны – и он сворачивает на предмет, ему хорошо знакомый: «Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны: приклад маленький – того и гляди, нос обожжет… Зато уж шашки у них – просто мое почтение!»

Парадокс: в распоряжении Максима Максимыча находится прямой, но непроизвольный ответ на заданный ему вопрос; штабс-капитан по своей инициативе им пользуется в своем рассказе о Печорине («Бэла»): «Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!» Так что Максима Максимыча можно считать стихийным фаталистом, и его позиция читателю известна заранее. А для самого ветерана, может быть, это застрявшее в памяти эхо его давней беседы с Печориным? Там его высказывание по теме приходит как-то само собой, оно не предмет специальных раздумий. Но и его прямой ответ Печорину дается как будто между прочим: «…он промолвил, несколько подумав:

– Да, жаль беднягу… Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!..» Как будто ночью легко определить, что встретившийся казак пьян, но с чертом не поспоришь. «Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..» Даже и тут: промолвил – подумав, но, вероятно, он взял небольшую паузу не для обдумывания ответа, а невольно отвлекся; перед его мысленным взором скорее всего предстала страшная картина смерти Вулича, поскольку он и начинает с сожаления о погибшем; но то, что для Печорина – мировоззренчески важный ответ, для Максима Максимыча – проходное замечание.

Каждое утверждение в этом столкновении мнений находит своих единомышленников. В. Б. Смирнов счел удивительным факт, что композиция книги не совпадает с последовательностью журнальных публикаций («Бэла», следом «Фаталист»), но усмотрел и логику итогового решения: теперь «роман» замыкает на кольцо «житейская мудрость» («на роду написано»), она и ставит «точку в философствованиях о предопределенности героев лермонтовского романа» и сводит «воедино композиционную структуру “Героя нашего времени”»216. Это ли не свой парадокс: исследователь считает, что «бесперспективно искать категорический ответ Лермонтова на тот вопрос, который решается в сюжете романа…» (там же), а у самого, благодаря усмотренному ритму деталей (в книге скомпроменнтированных), ответ решительно категорический. Но для этого в главные герои пришлось штабс-капитана выдвинуть. О. Поволоцкая категоричности в позиции Максима Максимыча не находит: «Не любящий “метафизических прений” штабс-капитан не чувствует, что в его речи столкнулись две формулы, обозначающие две противоположные идеи: “черт его дернул” – обозначение случайности и “так на роду у него было написано” – обозначение идеи неизбежности, формула народного фатализма»217. Ю. М. Лотман фиксирует: Максим Максимыч, «по сути дела, высказался в духе, не столь далеком от печоринского. Он допустил оба решения: критическое (“эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны”) и фаталистическое (“видно, уж так у него на роду было написано”)»218. Н. Д. Тамарченко отдает даже преимущество позиции штабс-капитана: «…Реакция Максима Максимыча показывает, что простому и цельному сознанию то самое единство позиций участника и свидетеля события жизни… которое Печорину дается в итоге сложного и мучительного процесса самопознания, дано как бы изначально и естественно»219; исследователь склонен видеть «не противопоставление, а сближение двух позиций» (с. 31). Е. К. Созина преувеличивает, полагая, что Печорин высоко оценивает позицию Максима Максимыча: «…В финале “Фаталиста” Печорин, обычно нетерпимый к чужому мнению, … относится к штабс-капитану вполне “толерантно”. Это и есть “открытие другого”, выход из своей уединенности»220. Это шаг к единомыслию и дружбе? Когда исследователю надобно утвердить свое мнение, не считаясь с анализируемым текстом, он позволяет себе «поправлять» текст. Вот и еще: ну, очень хочется В. И. Влащенко поддержать в Максиме Максимыче «христианское смирение» и мудрость «простого человека», выразителя «народной правды», он и утверждает, что последними словами Максима Максимыча «заканчивается повесть “Фаталист” и весь роман»221. (Непомерно завышает уровень штабс-капитанского суждения Б. Т. Удодов: Максим Максимыч ставит «в завершающем роман “Фаталисте” как бы последнюю точку в большом диалоге “за” и “против” предопределения в жизни человека и человечества (?)»222). Но последняя, как приговор, фраза из журнала и книги принадлежит Печорину и решительно отрезает: «Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений». Максим Максимыч не любит таких прений – Печорин весь в этих прениях (это «человек, готовый проницательно и бесстрашно размышлять о глубинных нравственно-философских основаниях как мира в целом, так и отдельного человека в мире»223): тут с Максимом Максимычем не просто разница во мнениях, еще одна в числе других (а на этот случай даже частичное сходство!); тут разница в принципах, в характере мышления, делающая этих людей несовместимыми.

В. И. Коровин сопоставляет адреса иронии во фразе героя: «отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги». Исследователь возвращает философский смысл бытовой фразе (а Печорин похвалил себя не за то, что «отбросил метафизику», а за то, что стал уделять внимание дороге, – но даже остерегаясь, споткнулся о зарубленную свинью) и делает вывод совершенно произвольный: «Так в завершающей роман фразе неожиданно сближены интеллектуальная натура Печорина и народная душа Максима Максимыча»224. Отчего же после такого «сближения» Печорин холоден (кроме как в момент прощания) при новой встрече со штабс-капитаном?

Е. Н. Михайлова весь раздел о «Фаталисте» подчиняет разгадке возникшей философской проблемы, впрочем, далеко не продвигаясь: «…Лермонтов оставляет вопрос о существовании предопределения открытым, невзирая на всю необычайную доказательную силу двух первых эпизодов». Зато находится случай похвалить штабс-капитана: «Максим Максимыч дает весьма трезвое, рационалистическое объяснение фатальному пари Вулича… но, с другой стороны… он как будто присоединяется к ее фаталистическому истолкованию…»225. Печорин, нехороший человек, недоволен трезвым объяснением…

Социологический перекос отчетлив в давней книге Л. Я. Гинзбург: «Автор шире своих героев, в частности главного своего героя, и это позволяет ему судить и осудить Печорина в его моральной и социальной (ибо для Лермонтова бедный штабс-капитан – представитель демократического, народного начала) тяжбе с Максимом Максимычем. Сцена встречи Печорина с Максимом Максимычем на постоялом дворе – это суд (?) над Печориным, над эгоистическим субъективным сознанием, над современным человеком, “мечтанью преданным безмерно” и проходящим мимо конкретной действительности. В этой сцене Лермонтов опрокидывает романтическую философию гениальности. Ведь по романтической формуле соотношения между гениальной натурой и обществом Максим Максимыч должен был бы явиться представителем тупоумной толпы, попирающей непризнанного гения. Вместо того в Максиме Максимыче воплощены мудрость и прямодушие народа; это образ маленького человека, связывающего творчество Лермонтова и с “Повестями Белкина”, и с французским социальным романом, и с будущим гуманистическим и демократическим направлением русской литературы»226.

Сторону Максима Максимыча в его конфликте с Печориным занял, якобы солидарно с писателем, Д. Д. Благой: «…Лермонтов – свидетельство все возрастающей в его творчестве стихии народности – поставил между собой и героем в качестве некой призмы, своего рода критерия для проверки и оценки героя образ простого, обыкновенного человека, Максима Максимыча». В сдержанности Печорина он видит «прикрытое “приветливой улыбкой”, спокойное и холодное “аристократическое” равнодушие Печорина к давно забытому им, но души в нем не чаявшему доброму старику»227.

По поводу завершающей книгу фразы Д. Е. Тамарченко замечает: «Штабс-капитан… вполне разобрался в истории, рассказанной Печориным, и высказался со свойственной ему определенностью и категоричностью». Исследователь и сам категоричен: «Больше и нечего было добиваться от штабс-капитана: в рассказе “Фаталист” его образ окончательно завершен»228. Но и Печорин это понял, когда ничего более не стал добиваться от штабс-капитана; уровень мышления его начальника стал ему ясен, и этот уровень его не обрадовал. «В Максиме Максимыче отражены черты народного миросозерцания, нравственного опыта народа». Другая сторона «заключена в его ограниченности, в уязвимости его жизненной позиции. Пусть ограниченность умственного кругозора не свойство его натуры, а проистекает от неразвитости заложенных в нем добрых начал. Это можно понять, но от этого Максим Максимыч не становится другим»229.

Между тем Печорин, когда ему понадобилось объяснить свое охлаждение к Бэле, удостаивает Максима Максимыча исповеди. Реакция? «…в первый раз я слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, бог даст, в последний…»

Ну и получи, что просил: это бог дал; при новой (и последней) встрече Печорин сдержан, и Максиму Максимычу никак не удается его разговорить, как бедолага ни старался.

« – …Да подождите, дражайший!.. Неужто сейчас расстанемся?.. Столько времени не видались…

– Мне пора, Максим Максимыч, – был ответ.

– Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне столько бы хотелось вам сказать… столько расспросить… Ну чтό? в отставке?.. как?.. что поделывали?..

– Скучал! – отвечал Печорин, улыбаясь…»

И ведь не лукавит Печорин! Он мастер рассказывать, но умеет в одно слово вместить содержание целого отрезка своей жизни. А чем пытается заманить Максим Максимыч?

« – Мы славно пообедаем, – говорил он, – у меня есть два фазана, а кахетинское здесь прекрасное… разумеется, не то, что в Грузии, однако лучшего сорта… Мы поговорим… вы мне расскажете про свое житье в Петербурге… А?..»

Максиму Максимычу не дано понять, почему игнорируется его приглашение к обеду. «Печорин… не может спокойно, эпически вспоминать историю с Бэлой в беседе за фазаном и кахетинским с Максимом Максимычем. Надеясь на понимание Максима Максимыча, избегая боли, Печорин отказывается от продолжения встречи, как может, пытается смягчить свой отказ…»230. «Конечно, Печорин в “Максиме Максимыче” негуманен по отношению к старому штабс-капитану, но можно ли только осуждать его (к чему склонен и (?) офицер-путешественник) за нежелание освежить в памяти эту страницу своей жизни…)231. «Другой на месте Максима Максимыча, обладающий большей чуткостью, мог бы легко догадаться, что Печорину по каким-то неизвестным причинам не до сердечных излияний. Максим Максимыч, вовсе не считаясь с состоянием своего “загадычного друга”, все жаждет задушевной беседы»232.

Максим Максимыч шокирован ходом краткой встречи от начала до конца, но если разобраться – что тут неожиданного, новенького со стороны Печорина? К числу известных штабс-капитану странностей сослуживца относится и такая: «бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха…». Припомним такую сценку. Узнав о похищении Бэлы, Максим Максимыч – при эполетах и шпаге – явился к Печорину. Фрагмент разговора:

« – …Если б вы знали, какая мучит меня забота!

– Я все знаю, – ответил я, подошед к кровати.

– Тем лучше: я не в духе рассказывать».

Сейчас Печорин всего лишь тоже «не в духе рассказывать», и главное – к дружеской болтовне с Максимом Максимычем он не расположен, а серьезные разговоры с ним изредка бывали, но никогда не приводили к пониманию. По той же причине встречей Печорин не дорожит; о возможности таковой ему доложили еще вечером, но он тут же и забыл о том, а вспомнил, когда рассказчик попросил его немного подождать с отъездом. «…Но где же он?» Он тут и подбежал… Прикажете из вежливости уважить пожилого человека? Печорин позволяет себе единственное – при расставании он теплее, чем в начале встречи: «Ну полно, полно! – сказал Печорин, обняв его дружески, – неужели я не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, – бог знает!..» «Печорин не осуждает штабс-капитана за то, что тот не в силах понять, не винит никого в своем одиночестве, но с горечью признает, что у них разные дороги»233.

Обняв – дружески… А ведь Печорин, по своей инициативе, исполнил то, что намеревался сделать Максим Максимыч в самом начале! Но жест дружелюбия Максимом Максимычем не замечен, не оценен. («Вдумчивый» исследователь не будет верить – Печорину: «А детали “зевнул” и “ленивая походка” говорят о том, что деятельный Печорин… значительно переменился: им овладела душевная усталость от жизни и проявляется уже не живой интерес, а холодное равнодушие к окружающему»234).

Еще одну деталь надо взять на заметку. Максим Максимыч был готов не только броситься Печорину на шею, но и сменить форму общения. На вопрос Печорина: «Ну, как вы поживаете?» – следует встречный вопрос: « – А… ты?.. а вы?.. – пробормотал со слезами на глазах старик…» Слезы понятные, поскольку произошел возврат с опрощено-дружеской формы общения на отчужденно-вежливую. А как раньше общались сослуживцы? Для Печорина (ко всему и светского человека) обращение на «вы» к старшему по возрасту (и по чину) вполне естественно. Максим Максимыч не педант в соблюдении формальностей, с самого начала он предлагает Печорину обращаться к нему по имени-отчеству, не по воинскому ритуалу. Но по обстоятельствам, прознав про похищение Бэлы, Максим Максимыч является к Печорину одетым по форме и обращается к провинившемуся официально и «как можно строже»: «Господин прапорщик!»; «Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан». Отбирает его шпагу, т. е. наказывает Печорина домашним арестом. И тут же меняет тон!

«Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал:

– Послушай, Григорий Александрович, признайся, что не хорошо.

– Что не хорошо?

– Да то, что ты увез Бэлу…»

Это прецедент, означающий, что Максим Максимыч мог переходить с отчужденно-вежливой на более привычную опрощенно-дружескую форму общения в зависимости от характера диалога. Вряд ли такую акцию поддерживал Печорин: его обращение к Максиму Максимычу неизменно вежливое, уважительное, но не более того. Среди таковых нет ни одного на «ты»; вероятно, и не было ни одного. Так что при новой встрече Печорин своим традиционным обращением упреждает Максима Максимыча – и тот растерян («А…ты?.. а вы?..»), но вынужден принять обращение собеседника.

«Так вы в Персию?.. а когда вернетесь?» – уже вслед отъезжающему кричит Максим Максимыч. Печорин в ответ кричать не стал, а «сделал знак рукой, который можно было перевести следующим образом: вряд ли! да и зачем?..»

Вот такая зеркальная симметрия добавлена: Максиму Максимычу претят философские размышления, Печорину не нужен бытовой застольный разговор, обо всем и ни о чем. Печорин только доводит ситуацию до принципиального заключения: «Что делать?.. всякому своя дорога…» Финальная сцена в «Фаталисте» помогает нам понять сдержанность Печорина при последней встрече с Максимом Максимычем: не высокомерие Печорина повинно, сказалось мировоззренческое различие героев. Сцена наглядно свидетельствует, что Лермонтов исключает саму возможность «синтеза» «аристократической» позиции Печорина с «народной» Максима Максимыча, на который делает ставку А. Панарин («Завещание трагического романтика»). «Дело в разделенности “простого человека” и “дворянского интеллигента”, в той трагической пропасти, которую Лермонтов признает как одну из “едких истин”»235. Типологическое различие героев подчеркивалось часто. Вот еще пример: «Выдвинутые на первый план повествования два основных героя романа – представители двух сфер русской жизни – России народной и России образованной»236.

«Основной литературный прием Лермонтова в сцене “встречи-прощания” как будто бы построен на контрасте двух типов, двух характеров. Денди Печорин и простак Максим Максимыч (в “Бэле” – европеец и “дикарка”)»237. «…эпизод встречи Максима Максимыча с Печориным представляет собой структурное единство двух стилей, двух взаимопересекающихся кодов. Тексты читаются или могут читаться различно, во всяком случае предполагают двойное прочтение, и бытовое, и символическое. В случае встречи Максима Максимыча и Печорина это двойное прочтение означает двойное истолкование, двойную или множественную (?) интерпретацию эпизода, сцены, акта свершающей драмы» (с. 218).

В советские времена к оценке этой ситуации добавлялся идеологический акцент: «Функция образа Максима Максимыча – подчеркнуть еще раз невозможность для Печорина примирения с действительностью и органическую чуждость для него всякого человека, с этой действительностью примиряющегося, каким бы высоким нравственным уровнем последний ни обладал»238.

В наблюдениях В. В. Виноградова над стилем прозы Лермонтова есть утверждение, выходящее далеко за языковые рамки; оно заслуживает уточнений и развертывания: «Авторское “я” и Максим Максимыч располагаются в одной плоскости по отношению к центральному герою – именно в плоскости внешнего наблюдателя. Уже этим обстоятельством в корне нарушались старые законы романтической перспективы. Там образ автора был вечным спутником романтического героя, его двойником. Там стиль авторского повествования и стиль монологов самого героя не разнился заметно. В них отражались два лика одного существа. В стиле Лермонтова авторское “я” ставится в параллель с образом “низкого”, т. е. бытового, персонажа»239. Необходима поправка: недопустимо отождествлять автора и рассказчика-офицера; именно так было на каком-то начальном этапе работы, но затем рассказчик от автора решительно отделен. Еще одно уточнение-дополнение относительно Максима Максимыча делает сам исследователь: «Автор (?) утрачивает тон почтительного уважения к его спокойной опытности и впадает в тон иронического сочувствия и даже фамильярной жалости к смешному старику… Автор (?)… иронически разоблачает борьбу чувств и комическое самообольщение Максима Максимыча» (с. 235). Но верное в основе наблюдение выражено слишком резко; ирония в адрес «старика» снисходительнее. Отношение рассказчика к Максиму Максимычу не стабильно однозначное, а динамичное; он занимает позицию внешнего наблюдателя не только по отношению к Печорину, но и по отношению к Максиму Максимычу.

К слову, читателям дана возможность не только слышать рассказы о Печорине, но и наблюдать героя непосредственно. Исследователи иногда пользуются этим, чтобы пророчески усмотреть в чертах героя признаки распада – прямо по канве пари героя с Вуличем (с той разницей, что реальное пророчество героя заменено пересказом авторских сюжетных описаний). Но прогноз смерти героя с опорой на ранее сообщенный факт о смерти – профанация ситуации прогноза. Вот один из примеров: «мы с особой остротой замечаем… признаки неизбежности конца Печорина, отчетливые симптомы “ухода”. Бурная энергия, полнота жизни, эксперимент, риск, игра, азарт самопознания, наполняющие “Тамань”, “Княжну Мери” и “Фаталиста”, дадут первый и необратимый срыв в “Бэле”. В исповеди Печорина… прозвучит безнадежное и как бы даже невыразительное в своей безысходности: “Авось где-нибудь умру на дороге”. Встреча с Печориным в главе “Максим Максимыч” утвердят и усилят это впечатление. В холодном, отчужденном и погруженном в себя человеке с ленивой походкой и “нервической слабостью” в осанке трудно узнать Печорина, бросающегося в романтическую авантюру с Бэлой, загоняющего коня в погоне за ускользающим призраком счастья, рыдающего, как ребенок, на мокрой траве… На дворе владикавказской гостиницы мы видим человека, которому осталось только одно: практическое осуществление программы “отъезд – смерть в пути”»240.

Это образчик субъективизма. Для убедительности взяты некоторые детали из текста, но дополнены так, что получилось подобие решения математических задач с подгонкой под заданный ответ. «Нервической слабостью», равно как погружением в себя Печорин, надо полагать, не сейчас обзавелся, ленивая походка – это домысел рассказчика (об этом речь впереди). А то, что мы сами видим и слышим, ничуть не свидетельствует, что Печорин холодный и отчужденный. Максим Максимыч подбивает его на рассказ из петербургской жизни, он отвечает: «скучал» – «улыбаясь». А это что за оксюморон? Да ничего странного: всего-то Печорин ничуть не утратил чувство юмора. Скука с улыбкой не дружит, так ведь скука оставлена в прошлом, потому больше и не томит, а сейчас у него настроение хорошее – в предвкушении давно задуманного эксперимента. (Отрицательного результата герой не предполагает).

Печорин – пессимист в отношении к жизни, по сему равнодушен к смерти, хотя ничуть не торопит ее, живет из любопытства.

Принципиально важно, что, отправляясь в экзотическое путешествие, Печорин умирает не на пути туда, а на пути оттуда, прочерпав отраду жизни до дна. Были или не были приметы приближающейся смерти, некому оказалось это зафиксировать. Читателю сообщение о смерти героя досталось в форме сухой биографической справки.

В отношении к былому сослуживцу у Печорина никакого высокомерия нет. Вот говорить с ним не о чем. А на прощанье – обнимает. Почему Максим Максимыч этому не рад?

Ведущий рассказ (и совершивший пересказ «истории» от Максима Максимыча) офицер вежливо и уважительно относится к нечаянному спутнику (есть за что уважать: тот и житейским опытом богат, и занимательную историю рассказал), но и он не удерживается от ноток высокомерия. Даже и в таком замечании: «…в сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге». Тут офицер даже заступается за «сердца простые», ставит их выше, но ведь само деление сердец на «простые» и какие-то иные (изощренные?) уже предполагает бытование в его сознании категорий людей с предопределенным к ним (и не равным) отношением.

Рассказчик близок по уровню сознания к Печорину. Возникает еще один ритмичный дубль: Печорин спрашивает у Максима Максимыча мнение «насчет предопределения» – Максим Максимыч спрашивает у попутчика, неужто столичная молодежь «вся такова». Результат аналогичен. «Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с верхних слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головой и улыбнулся лукаво…» (Лукавая улыбка – знак того, что у ветерана есть своя оценка обсуждаемого явления, основанная на здравом смысле; она обладает твердостью; интерес к иному мнению – из любопытства, не из желания поправить свое мнение). Максима Максимыча вполне успокоила возможность причуду молодежи списать на пьянство тех, кто ввел ее в моду. Главное в позиции штабс-капитана фиксируется одинаково – Печорин: «он вообще не любит метафизических прений», рассказчик: он «не понял этих тонкостей» (даже когда и сам ими вдруг поинтересовался).

Не будет лишним установить еще одну перекличку: в «Герое нашего времени» контакт людей разных миров показан разнопланово. В отношениях Печорина и Бэлы типология героев такая же контрастная, но их скрашивает любовь. Страсть нешуточная – а не могла преодолеть пропасть между духовным складом обоих. При всех очень серьезных отличиях между Максимом Максимычем и Бэлой можно видеть их типологическое сходство и – как следствие этого обстоятельства – неизбежность конфликта между Печориным и Максимом Максимычем, как бы ни сглаживался этот конфликт простым дружелюбием (где любовь не спасла!).

Когда обнаруживается столь значительная разница в уровне мышления человека цивилизованного и человека природосообразного, реакция интеллектуалов в сущности одинакова – уклоняться от серьезных разговоров, лучше тихо, без обострения отношений. Вот подтверждение. Максим Максимыч досказал до конца историю Печорина, но не замолчал. «Тут он пустился в длинную диссертацию о том, как неприятно узнавать новости годом позже – вероятно, для того, чтоб заглушить печальные воспоминания». Реакция собеседника? «Я не перебивал его и не слушал»; суть размышления ему стала ясна с первых слов, подробности не интересны, перебивать нет надобности, совместный путь еще не кончается.