Шамбала

Я вошла в комнату, и лицо обдало теплом жилого помещения. Пахло ягодным чаем и этим умопомрачительным одеколоном. На столике рядом с телевизором стояла черная косметичка, из которой виднелась стеклянная емкость с прозрачной жидкостью. Я никогда в жизни не видела одеколона или туалетной воды…

Господи, о чем это я? К черту этот одеколон!

– Как отсюда выбраться? – потребовала я. – На этаже должен быть аварийный выход.

Он стоял посреди комнаты, в белой рубашке, темных брюках и дорогих туфлях, и я подумала о том, как нелепо то, что мы находимся так близко: цивилизация, живущая среди дикарства – и дикарство, коснувшееся цивилизации.

В дверь громко постучали.

– Kapitän, der Stadtrat einberuft die Versammlung. Alle Streitkräfte gehen für…

– Ich komme, Ksan. Eine Minute.

– Почему немецкий? – в негодовании шепчу. – Как будто кайзер восстал из мертвых.

Капитан улыбнулся.

– На этот раз все иначе. Они не сеют смерть – предотвращают.

Едва шаги в коридоре стихли, как он распахнул дверь.

– Прямо и налево. Белая дверь со знаком.

Я с благодарностью заглянула ему в глаза, хотя вряд ли мое лицо отразило данную эмоцию. Сделав несколько шагов, остановилась.

– Эй, капитан. Почему вы меня не выдали? В Пятой провинции?

Он недолго думал.

– По той же причине, что ты не выстрелила в меня.

Конечно же, я не сразу поняла смысл его слов; и стояла до тех пор, пока по коридору не пронесся гул обеспокоенных голосов и быстрых шагов. Я поспешила удалиться. За обозначенной дверью таилась винтовая лестница, и я быстро заработала ногами, стараясь не создавать шума.

32

Знала, что не усну, не узнав, спасся ли Вит и выжил ли хоть кто-нибудь во всем этом безумии. Но я также знала, что ради этой информации не могу остаться на ночь в доме тетки. После всего случившегося страж могут послать на проверку, а это значило, что энное количество суток я не покажусь в доме Герда. Поэтому я шла в сторону границы. Проделав большую часть пути, я поняла, что держу в руках заряженный пистолет. Сглотнула тяжелый ком, стоявший в горле, и разрядила пушку. Ее надо хорошенько спрятать.

Шагала я в полном одиночестве, утратив любое чувство страха и мечтая хорошенько поужинать. Обнажилась ушная боль, которая затихла только на время битвы. Я дотронулась до головы – на пальцах осталась кровь. Силы начинали покидать мое измученное тело.

Мысли витали где-то далеко. Пройдя даже малое испытание революции, пытаешься не думать о минувшем. Эти мысли завладевают разумом после, с силой титана поражая иное желание вообразить что-либо другое. Я думала о Каре, о том, где она сейчас и что делает, поужинала ли и что именно, прижилась ли в новых условиях Метрополя… Чувствовала острую потребность с ней поговорить. Сколько мы не виделись? Пару месяцев? Четыре, шесть, восемь – сколько? Счет времени утрачен, а ее рядом не было… Мне ее ужасно не хватало. Она была мне поводырем, а я порой так сильно уставала от одиночества… Почему все откровения приходят ко мне именно в такие опустошенные ночи? Они оставляли привкус горечи, ведущей к какой-то внутренней боли, которую я никак не могла унять.

Я подумала о том, с какой легкостью она бы распознала фальшь и правду. Она бы посмеялась над моей детской непосредственностью и наивностью. Она сказал бы: «Наша девочка Кая верит взрослым дядям. И заходит к ним, а ведь нас учили, что нельзя доверять незнакомцам – тем более, незнакомцам комитетникам». И я бы не обижалась на это журение. Я бы подумала: «Она, как всегда, права. Моя умная Кара. Лучшая из всех нас. Как это у нее получается?» Я уже видела ее необыкновенно красивые глаза, полные волнения за мою судьбу, она одна умела быть столь участливой. Она одна действительно переживала за твои промахи и набитые шишки. Она была слишком мягкой. Слишком мягкой среди всех нас; слишком мягкой, чтобы быть солдатом; слишком мягкой, чтобы быть воспитанницей Герда.

И, тем не менее, она бы помогла мне понять слова капитана. «По той же причине, что ты не выстрелила в меня». Его приятный, как елей, голос все еще звучал в голове. Что это: дань человечности? Совесть? Или хитрый и продуманный план?

Как параноик, я обыскала всю себя: сняла куртку, вытряхнула карманы, вытрясла ботинки. Прослушка ведется всегда; а у комитетника и палец не двинется без причины. Только я сомневалась в том, что он и вправду комитетник.

Мысли прервал гудок паровоза. Целый состав оказался остановлен и перекрывал дорогу. Перебраться никак нельзя – то ли повстанцы, то ли стражи что-то осматривали и выискивали. Из вагонов, груженных щебнем, доставали детей – беженцы. Несчастные матери, утратив всякую надежду, полагали, что сумеют спасти своих отпрысков, отправив их в один конец. Увы, как жестоки разочарования этой жестокой борьбы. Борьбы, которую мы негласно зовем началом революции.

Я устало облокотилась спиной о беленую стену. Когда-то в этом доме с причудливым резным фасадом, жила еврейская семья. Их части видели за молитвами и благими деяниями, вроде раздачи еды неимущим. Соседские дети смеялись над ними. Это повелось во времен Второй Мировой, когда эту касту истребляли и угнетали. И дело не в том, что кто-то хотел выжить эту семью или ненавидел евреев – просто они отличались от жителей Ущелья. Как известно, отличие влечет за собой поклонение – либо насмешку. Это было глупо. Жестокие дети… Эта семья здесь давно не живет. Быть может, они нашли лучший мир, чем тот, что знали сейчас мы.

Я смотрела в небо и думала о том, что еще пару часов буду добираться до нашей долины. Мне придется сделать крюк, чтобы не быть замеченной, и идти горами, близ пещер, где мы отрабатывали скалолазание.

Надо передохнуть, иначе рухну где-нибудь в пути. Я ступила в темноту.

– Стой! Убью! Кто?

Голос раздался так неожиданно, что усталость мигом исчезла. Я достала нож, готовая отбиваться. Но что-то в голосе показалось знакомым.

– Ты кто?

– Кая? – Нат выступил в полосу скудного света, держа в руках кусок полена. Можно не сомневаться: он ударит по голове так, что будут хоронить в закрытом гробу. Уж я-то имела удовольствие свидетельствовать подобному.

– Как же ты меня напугал… – спрятала нож, села на какую-то деревяшку и вытянула ноги.

Бедровая кость хрустнула, и позвоночник блаженно распрямился. До чего ж я хотелось спать!

– Прости. Не ожидал встретить наших. Всем велено сидеть в доме и никуда не соваться.

– А ты?

– Разведка. Как всегда. Ты цела?

– Да. Просто тяжелый день.

Он подсел ближе, сильно удивленный, и по-свойски откинул копну моих волос.

– Что это? Кровь? Тебя ранили? На восстании?

Я оскалилась – ненавижу, когда наседают со своими назойливыми расспросами.

– Я цела, Натаниэль.

– Прости… – он понуро отступил.

У меня не было сил и желания раскрывать перед ним душу. Голова раскалывалась, как орех, отдаваясь пульсирующей болью в ушах. Я начинала думать, что тот треклятый взрыв еще аукнется мне проблемами. Благо, что еще хорошо слышу.

– Тебе плохо?

– Нет, – протерла большим и указательным пальцами глаза. – Давно сидишь?

– Нет. Я видел восстание, на площади. Потом сразу же вернулся. Слишком много страж и солдат. И слишком опасно, хоть и хаос.

– Да уж… Пойдем через горы, или нас тут схватят поутру.

– Это займет ни один час.

– Знаю.

– Ты выдержишь?

– Я так плоха? – усмехнулась.

– Тебе нужно отдохнуть, – в его голосе мелькнула ранее неведомая мне ступень заботы.

– Вставай, – поднялась. – Не надо меня жалеть.

Моя манера обращаться часто отталкивала тех немногих людей, с которыми доводилось контактировать. Шагая бок о бок с Натаниэлем, я чувствовала некую напряженную искру меж нами, и это все портило. Уж лучше бы я встретила на этом пути Орли; мы бы молча друг друга презирали, но, по крайней мере, не старались любезничать или проявлять нарочитое попечение.

Ночь быстро вступила в свои права. Куртка выглядела слишком тонкой, чтобы согреть в такой холод. Даже растрепанные волосы перестали греть голову. Меня здорово колотило. Я запустила руки в смежные рукава и переплела пальцы. Где-то со стороны площади, – уже довольно далеко, – доносились крики и дикие вопли. Изредка слышались взрывы, чаще – выстрелы. Но и они, хоть не теряли своей значимости, сейчас почти перестали для меня существовать. Я уже слышала, как говорит Герд: «Это не твоя революция, а во имя своей можешь хоть разбиться в лепешку». Быть может, он прав – всегда прав, – но убийство мирных граждан и дикая бойня во имя поддержания тоталитаризма едва ли заставят меня равнодушно сидеть в четырех стенах, оберегаемых Долиной.

Сдавали нервы. Я начинала чудовищно ненавидеть Герда и всю нашу шайку за явное бездействие. Когда массовая эйфория охватывает население твоей местности, какими хладнокровными не были б твои привычки, ты уже не сможешь стоять в стороне. А если в твоих силах сдвинуть маленькую вселенную и освободить угнетенных, совестливая ответственность, так или иначе, разбудит тебя посреди ночи, чтобы заявить о себе. Хотя, может так статься, это лишь мое субъективное видение. Герд всегда говорил, что я несдержанна. И если для Киану еще имеется некий известный ему одному стимул, то мои порывы подобны психоделическим взрывам – никому не ясны причины их возникновений.

Я просто бесилась, как самая настоящая дура. Я не могла жить с народом, потому что во мне слишком много было от Герда – и не могла подчиняться ему, потому что слишком много взяла от простого народа.

И еще больше вышла из себя, когда увидела меловые карьеры. Они располагались за самой горой, но земли огородили далеко вперед, как будто…

– Они расширяют рудники, – произнесла вслух. – Что это значит?

Мы с Натаниэлем посмотрели друг на друга, потом снова на долину.

– Когда расширяли эти карьеры, заставляли работать без выходных, грозясь не выплатить зарплаты, – когда-то давно эти же слова принадлежали устам Муна.

– Они теперь платят продуктами. Значит, будет голод.

33

Догадки обратились правдой.

Мы стояли посреди поля и смотрели на бескрайние просторы, что обернуться холмами. Вдалеке темнели макушки деревьев; по другую сторону ограждений – нужные нам скалы. В ту безлунную ночь земля в рытвинах казалась полем боя. И только холодный ветер колыхал редкие былинки. Наш путь увеличился снова – одна дуга вокруг рудников.

Нат протянул мне военную фляжку.

– Что это?

– Ты сейчас околеешь от голода.

Он был прав, хотя его вездесущая наблюдательность попахивала симпатией, порядком раздражала.

Я сделала глоток, горло обожгло и сковало что-то терпкое. Закашлялась.

– Мальва говорит, лучшее средство от всякой болезни, – смеялся он.

Я вытерла рот рукавом, по-прежнему кривясь.

– Живой спирт.

– Дойдешь еще немного?

– Почему ты спрашиваешь?

– Простое беспокойство.

Закатила глаза и вернула флягу.

– Пошли, герой.

На пути не встретилось ни одного препятствия. Через лес вышли к скалам и двинулись вдоль них. Настойка Мальвы и впрямь оказалась чудотворной; по крайней мере, я перестала беситься и чувствовать угрызения совести.

– Как Руни?

– В порядке, – ему явно не пришлась по вкусу тема диалога. – Мы с ней больше не грыземся, если ты об этом.

– Рада слышать.

– Потому что перегрызлись окончательно.

– О… – вырвалось непроизвольно. Какой же черт заставил меня начать этот разговор. – Мне жаль.

– Все меняется – и это главное, – произнес он так, как будто это его кинули так просто в это непростое время. – Я сам хотел этих перемен.

Он ждал от меня чего-то, и я промямлила:

– Уверена, ты разберешься с этим.

– На самом деле я верю, что мы сами способны все изменить, – мне не нравился принятый оборот. – Я сделал это, чтобы… В общем, я подумал, что ты и я…

– Нат, – резко остановила и остановилась сама. Вдох, выдох. – Я не… Я не могу.

Он смотрел на меня своими не в меру светлыми глазами, и не мог понять, что сделал не так. Его план провалился, а разум солдата вырабатывал стратегию не так скоро.

– Ты с кем-то…

– Черт тебя подери, конечно нет.

– О… – он словно что-то понял, – вы с Киану…

– Нет никакого Киану! – в бешенстве выпалила я.

– Нет, есть. Но мне, конечно же, с ним не тягаться.

– Он здесь ни при чем, – я снова пола вдоль горы.

– Чш! – шикнул он.

Я остановилась, инстинктивно нащупывая нож.

Мы слышали чьи-то голоса.

34

Натаниэль выступил вперед, оставив меня позади, и заглянул в узкую расщелину. Пожал плечами и прошел внутрь. Это были природные пещеры – вот почему власти ненавидели нашу провинцию – это-то им не под силу контролировать. Когда сама природа дает укрытие, пойти против подобного не так-то просто. А в Правительстве привыкли ко всему простому: легкие деньги, доступные женщины, пустая власть.

Мы быстро поравнялись и увидали людей. Они распалили костер и грелись у огня. Женщина укачивала на руках пятилетнего малыша, еще двое – постарше – сидели рядом. Юноша пил из изогнутого куска коры воду, двое мужчин негромко переговаривались. Еще дюжина молодых юношей и девушек спали в расщелинах скал – где ветер не мог их достигнуть.

– Кто вы? – спросила я, и двое мужчин разом схватили дубинки.

– Нет, стойте! – выступил Нат, подняв ладони. – Мы не солдаты.

Женщина прижала к себе ребенка и подсела еще ближе к огню.

– Мы не солдаты, – повторила я, глядя на этих обездоленных людей.

– Тогда кто? – все еще не верили они.

– А вы кто? – спросил Нат.

– Мы беженцы. Из Пятой, – отозвался другой.

– Кто вас сюда привел? – спросила я.

В эту секунду из другой части пещеры вышла худенькая – почти костлявая – девочка, неся в руках миску с водой.

– Чина! – воскликнула я.

Девочка в непонимании глазела на меня. Ее волосы заметно поредели с тех пор, как мы виделись, лицо вытянулось, щеки ввалились, а на одежде появилось еще больше заплаток.

– Вы ее знаете? – мужчины, наконец, опустили дубинки, тот, что разговаривал со мной, сел у огня, уверовав в наши благие намерения.

– Я их знаю, – уверенно сказала Чина и тоже села у костра. – Они с нами.

Мы с Натом присоединились к их очагу, и я с блаженством подставила околевшие конечности теплу.

– Ты их сюда привела?

Девочка по-хозяйски поворошила поленья и подбросила еще несколько.

– Да. Когда-то мы с папой ходили здесь, и я запомнила дорогу.

– Она наш проводник, – подала голос женщина с ребенком.

– Как твой отец? – спросила я.

– Он в тюрьме. Уже давно. Мы его не видели.

Догадывалась ли она о том, что больше никогда его не увидит? Мне стало горько.

– Хотите пить? – дружелюбно спросила она.

Я с благодарностью приняла миску с водой и сделала несколько больших глотков.

– Куда вы направляетесь? – спросил Нат.

– У нас есть родственники в Ас-Славии, – ответила женщина. – Мы надеемся, что они дадут нам кров. Временно.

– Но как вы пройдете через границу? В стране чрезвычайное положение. Они перекрыли даже границы провинций.

– За горами есть ров. Он идет под землей. Это старые шахты, – отвечала Чина. – Кто-то вывел их под границей на земли Ас-Славии.

Ничего подобного Герд нам не рассказывал.

Чина пожала плечами.

– Это уже шестой раз, когда я провожу людей, – она встала, взяла миску и ушла вглубь пещеры.

Я, пораженная, смотрела ей вслед.

– Кая… – Нат взял мою руку.

Я оттолкнула ее и вцепилась в волосы.

– Она еще ребенок, – закачала головой, глядя в землю.

– Вы тоже пострадали, – один из мужчин поворошил палкой костер, кивая на засохшую кровь возле ушей.

Я закрыла их волосами.

– Не так, как вы. Что у вас произошло?

– Я сам с озера, он – с фермы. Какой-то малый проболтался нам, что после выборов мы будем работать без выходных. И что если мы откажемся, нам не дадут еды.

Мы с Натом переглянулись.

– У брата дочь, – продолжал рассказчик, – у меня семья. Мы больше не можем так жить. Наш младший ребенок умер от недоедания. Остальные, – он указал на спящих, – наши соседи.

– Десять лет назад было тоже самое, – второй мужчина не смотрел на нас. – Умерла моя жена… И знаете, почему?

– Инаугурация, – ответил Нат; я даже не знала значения этого слова.

– Вот именно! – распалился он. – Ради того, чтобы произвести еще больше еды, которую они выбросят на помойку во время пиршества!

– Что за Инаугурация? – прошептала я Нату.

Он наклонился ко мне.

– Правитель дает клятву верности народу. На следующий срок правления.

Вернулась Чина с водой и принялась отогревать руки.

– Просто есть те, кто борется, и есть те, кто бежит, – степенно отзывалась женщина. – Мы боролись всю нашу сознательную жизнь. И мы устали. Мы выбрали побег.

– Вас никто не винит, – с пониманием сказала я.

– Наши соседи поднимали бунт, – женщина передала ребенка старшей дочери и взяла миску с водой. – Многих из них застрелили. Думаю, к сегодняшнему дню наш город разрушен окончательно. Там были бомбы… как на войне.

Это слово осталось в воздухе, как его обязательная составляющая. С сырых стен пещеры капала вода, и треск огня напоминал о текущей жизни. Мы спрятались. Мы были далеко от адового безумия; но к утру все изменится.

Я уснула сидя. Утром Нат сказал, что еще затемно люди двинулись в путь. Они боялись быть замеченными. А мы вернулись в Долину, где жизнь текла столь самобытно, будто кругом не разворачивалась гражданская война.

35

Натаниэлю не дали отдохнуть или даже обмыться после долгого, изнуряющего пути. Герд уволок его в свою подсобку, где они высидели добрых пару часов. Руни, с лицом явно демонстрировавшим бессонную ночь, полную рыданий, расхаживала взад и вперед, дожидаясь своего друга.

Киану бесился – почти также, как я минувшей ночью. Он силой затащил меня в кухню и усадил на старый табурет; сам же расхаживал взад-вперед, изрядно нервируя Мальву. Наша единственная и любимая хранительница очага мигом достала аккуратно сбитый ящик с примочками и пузырьками – как у настоящей медсестры. Я откинула свои сбитые волосы на одну сторону, и Мальва много раз поцокала языком, прежде чем приступила к делу.

– Ты просто съехала! – Киану было не унять. – Ты сумасшедшая дура! Где были твои мозги?

– Киану, – едва слышно пристыдила его Мальва и приложила мокрую тряпку, чтобы отмочить засохшую намертво кровь.

Я скривилась – видимо, там еще были царапины.

– Извини, Мальва, – мягко отвечал он и возвращался к своим изысканиям снова, сверкая черными глазищами, – но где это видано, чтобы эта юная особа исчезала вот так – ни сном ни духом – когда город, мать его, поднял самое настоящее историческое восстание?! Ты… – он тыкал в мою сторону пальцем, потом охватывая рукой все окружающее и всячески давая понять свою злость. – Ты вообще представляешь, как все переживали?

– Я цела.

– Конечно, теперь ты явилась, и мы все видим, что ты в порядке. Что с твоими ушами?

– видимо, рядом что-то взорвалось, да? – мягкий, как бархат, голос Мальвы так приятно контрастировал с тупыми бдениями Киану.

– Да.

Мальва достала капли, зеркальце и принялась за неясные мне медицинские махинации.

– С ума сойти! – шипел Киану. – Ты… Ты вообще знаешь, что говорил Герд? Да он с тебя уже три шкуры содрал!

Мальва капнула в ухо, и я чуть не завыла от боли. Она шептала мне напутствия, как маленькому ребенку, и нежно гладила по голове.

Когда боль стихла, я слегка оттолкнула заботливые руки женщины. Пора заканчивать этот бессмысленный разговор. Я встала и глянула на него в упор.

– Мне плевать, что там говорил Герд и сколько уже раз успел содрать с меня шкуру! Если ему что-то надо – пусть скажет в лицо.

– Да неужели? – он пошел к выходу, ведущему к нашей площадке.

– Вот именно. И после того, чему я стала свидетельницей прошлой ночью, я не собираюсь плясать под вашу дудку, ясно?

Он остановился, положив руки на лестничные поручни.

– Вот почему я и устроил эту истерику. Ты не должна была подвергать себя такой опасности. И нас тоже.

– Подвергать опасности?! – я кипела, как пузатый чайник. – Там гибнут люди, Киану, а Герд вынашивает черт пойми какие планы, о которых мы ничего не знаем! Там рушатся города, а вы сидите тут, как трусы на своей горе, и наплевать вам, что там умирают дети, женщины и старики! – я перевела дух, понимая, что истерия прошлой ночи никуда не делась – а просто заснула до лучшего времени. Глотнула воздуху и, полная неудержимого возмущения, спросила: – А почему… Почему, собственно, ты так беспокоишься? Посмотреть на тебя, так ты весь извелся ожиданием.

Киану молчал, борясь с каким-то внутренним решением, а я с каждой секундой все решительней намеревалась уйти.

– Мне небезразличная твоя жизнь, Кая, – в его голосе звучала сталь.

Я хлопала ресницами, как недалекая, и чувствовала себя рыбой, выброшенной на сушу.

– Ну, знаешь, не обязательно устраивать такие сцены, – выскочила на улицу, держась за деревянную колонну, будто она являлась залогом моей жизнеспособности.

– А тебе не обязательно вести себя как эгоистка.

– Мы все тут эгоисты!

– Прекрасно!

– Прекрасно.

– Прекрасно.

Я рыкнула во всю глотку и хлопнула дверью так, что задрожали кресла и диван в гостиной.

36

Меня, конечно же, всю колотило. Я возвратилась к Мальве и послушно устроилась на табурете.

– Извини Мальва. Право, не могли же мы пререкаться при твоих бедных ушах.

– Вам не следовало сеять столько смуты, дети мои, – спокойно отвечала женщина.

Она принялась отмывать кровь со второго уха, капать настойку и закручивать куски марли, пропитанные жирной мазью. Я собрала волосы на макушке и без возражений исполнила все ее наказы.

Мальва умело молчала. За что я ее любила, так это за житейскую мудрость, которой у меня никогда не будет. Она знала все на свете: когда молчать и когда утешить; ее слова представляли собой умелую поэзию покинутого философа. Кто или что сделало ее такой? Я смотрела на ее высокую стройную фигуру, сдержанное лицо и степенные движения тела, на те причудливые одеяния, что она с любовью сама же создавала… Она была необыкновенной женщиной. И только в тот день я поняла, что никогда в жизни не интересовалась ее жизнью.

– Что случилось с твоей семьей, Мальва?

Женщина упаковывала пузырьки и укладывала чистые куски материи. Мой вопрос застал ее врасплох – никто не учил ее скрывать свои истинные переживания. Она немного повозилась на рабочем столе, но потом, стоя спиной, все же заговорила.

– Мой сын ушел в армию. Еще стояли на дворе мирные времена… Он всегда был способным мальчиком. Куда более способным, чем другие дети, с которыми он делил игры. И он всегда мечтал прославиться. Он говорил: «Ты еще будешь мной гордиться!» – и улыбался. У него была хорошенькая улыбка. Очаровательная, – она обернулась и тоже улыбнулась, – как у тебя, если бы ты поменьше бунтарствовала, – я усмехнулась в ответ; Мальва отвернулась, орудуя уже посудой. – Он стал подполковником. Водил солдат на парады, устраивал с сослуживцами балы, помогал в музеях… Он выглядел таким счастливым в те дни… Но однажды он приехал из Метрополя и сказал: «Мне поручили задание государственной важности. Я должен уехать ненадолго. Скоро вернусь». Но он не вернулся. Через неделю ко мне заявились другие солдаты и капитаны и представились его сослуживцами. Они спрашивали, когда я его в последний раз видела, что он ел, куда отправился, что говорил… Я немного знала обо всем этом, и обратилась к Герду. Он к тому времени возвратился из Аламании. Это он рассказал мне, что сына моего давным-давно завербовали в Комитет Безопасности. Он был молод, рьян, умен, готов служить стране, послушен. Его использовали – и… убрали, – она умолкла на минуту, протирая мокрые чашки полотенцем. – Избавились. Его убили. Герд сказал, что Комитет набирает небывалую власть, он уже не тот, что прежде. КНБ правит страной. Он все обо всех знает. И я не удивлюсь, если знает и о нас.

– Не знает, – упрямо ответила я. – Откуда ему знать? Нас бы давно не было в живых.

– Дай Бог, чтобы ты оказалась права. Но если нет… – она покачала головой и глянула на меня влажными от слез глазами. Мне сделалось страшно. – Я до сих пор не знаю, где покоится тело моего сына. А Герд предложил мне помощь. Покровительство. Те солдаты – комитетники – уже тогда успели несколько раз посетить нашу убогую квартирку, и я согласилась. Иначе эти стервятники растерзали бы и меня.

– А Герд…

– Я ему кормилица.

Я провела рукой по столу, будто смахивая крошки. В моменты откровений тело ищет особого выхода, и ты не знаешь, куда себя деть. Знал ли кто-то еще в доме обо всем этом? Или же моя душа ослепла окончательно, раз не видит всей глубины глаз этой женщины?..