Шамбала

– Это будет тонкая работа. Все остальное сделает народ.

Я почувствовала, как лицо мое, против воли, вытягивается.

– Люди – это массы? Ничего не значащие массы? – снова ему перечила.

– Один в поле не воин. Девять человек не смогут сделать то, что должны сделать массы. Мы их направим.

Я решила перевести тему, ибо не обладал еще достаточной собранностью и силой, чтобы спорить с Гердом.

– Кара передала, что в Метрополе сейчас неспокойно и что она пока писать не может. Возможно, ее подозревают в нападении на Министра.

– Она для того туда и послана, чтобы снабжать нас информацией.

Я сжала губы в гневе. Чертов Герд! Чертов бессердечный Герд! Какому дьяволу он продал душу в обмен на такое бессердечие?!

– Зачем она прислала расписание?

Он взглянул на меня – в ярости пылающую – и поставил на карте точки.

– Есть согласованный план действий. О нем позже.

Это означало, что разговор окончен.

Я весьма старательно скрывала свое адское негодование: спокойно встала и вышла из кабинета. Но едва оказалась на безопасном расстоянии, как вся моя ненависть вырвалась наружу. Я ударила по деревянной колонне. Сзади подошел Киану.

– Он просто невыносим. Он молчит до последнего, как чертова ищейка, а потом просто выдает нам приказ: найди, смотри, бери, принеси, молчи, говори… – я рыкнула и снова ударила кулаком.

– А я все думал, когда ты это скажешь.

Несколько удивленная, я обернулась: то был вовсе не Киану – Натаниэль.

– Извини… Я думала, это Киану.

– Все в порядке. Со мной ты тоже можешь поговорить.

Он опустил локти на бортик, и мы уставились на нашу Долину, виднеющуюся с входной площадки.

Вновь возвращался вечер, будто и не покидал эти земли, хоть и казалось, что минула целая вечность. Я люблю закат – и всегда любила. Есть в нем нечто неразгаданное, сокрытое от людских глаз – как душа в человеческом теле. Я попыталась насладиться этим сладостными мгновениями и немного успокоиться. Не правда ли странно: дню, вечеру и ночи отведены часы, заход же солнца ничтожен. Вот еще тебе светит луч надежды – но через секунду ты во тьме. Почему самое лучшее столь скоротечно?..

Локоть Ната коснулся моего, и я вздрогнула, как ошпаренная. Мысли прервались, вернулась реальность.

– Нат, слушай, я не знаю, что там происходит между тобой и Руни, но не впутывайте меня в это, ладно?

Я решила снова забыться сном – хоть на несколько часов. Да, безответственная эгоистка – и что с того? Все лучше, чем разгребать бесчисленное множество неурядиц.

25

Еще со времен Союза было установлено, что фабрики, заводы, дома культуры и прочие общественные здания, за исключением продуктовых лавок, являются помещениями избирательных участков. Тетка, будучи представительницей системы образования, всю свою жизнь заведовала организацией определенной части школы. Сегодня в полдень там соберется много народу, чтобы проголосовать за кандидата. Точнее, текущего Правителя.

До рассвета я ушла к Марии. Тетка не без причины опасалась оставлять ее одну. Весь город опасался бунтов или очередных нововведений Правительства. Волны восстаний из других провинций уже докатились до ушей волчков. А меня снедало любопытство, что сталось с командой Сета. Алая пелена крови до сих пор стояла перед глазами – так же, как и смерти повстанцев.

В хате стоял лютых холод. Из окон мы наблюдали, как постепенно пустеет селение – люди семьями уходили на избирательные участки исполнять свой гражданский долг. Кругом чуялась пустота. Пустота и безысходность.

Я отошла от окна, прикрыв его старым лоскутом, некогда служившим занавеской.

– Есть хочешь?

Мария кивнула. Она листала какую-то потрепанную старую книжку – наверняка слишком глупую, чтобы читать или слишком умную для ее возраста, чтобы понять.

Растопила печь, достала из рюкзака то немногое, что удалось взять. Кажется, это были яйца, рыба и кусок хлеба Мальвы – уже не помню.

Тишина несколько угнетала; прежде всего оттого, что до коликов жаждалось присутствовать на тех выборах. Что там происходит? И главное – как?

– Кто колол дрова?

– Вит, – Мария подсела ближе, грея свои тонкие конечности.

Я едва заметно улыбнулась. Ну конечно: достопочтенный джентльмен Вит; кто еще столь великодушно станет помогать вечно ворчащей Боне и по-царски капризной Марии?

– Очень мило с его стороны, не находишь? – бросила на сковороду почти прозрачную лусту свиного жира и поставила обратно в печь.

– Да, – ответила сестра, – мило.

– Тебе не кажется, что он очень много вам помогает?

– Да. И еще приносит иногда еду. Молоко… Масло. Спрашивает, не поранились ли мы где.

Я снова улыбалась.

– Будь с ним помягче, – достала сковороду и разбила два яйца.

– Я всегда со всеми мягкая! – заявила Мария.

Яйца шкварчели, хоть жир даже не покрыл всю сковороду. Я полезла в подвал спрятать дохлую рыбешку – ужин тетки.

– Вит очень много для тебя делает. Каким ты его находишь?

Хоть лица сестры не было видно, я почувствовала, как она вся сжалась и почти захихикала. Странное сочетание: этот подростковый стыд и желание выплеснуть всю радость переживаний. Но мы редко раскрывали друг другу души.

– Он много работает. И постоянно заботится о младших.

Я проверила, на месте ли ружье и патроны; облегченно выдохнула.

– Тебе не кажется, что это так… по-геройски? Особенно в наши времена.

Вылезла по лестнице и закрыла погреб. Мария внимательно всматривалась в мое лицо. Я бы, правда, очень хотела изобразить побольше чуткости, но переживания сердечных дел никогда особенно не трогали меня.

– Ты не думала о том, – достала сковороду, выложила на тарелку яйца, – что ему нравишься?

– Армина! – воскликнула она и подобрала под себя ноги.

– А что тут такого? – Нет уж: роль свахи явно не мое призвание. – Мы так славно дружили, – переложила хлеб и подала тарелку сестре.– А мне иногда кажется, что ты ему симпатична. Он так много для тебя делает!..

Кажется, переборщила. Думаю, внушить ей немного больше уважения к этому юноше было бы благодарной затеей. Но я вовсе не хотела внушать ту самую возвышенную любовь.

Мария с недоверием протянула руку и взяла тарелку. Я устроилась спиной к печи – слишком уж настыла эта старая лачуга.

– Просто подумай об этом, когда увидишь его в следующий раз.

Она в одну минуту съела все, что было в тарелке. Она никогда не привыкнет к голоду.

Я подошла к окну снова: улица была пуста.

– Посидишь немного одна?

Ее глаза тут же округлились в первобытном страхе.

– Сейчас все на выборах. С тобой ничего не случится.

– Случится! – ныла она в панике, и в глазах стояли огромные – с монету – слезы. – Мама сказала, чтобы я слушалась тебя и ни на шаг не отходила!

Я вперила руки в бока и выдохнула.

– Мария, все в городе. Никто не станет рыскать в жилом секторе – тем более на его окраине.

– Это ты ничего не боишься, а мне страшно! – она почти рыдала, но меня это ничуть не трогало.

– Вот что: одевайся. Пойдешь со мной.

– Куда? – подскочила она, уронив вилку.

– Подними, – указала на прибор и еще раз выглянула в окно. – К Виту. И ты не должна рассказывать матери о том, что увидишь, поняла?

Она тупо на меня смотрела.

– Я спрашиваю: поняла?

– Да! Да! – снова капризничала она, немного успокоившись оттого, что не придется оставаться одной.

– И заодно поблагодаришь Вита. Как мы договаривались.

В темноте коридора, где ни черта не видать, я проверила ножны. Ничего не случится, но начеку следует быть всегда.

26

Мы не утруждались фамильярным стуком. Там, за темными окнами и мрачными дверьми, чуялось что-то неладное. Я окликнула, но никто не отозвался. В полутемном помещении без существенных перегородок, что обозначали бы комнаты, стояла полная тишина.

Вдруг что-то бухнуло – и послышался приглушенный детский смех. Мы с Марией переглянулись, она пошла в сторону шума. Меня привлек неких шорох со стороны печи. Там, за куском простыни, лежал Артур. Его плечо, наспех перевязанное, немного кровоточило. Пару месяцев назад здесь мучилась треволнениями Сфорца, теперь – ее муж. А что же с детьми? Неужели они легли на плечи одного Вита или еще хуже – предоставлены сами себе?

– Кто здесь? Али, ты?

– О чем ты думал, Артур? – это прозвучало слишком уж по-наставнически.

– А, Армина… вечная праведница.

Я устроилась на краю постели.

– Вит проголосует за тебя?

– Разумеется. Как там моя рана?

– Не очень, – коснулась перевязки. – Но кровь, кажется, остановилась. Что у вас произошло? Разве эта заварушка стоила этих жертв?

– Да что ты знаешь, девчонка! – негодовал Артур. – Мы добились беседы с самим капитаном из Метрополя. Он сказал, что после выборов Правительство пересмотрит ситуацию на периферии.

– И ты этому поверил? – искренне возмутилась.

– Не такой я дурак. Но это было необходимо, ты и сама знаешь. Если не начнем мы, то кто?

– Ты безнадежный фанатик, – я встала и ушла за ширму принести ему кружку воды; Мария возилась с младшими. – У тебя трое детей, а ты приносишь в жертву то единственное, что у них еще не отняло государство,– подала ему кружку и снова присела. – Ты хоть подумал, что с ними станет, если тебя не будет? Тебя не пугает их судьба?

– Я больше ничего не боюсь, – его темные глаза выражали упрямство и твердолобость малого ребенка. – Знаешь, почему? Все мои друзья, те, кого я знал, любил и уважал – все они умерли еще до того, как им стукнуло двадцать. Они отдали свои жизни во имя кровавой революции.

– Она ничего не изменила.

– Ошибаешься, девчонка, – Артур попытался сесть, он не привык разговаривать, чувствуя собственную беспомощность. – Тогда Правитель издал указ об уменьшении рабочего дня.

– И снизил плату за ваш труд. Это закономерно. Никто из них не прислушался к вам. Это бессмысленно. И разве это стоило их смертей?

– Ты просто мерзавка! – кипятился Артур. – Конечно же это имеет смысл! Все имеет смысл! Мы все боремся за свободу, за изменения. Ты тоже борешься, разве нет? Но сидишь тут и сама себе противоречишь.

– Так ты не боишься, что тебя убьют? – сразу же представила эту трагедию.

Он выпрямился, кряхтя от боли и стал указывать на меня пальцем здоровой руки.

– Нет, – в его уверенности сквозило какое-то равнодушие, заставившее меня поверить в искренность его слов. – Десять лет назад мы ехали по Ущелью. Случилась авария. Я был водителем. Все погибли, а я выжил. Понимаешь, девчонка, я выжил! Машина взорвалась, дьявол ее подери, а меня выбросило наружу! Наружу, мать его! Там всех порвало на куски. Они сгорели в одну секунду. Так что знаешь, девчонка, после того, что я там пережил, я больше ничего не боюсь.

Эта история каким-то образом коснулась меня самой. Я не понимала, почему, что именно знакомого в ней нашлось, но тогда, сидя на жалкой постели против этого безумца, во мне что-то дрогнуло.

Я встала и выглянула в окно. Старуха провидица, сидя на лавке под холодным осенним ветром, мельтешила завязки красной косынки под подбородком. Она казалась подавленной, как и ее муж-старик, что вынес пустое ведро и направился к колодцу за водой. Мать с дочерью-подростком, – наши соседи – кутаясь в лохмотья, съежившись, спешно поднялись по деревянному прогнившему крыльцу и заперли за собой дверь. Вот и первые проголосовавшие.

– У тебя еще была машина? – удивилась я.

– Мы стащили ее. Я должен был доставить тех ребят за границу.

– Идиоты.

– И, правда: что я тебе рассказываю все это? Ты же, видимо, продала душу самому дьяволу за такие ботинки с формой. И за глаза бешеной дьяволицы. И эти волосы… Господи, да ты вообще не отпрыск собственных родителей – какое-то отродье. Ни материнских в тебе черт, ни отцовских взглядов – только дикость какая-то. И нечего на меня так смотреть, ясно?

– У меня другие понятия о том, как нужно действовать. Ты бьешь с горячего плеча, я предпочитаю ждать удобного случая.

– И все равно без людей ты мало на что способна.

Его слова растворились в шуме открывающейся двери. Вит быстро захлопнул ее за собой, и поток света, мгновенно окинувший весь кавардак, тут же исчез.

– Что там было? – тут же подскочила с постели.

Вит многозначительно на меня посмотрел: уже слишком взрослый, чтобы защищать слабых. Он перевязал руку отца, наложив мази и сменив бинты из кусков ткани. Что-то произошло; и пока решалось бытовое устройство, я сходила с ума, в неведении, в яром любопытстве. Вот уж пытка, ей-Богу. Наверняка и Герд отослал в разведку кого-то из наших, только черта-с-два он кого-то еще оповестит об этом.

– Мария, – я присела около сестры и детей, занимавших себя игрой, – мне нужна твоя помощь, – ей это явно не понравилось. – Побудешь с Артуром и детьми?

– Почему это? Мама сказал, ты должна сидеть со мной.

На шум возник Вит, и я нарочито громко произнесла:

– Разве ты забыла, сколько всего он для тебя сделал? – подняла надменно брови. – Как часто помогал вам? М?

Вит, до того избегавший прямого взгляда Марии, поднял на нее глаза, и меж ними будто пробежала искра, давно зарождавшаяся где-то в глубине их юных сердец. Неужели и я сыграла роль провидицы, и они действительно симпатичны друг другу?

Первым пришел в себя Вит, одернулся, отведя глаза, но сразу же сумел найти себе занятие, так что вся его тайна, хранимая под сердцем, выглядела чрезмерно откровенно. Мария тут же выпалила:

– Да, конечно, извини, Вит. Я побуду с твоим отцом и младшими.

Я одобрительно кивнула головой. Кажется, у меня получилось отработать на практике психологический прием, о котором распинался когда-то Герд, – давление на жалость. Какая же я мерзопакостная – ни капли человечности.

– Оставайся до тех пор, пока не вернется Бона, поняла?

Мария согласно кивнула – она слишком боялась, чтобы ослушаться.

27

Мы перебежали на другую сторону улицы, прошли меж домами и оказались в поле. И только тогда, пригибаясь и оглядываясь по сторонам, заговорили.

– Солдат прислали почти в два раза больше, чем в прошлый раз. Так сказала мама. Сначала они собрали нас всех в стадо и председатель городского Совета произнес речь; что-то вроде: «Наша страна еще никогда не была столь цветущей, как сегодня. Вы знаете, за кого голосовать». В жизни не слышал подобной чуши. Потом по огромному ящику показали всех кандидатов. Они тоже подготовили двухминутные речи. В конце выступил Матис; рядом стоял Яса. Сколько ему?

– Шестнадцать.

– Прихвостень Метрополя.

– Он не виноват. Зуб даю, его ждет судьба Флигера.

– Неважно. Они с Матисом спели хорошую песню.

– И гимн?

– Гимн все пели. И камеры – тысячи камер – снимали нас со всех сторон. Чуть в кишки не залезли, так усердно снимали.

Мы услышали голоса, похожие на приказной тон солдат. Вит положил мне руку на спину; мы пригнулись. Нас закрывал скошенный временем сарай. Я кивнула парню, спрашивая, кто это. Он пожал плечами. Мы молча проследили за шедшими. Они пересекали главную улицу поселка и шли в сторону города. Нельзя облегченно вздохнуть: там, в домах, остались только дети и немощные старики – живые мишени на случай подлой облавы.

– Часовые, – прошептала.

Едва они скрылись, как мы поспешили к дому Сета. Как непрактично жить у въезда к рудникам. У ворот почти всегда дежурят солдаты, но Вит остановил меня.

– Они в доме за обвалом.

– Они?

Парень покачал головой.

– Ему пробило легкое, а он все машет кулаками.

Я вцепилась в его локоть и остановила.

– Что за цель они преследуют?

Он снова покачал головой.

– Они хотят поднять весь город. Та забастовка на заводе и каменоломне – детские шалости. Они хотят спровоцировать народ, устроить настоящий бунт. Как в других провинциях. Там такой кошмар твориться, тебе лучше не знать. Да ты уже, наверное, обо всем знаешь: там люди бросались с вилами и лопатами на страж, и была там такая бойня… Много населения погибло. А у нас – вот беда: только Сет и его банда этого не хотят. Не хотят идти на бунт.

– Неужели образумился? Пойди и останови остальных!

– Не могу. У меня нет власти. Они меня не послушают. А вот тебя они бы послушали.

Мы снова замолчали, на этот раз выпрямившись. Мы уже отошли от поселка, значит, нас не должны заметить.

– Ты смеешься, Вит. Кто я такая? Они сами посмеются надо мной.

– Ничего подобного, Армина, – настойчиво отвечал парень. – В прошлый раз мой отец плевался, когда вспоминал тебя, – но прислушался. Это важнее всего.

– Я ничего не докажу им, Вит. Твой отец сказал, что я бездействую.

– Именно ты и действуешь. Ты возникаешь из ниоткуда и также таинственно возникаешь. Если бы ты не навещала Марию и не приносила нам всем еду, я бы подумал, что ты ловко орудующая комитетница. А одежда? А обувь? Да ты явно не так проста, как кажешься.

Я засмеялась.

Я не комитетница и не народный борец – враг и тем, и другим. Я никто. Все еще никто.

Совсем скоро мы дошли до руин. Как и прочие дома, этот забытый богом хутор взирал на угрюмое небо и грязно-коричневые поля полупустыми окнами-глазницами. Сырость привносила тоску. А внутри столпились те немногие, кто рискнул в этот важный день выборов скрыться от вездесущего Правительства.

Сет был бледен, с трудом двигал левой рукой – под ней крылась тугая повязка. Обыкновенно живой и подвижный, сейчас он испытывал трудности, т.к. именно активная жестикуляция и бесконечное меряние шагами комнаты придавали ему силу лидера. Лия держала ухо востро, на случай, если вожак стаи совсем занеможет.

Я подошла к одному из братьев и положила руку на плечо.

– Мне жаль.

Казалось, мир потерял частицу себя в лице этого скорбного человека с глазами печальными и на миг безнадежно опустевшими.

– Он погиб не зря. Я в это верю.

Мелькнуло что-то в нем, сродни фанатизму Артура, – и в одночасье оттолкнуло всю приязнь и сочувствие. Они все здесь конченные политические фанатики!

Среди людей затесались тут новые лица, коих не заприметила ранее, но коих знала по принадлежности к соседству или знакомству. Память на имена у меня препаршивая, но лица отпечатывались отменно. Увы, меня они не знали – не могли знать. Молодые мужчины, две крепкие здоровые женщины – и некое подобие техники в углу.

– Откуда у вас это? – протиснулась меж собравшихся.

– Док слепил из останков былой роскоши, – Лурк по-отечески гордо похлопал по спине юнца. – Этот парень швырнул гранату в этих самодовольных придурков. Какова заварушка вышла, а?

Вспоминая ту стрельбу и те распростертые в лужах крови тела, и тот страх за Артура и Сета, я вовсе не чувствовала той азартной радости, что и Лурк. Его «заварушка» не представлялась безобидной детской забавой., – скорее, чудовищным кошмаром, который до конца жизни будет преследовать меня снова и снова – во сне и наяву. Такие картины не забываются и с годами не меркнут.

Но все они сгрудились вокруг импровизированного телевизора и с любопытством таращились на выбеленные лица кандидатов и помпезных жителей Метрополя, дающих интервью.

– Какими вы видите будущее Белой Земли? – спросил обаятельный корреспондент.

Камера показала девушку с крашенными белыми волосами. Почему-то подумалось, что она студентка какого-нибудь метрополийского университета.

– Я думаю, что наша страна процветает, – сладкоголосо излагала она в манере капризного дитя вседозволенного мира, – но, наверное, я бы обратила внимание на благоустроенность парков и, может быть, на развитие международных отношений.

В комнате поднялся шквал дичайшего хохота. Лурк плевался слюной, Док бил себя по коленкам, кто-то почти упал на пол, иные били друг друга по спинам – все дьявольски смеялись, разинув широко рты с прогнившими зубами.

– Вы слышали? Нет, вы это слышали? – вопил какой-то молодой человек, не присутствовавший на предыдущем собрании. – Благоустройство парков! – передразнил он. – Благоустройство парков, мать их! Что бы ее комнатная собачка смогла наложить кучу дерьма на выкрашенной зеленой травке? Вы это слышали?! – и он ударился в дикое лошадиное ржание.

– Да эта пигалица и пороху-то не нюхала, как и ее папаша! – грубо ревел кто-то издали.

– Посмотри на ее крашеную морду!

– Тьфу!

– Мерзость-то какая! Дотронешься, и задохнешься в этом белой пыли!

– Как будто мало нам мела и здесь!

И снова дикий шквал хохота. Они ругались и сквернословили – слишком возмущенные и возбужденные, чтобы скрывать истинные мысли.

Интервью закончилось быстро. Когда все успокоились, уже демонстрировали кандидатов. Шоу не походило более на видеодневники – из ряда того, что удалось подсмотреть в здании городского Совета. Это была живая пропаганда собственных личностей. Интересно, сколько они платят своим стилистам и рекламщикам? Никогда не поверю, что Леде удалось выбрать этот почти что сверкающий в свете софитов классический белый костюм, так выгодно скрывающий ее широкую талию, а точнее, ее полное отсутствие. Еще ни в одной из пяти рабочих провинций не видала я полных людей, разве что Бона с ее наследственным недугом, и та уже растворялась в пространстве. Ген избыточного веса прекратил свое существование. Дед Вита – потомственный лекарь – пять лет назад потерял в родах несколько молодых жительниц Ущелья. Они были так худы и слабы, что оказались не в силах произвести на свет дитя. Еще несколько девушек скончались сразу же после родов – по той же причине. А ведь когда-то, рассказывал Мун, для государства в приоритете стояла высокая рождаемость и благополучное самочувствие матерей. Так с какого конца начала гнить эта система? Наверное в тот же день, когда Правитель лицемерно пообещал льготы многодетным семьям, а по прошествии лет сам же их и отменил. Никогда раньше я не задумывалась об этом.

Они все трое стояли по разные стороны экрана и что-то обещали. Увы, не нужно быть провидцем, чтобы утверждать ложность их красочных россказней. Я помню, что Леда Лумир – либералистка – говорила о том, как важно прислушиваться к народу, особенно пяти рабочим провинциям. Она рисовала картины нового мира, который теперь всем нам казался сказкой. Сказкой такой далекой, будто несбыточный бред, глупость психопата или слабоумного несчастного. Программа оппозиционерки включала в себя активное сотрудничество Белой Земли с Окраиной, где после революции главенствовали Соединенные Штаты, и чт никак не могло сказаться положительно на нас. Она видела преимущества в посредничестве Ас-Славии с другими государствами. Ее обширные амбиции сдушили весь воздух в помещении. Она забыла, что многие страны – в том числе и наша – закрыли свои границы в рамках борьбы в мировым терроризмом, несущий свои корни из стран Третьего мира. Прошло слишком мало времени, чтобы разрушить концепт этого спасения и позволить разбомбить и без того растерзанную Белую Землю.

Рамун Торе же обратил внимание на демократию – о, великий реформатор-просветитель! Он тоже упоминал людей рабочих провинций и говорил об экономике страны. Я запомнила кое-что из его пламенных речей: «Обратите внимание на тех, благодаря кому мы сыты – на людей ниже первых двух провинций. Я твердо убежден в том, что следует произвести некоторые реформы в сельскохозяйственной среде, а также в среде горнодобывающей, пищевой, химической и целлюлозно-бумажной. Они, кроме всего прочего, заслуживают особого внимания. Нельзя забывать и об интеллектуальной части нашей страны и об отрасли электроэнергетики. Данные отрасли стоят много выше ранее упомянутых, однако, и они не станут ниже за грядущие пять лет». Он говорил что-то еще – что-то довольно вразумительное, по крайней мере, достойное маломальского внимания, но телевизор зашипел и на минуту слышался только этот противный звук.

– Перекрыли, – сказал Док, – его перекрыли.

– Что это значит? – спросила Лия.

– Молись, чтобы его не вздернули этой же ночью. За этот ролик уплачено полказны – даю руку на отсечение! Матис так просто это не оставит.

Как подтверждение его словам, телевизор затих, и на экране появилась грузная фигура Матиса Гонболя. Он стоял за кафедрой, точно его уже снова избрали, и обыкновенно смотрел куда-то вдаль. Этот равнодушный взгляд скрывал все то, что вы могли бы заметить, загляни он вам прямо в глаза. Был ли он злым? Отнюдь. Самый обыкновенный житель Белой Земли, вышедший из простонародья несколько десятков лет назад. Но и не благоразумный. Все помнят эту историю – то, как именно он взошел на свой престол. И только под покровом тьмы, где-нибудь в глухих деревнях, отцы рассказывают своим внезапно повзрослевшим сыновьям о том, какими средствами и путями изничтожал всеми уважаемый Правитель тех, кто по воле рока оказался на его пути, чтобы помочь ему укрепить собственное положение, сделать так, чтобы весь мир его зауважал, так, чтобы каждый житель Белой Земли трясся при мысли о том, что вездесущие глаза Матиса Гонболя зорко взирают на те «греховные» дела, что чинят граждане против государства. Да, все помнят эту правду, ведь это ее, изложив на бумаге, некий забытый писатель вынужден был бежать, сокрыв собственное имя – и навсегда исчезнув для Белой Земли. Убийца. Нет хуже исповеди, чем исповеди по убитым. Что видели мы в этих глазах? Взрастало новое поколение, новые ветви старых деревьев; в наших руках оказывалась сила, способная изменить будущее наших пращуров, но ветви эти срезались на кону, едва касался их первый весенний цвет. Кто правит нами? Кому мы позволяем править?