Ведьма. Эзотерическая книга, которая переворачивает представление о женщинах!

– Уверен, что хорошо, – из старинного высокого углового шкафа по его левую руку испанец достал высокий резной штоф, полный коричневатой жидкости. – Хорошо везде, где есть местные друзья… – Арсений в тот момент разглядывал старомодную люстру со множеством канделябров и стеклянных фрагментов, призывно бликующую на добрую половину потолка, требующего побелки и испещренного трещинами. – Которые всё знают и которых все знают… – Рядом со стаканом, где прекратил свою шипящую агонию аспирин, он звучно поставил точно такой же. – Присаживайтесь, – и шумно уселся сам в свое кресло.

Арсений сел тоже, скрипнув старым, но насвежо отлакированным паркетом, который выглядел так, что, сотри лак, его можно было бы разобрать по дощечкам без малейших усилий.

– Выпьем? – пригласил Хорхе, улыбаясь висящему в воздухе согласию.

– А работа?.. – для приличия вопросил уже я, алчно улыбаясь и уверенно беря контроль над телом на себя, опасаясь, чтобы Арсений не начал впадать в неуместное ханжество.

– Сегодня пятница, – пожал плечами жизнерадостный испанец, щедро наполняя одной рукой мой стакан наполовину, а вторым омывая водой с аспирином собственную гортань. – Кроме того, три часа. – Вернув свой стакан на стол, испанец тут же наполнил его. – Ademas, es Ibiza! Aquies normal (Кроме того, это Ибица! Тут это нормально). К тому же это чай. – Он отставил штоф в сторону, опять поднял полосатый зад, уверенно всучив мне стакан, вооружился сам и с удовольствием и вздохом облегчения рухнул в кресло. – Ирландский!

– За знакомство, – не нашелся что возразить Арсений.

Они со смаком выпили, затаив дыхание и перегородив во рту перегородки, что разделяют нос со ртом и не дают опытному ценителю обжечь мироощущения. Маневр позволил стаканам почти опустеть, после чего последовал короткий диалог о работе – что, в каком количестве, когда, куда звонить, каким образом, куда именно и сколько.

Согласование мелочей быстро завершилось сакраментальным:

– Мой юрист подготовит документы. – Хорхе отложил исписанный на треть лист в сторону и потянулся к штофу, где благородно заволновался чай. – Но это будет в понедельник, сегодня я его уже отпустил. Это нормально?

– Перфекто! – всплеснул я руками, чувствуя, как взрывное тепло поездом в сто вагонов помчалось по телу, взбивая сообщающиеся клубы дыма и внутреннего мусора. – Это скоро! И еще пара дней будут нужны моим юристам в Москве.

Хорхе стремительно разлил, мгновенно отвлекаясь от рабочих тем.

– Может быть, замечал, что раньше все было вкуснее? – щелкнул он пальцами, подбирая слова и уставившись в стенку своего стакана. – Я не говорю о еде, это отдельная история. Каким замечательным было старое виски… – Он чмокнул, вспоминая. – Нынешнее преимущественно воняет, я опять же не говорю или уже говорю… о дьявольском пухе. Знаешь, что это? Хорошо… Старый пух, когда ты выпивал глоток виски или сангрии с ним, бодрил тебя не меньше часа. По крайней мере, следующего глотка раньше ты не хотел. Теперь же, сделав один, почти сразу же хочешь сделать второй. Почему?

– Может, мы стареем? – Они соприкоснулись стаканами, закрепляя договоренности. – Раньше мы были… как дети, даже когда перестали быть детьми. – Хорхе, внимательно слушая и глядя на гостя, эмоционально отпил из своего. – Вспомни кока-колу в свой первый раз. Это было нечто выдающееся, в моих черно-белых воспоминаниях прошлого, в разделе «Детство» не так много цветных пятен, а эта микстура всегда цветная. – Хорхе сдержанно закивал. – Сейчас я, правда, ее почти не пью… Теперь наши головы полны контрастов, нам есть с чем сравнить, множество весов появилось в темноте нашего подсознания, и каждый день мы добавляем туда новые. Мы знаем про односолодовое виски и то, что долго ждет нас в своих бочках… – Я тоже выпил, не дрогнув.

– То есть ты хочешь сказать, что мы превратились в стариков? Что мы два старых брюзги? – Хорхе беззвучно рассмеялся, выпрямился лицом и престранно помолодел. – И что скоро мы только и будем говорить о том, как все здорово было раньше? Прошлое затянет нас, как болото! Будущим займутся наши дети… И нам все чаще будет скучно вместе. – Он схватился за воротник и случайно оторвал только что застегнутую верхнюю пуговицу рубашки. – Ха, смотри! – Отбросив обломки, испанец пригладил волосы на голове, задумался на мгновение и схватился за один из телефонов.

– Я уже ловил себя на этом, – поддержал его я, подумав о Светлане. – На чем только себя порой не ловишь!

– Евгенио! – вскочил и вскричал Хорхе в кусочек пластмассы. – Ты где? Заезжай за мной срочно. Приехал партнер из Руссии, я должен показать ему пару веселых мест. И нам нужен дьявольский пух. – Он бросил телефон на стол. – Это мой водитель, – пояснил он Арсению, что на секунду вернулся, озабоченно вслушиваясь. – Очень полезный человек, из Болгарии. Я тебя познакомлю, мне завтра вечером надо в Мадрид, а он сможет тобой позаниматься, пока тебе тут не надоест. И не торопись! – Хорхе ухватился за штоф. – Тут очень весело, и стоит задержаться. Ты же здесь не был? Тебе понравится, всем нравится. Может, ты хочешь просто воды? Слышал, русские пьют просто воду. Ирландцы научили весь мир пить просто ирландский чай, а русские – просто воду. – Он опять бесшумно рассмеялся, правая рука незаметно вынула откуда-то зеркальные очки и водрузила на основательный нос. – Итак?

– Чай, – махнул я ему рукой, не желая пить водку в Испании. – Воды мне хватает дома.

– Замечательно, – подытожил Хорхе, легкой рукой наполняя стаканы. – Ты один? – Он вскочил и, упрятав штоф в шкаф, стукнув дверцами и потревожив стекла в переплетах мебели, на минуту прилип к карте острова, морща лоб и основательно соображая.

– Нет, со мной подруга, – легко признался я, вставая тоже и возвращая стакан столу после солидного глотка. – Мне показалось неправильным лететь на Ибицу без нее. – Их отношения со Светланой в тот момент были на пике.

– Как знать, как знать, – загадочно развел руками испанец, принимая вид «но теперь-то уж что». – Мы захватим ее по пути. Где ты остановился? – прицелился он в гостя косматыми бровями.

– В Сан-Антонио. Отель «Шипы розы». – Виски добрым огнем разливалось в моем желудке, отсоединив дисциплинированный вагон «Арсений» от поезда «я».

– Отлично. – Хорхе светился от радости. – Прекрасно знаю. Я рад, что приехал не старый брюзга. Так часто бываю на Ибице, что, честно говоря, притомился развлекать тут самого себя. Гораздо интереснее, когда приезжает кто-нибудь, желательно в первый раз, показывать ему закулисье. Окунуть с головой в это… Средиземное море. – Он с любовью провел рукой по карте. – Тогда, через радость этого человека, сам чувствую ту радость, которую так просто ощутить уже не могу. – Он отвернулся от карты и, шагнув ко мне, через удар стекла о стекло снова инициировал движение стаканов в сторону засушливых гортаней.

– С чего начнется путь? – поинтересовался я.

– Путь в сто шагов начнется с шага в кафе «Дель Мар». И тут нам нужен Евгенио… – С улицы донесся звук автомобильного сигнала, что прозвучал нарочито длинно. – Вот и он. А вообще… Человек черствеет, как хлеб, ведь то, что доставляло радость вчера, сегодня способно обернуться морем без ветра, то есть совсем не надувать твоих парусов. Может, в этом природная хитрость? Чтобы человек шел вперед, не останавливался? Искал себя и идеальный мир? Как думаешь?

Мы засуетились, если можно так назвать скорое поглощение великолепного манго в унисон еще паре капель чудесного чая.

Хорхе погрузил в карманы телефоны, мы еще недолго посидели, вслушиваясь в путешествие чая от телесного к психическому, скрипнули креслами и устремились на выход.

Испанец улыбчиво рассказывал о вечеринках до утра: как благопристойно все могло начаться с высоких причесок и искр шампанского, а далее – о бассейнах, полных людей в одежде, волшебной музыке, поселяющейся в ногах, и вечно одиноком льде в пустом стакане виски.

«Одиночество льда» – именно так описал это Хорхе, а кроме того, упомянул о боливийском салате, о сыре Будды и вишневом пунше.

– А потом – рассвет, небо, полное алых брызг! – заключил Хорхе и толкнул белую аккуратную дверь на улицу. – И великолепное чувство, что вот уже почти пора спать… – Испанец глубоко затянулся прогретым воздухом, зажмурившись даже под очками. – Я люблю это ощущение больше всего… – Они стояли во внутреннем дворе, выложенном синим камнем и ковром растений и цветов по стенам. На одной из стен висел широкий плакат, где была волнующе изображена женская нога до колена, обутая в туфлю на крутой шпильке, вписанная в мелкую сетку, по которой старательно взбиралось множество смуглых мужских фигурок, одетых в тонкополосые тельняшки. Чуть далее меж пересекающихся низких арок шла ровная дорога к улице, где нечасто мелькали автомобили. Там мы, выйдя к солнцу, нашли отполированный джип, откуда белозубо улыбался славянин.

– Евгенио, – будто укоризненно поприветствовал его Хорхе. – Что так долго?

Болгарин выпрыгнул из машины на кривоватые ноги. Выгоревшие и без того светлые волосы были приподняты гелем на испанский манер, а римский нос топорщился под глазами цвета лазури, где бесшумно, но отчетливо плескалось добро. Он был в синих шортах, белых шлепках и майке с футбольным мячом на груди. Потрепанный мяч слегка сдулся, в одном из его многоугольников прописью сквозило «Ibiza».

Пожали руки.

– Я спал, – честно ответил брат-славянин, разведя руками. – Я – Женя.

– Арсений, – представился я.

– В машину! – вскричал Хорхе и первым полез на заднее сиденье и уселся за водителем. – У нас не так много времени, как может показаться. До заката всего три часа.

Женя вернулся за руль, я же оказался рядом с испанцем, который настойчиво теребил металлическую коробочку, переданную ему водителем. Джип фыркнул и мягко задрожал, готовясь рвануть по узкой улочке вниз, где, как мне запомнилось, была набережная, засаженная ресторанами и лодками – от доски с мотором до полноценных яхт и кораблей, мощных снаружи и внутри, иногда парусных и величавых.

– Хотите пух? – Хорхе выглядел деловым и беззаботным. – Меня всегда интересовало, почему одни называют его ангельским, а другие – дьявольским? В чем тонкость – в восприятии или способности к самообману?

Джип имел на стеклах темную пленку, от этого видимость в машине была приглушенной, выбеленная солнцем улица сразу же оказалась точно в стороне. Мы тронулись, и привычно зашумел кондиционер.

– Не рановато? – в ответ на вопросительный взгляд спросил Арсений вслух больше у меня, чем у испанца. На второй вопрос он не нашелся что сказать, сосредоточившись на первом.

– В самый раз, – не усомнился Хорхе, ответив за нас обоих, глаза их встретились. Пальцы его отыскали кнопку для пары шестиугольных стаканов с запертой капелькой в стеклянном дне. – Нужно проехать через меня, а то… – Он расстегнул пиджак и показал несколько пятен на рубашке, – Это я так сегодня обедал… – Тут же нашлась бутылка ирландского чая, который звякнул поочередно о стаканы. – Только льда нет, – с грустинкой закончил мысль Хорхе, разломив табакерку по сечению и припорошив их чай.

– Сколько тебе лет? – спросил я Хорхе, и мы выпили до дна, ошпарив нёба.

– Тридцать три, – ответил Хорхе. – А что?

– Просто интересно, – пожал я плечами, чувствуя, как кровь вскипела и захотелось вскочить.

– Я не думаю о возрасте, – решил развить тему испанец. Взгляд его заблестел и заострился. – И не грущу о нем тем более. Люблю каждый свой год, из года в год становлюсь умнее, сложнее становится восприятие, еще множество больших и маленьких весов, как ты изящно выразился, появляется во мраке подсознания, чтобы взвесить все и что угодно.

– Возраст Христа, – сказал я, чтобы что-то сказать, одномоментно захваченный этой большой мыслью.

– Вообще-то, мне тридцать два, – уточнил Хорхе на всякий случай. – Всегда говорю на год старше, привыкаю к этой цифре, уже сам помню так, а потом приходит день рождения, и я осознаю – мне же только сейчас столько. И чувствую себя молодым. Становится тепло и приятно. Непатентованный метод, – счастливо констатировал он, растекаясь небритыми губами под зеркальными очками. – Рекомендую и делюсь…

Евгенио прибавил громкость, в салоне стало отчетливо электронно. Музыка других мест после возвращения с острова молодежи всегда удивляет неказистостью, это справедливо даже для радио, которое источает здесь до предела насыщенные формы с самыми причудливыми крещендо и неожиданным материалом.

Головы невольно по-голубиному задвигались в такт.

На Ибице до всего рукой подать: то ли музыка выносит рассудок из времени, отвлекая сознание, что завороженно плещется в своем где-то, то ли и правда расстояния настолько коротки, что даже невысокой скоростью все покрывается символическими пятнадцатью минутами. Буквально с десяток поворотов и светофоров, присыпанных, как и все здесь, пестрой молодежью с припухшими лицами, привели нас к группе белых домиков, громоздящихся вблизи и друг над другом, выпирая ребристыми балконами и удобренных густыми зарослями кактусовой розы и ветвями сочно-сиреневой якаранды. Ансамбль казался неземным, я восхищенно вытаращился, запуская в чуть расширенное восприятие всю красоту переплетенных красок и конструкций.

Хорхе шумно выбрался из машины одновременно с вежливым скрипом тормозов. Лицо его раскраснелось, он поминутно приглаживал волосы, и речи его неутомимо перемалывали все, чего только могли коснуться его искристые глаза. Пиджак был забыт под левой мышкой, манжеты рубашки лишились запонок, рукава были закатаны до локтей.

– Такой вот он, этот остров, – жестикулировал правой рукой Хорхе. – Любую благопристойность низводит в мягкий бездельный ажиотаж. Тут все как один в сомбреро и с амбре. Фиеста в полном смысле слова. Все возможно на Ибице, как говорит теперь уже наш общий друг Женя. Все, что происходит на Ибице, – остается на Ибице… – Евгенио глубокомысленно покачал головой нам из машины. Пружинистый палец Хорхе точно вписался в молочного цвета дверной звонок. – Ты увидишь эту фразу или надпись здесь еще не раз… За мной!

Внутри здания – двухэтажного, старательно подкрашенного, подлатанного и, в нимбе высшей точки местного солнцестояния, аккуратного на вид, опоясанного узким балконом с тонкой чугунной оградой, замечательного для проживания молодой семьи, заливисто засвиристело. Хорхе, дирижируя трели, уронил на плотно подогнанный кирпич свой модно выцветший пиджак. Наклоняясь за ним, он пропустил момент открывания двери – белой и высокой, и, выпрямляясь, нос к носу столкнулся с коротеньким смуглым мальчиком в зеленых шортах и майке.

– Дядя Хорхе, – плаксиво констатировал мальчик лет пяти, пристально глядя на нас черными глазами, подкрашенными красным от недавних слез. – Мама ругается…

– Почему? – гневно взмахнул бровями испанец, мгновенно и полностью погрузив малыша в свой пиджак. – Наверное, ты плохо себя вел, как обычно?

Испанец втянул меня в холл, выложенный бледным мраморным камнем с рыжими прожилками. Тут же имелись небольшой камин, узко уходящий в потолок, два худосочных, но высоких окна в крестовых белых рамах с тянущимся к полу тюлем. Удивляло обилие обуви – женской, мужской и детской. Высокое напольное зеркало старинного вида в растрескавшемся обрамлении, на массивной подставке, правдиво отразило наше трио. В дверной проем напротив виднелась следующая зала – просторная и с пахучей кожаной коричневой мягкой мебелью. Среди замершей по периметру пыли, подсвеченной из окон начавшим падение солнцем, словно незаметно плавала просторная люстра. Чьи-то легкие шаги, родившись далеко, приближались.

– Я – Арсений, – разглядывая белые обои с бледными цветами, похожими на галлюцинацию, представился я мальчику, что продолжал плакать и умным взглядом точно искал поддержку.

– И вовсе я не вел себя плохо! – вместо ответа запальчиво закричал он в спину Хорхе, что тем временем двигался навстречу шагам. – Почему я всегда виноват? Если вы взрослые, значит, всегда виноват я? Это неправильно… – Он дернул плечами, и пиджак дядюшки сполз на пол.

– Потому что виноват могу быть я, виноват, Андреа, можешь быть ты, но никогда, – Хорхе развернулся к нему багровым лицом, – никогда мама виновата быть не может. Это мы с тобой знаем наверняка. – Хорхе примирительно развел руки, точно приглашая малыша объятием скрепить изданную формулу. – Ты должен слушаться маму, парень…

– Ты мне не отец, – запальчиво отозвался Андреа, игнорируя багровую доброту дядюшки. Опять поискал глазами чью-нибудь поддержку, но я молниеносно спрятался взглядом в цветах на обоях.

– И не стремлюсь им быть, – обширно улыбаясь, подтвердил другую формулу Хорхе и добродушно продолжил: – Я твой лучший друг, парень, самый твой лучший друг. Так и передай своим друзьям. Дядя Хорхе – мой лучший друг, а я – его лучший друг. – Хорхе звучно хлопнул ладонью о ладонь. – Отца заменить я тебе не смогу, потому что я не твой отец. Тут ты абсолютно прав… – Ноги его закрутились назад – в сторону следующей комнаты, откуда прорисовался тонкий силуэт с тяжеленной рощей черных волос.

– Да, папа… – тихо-тихо вымолвил мальчик и потянулся за пиджаком на полу.

– Ты сам сказал это… – тоже тихо обронил Хорхе, настраиваясь на пламя больших серых глаз и уверенную горбинку своей женщины, что мягко отстукала свои шаги уже в холле. – И слушайся маму, – добавил он, осознавая, что теперь все его слышат, – даже я ее слушаюсь, а ты кто такой, чтобы ее не слушаться. Когда вырастешь, будешь уже прислушиваться, но пока – делай все, что она говорит… – Язык Хорхе заплелся в конце, смазав элегантный пассаж.

– Хорошо, – еле слышно вылилось из большого пестрого пиджака, что опять повис на хилых плечах.

Высокая смуглая скуластая испанка с непокорными волосами и взглядом, с кривоватой, но очень живой улыбкой, с созвездием мелких родинок на левой щеке, худая, но спортивная и туго втиснутая в невесомые шорты и майку цвета спелой черешни, она горделиво прошествовала мимо меня, благосклонно кивнув, и крепко обняла коренастую фигуру Хорхе.

– Консуэлла, – раскатисто протянул испанец, обнимая ее так крепко, что мне померещился хруст. – Богиня… И даже имя твое – точно лучшая музыка этого бесноватого острова! – Хорхе утопил свое большое лицо в ее маленьких плечах. – И вообще ему пора менять название…

Ароматическая нотка, явившаяся вместе с Консуэллой, приятно защекотала ноздри. Казалось, я на миг оторвался от пола, чтобы тут же еще крепче приклеиться.

– Дорогой Хорхе, – протянула женщина теплым голосом, и моим глазам открылись пылко влюбленные друг в друга люди. – Добрый Хорхе! Ты пришел домой. Наконец – то… – Она выпустила его из рук, глубоко заглядывая в его голову посредством его же красноватых глаз. – И сегодня я тебя никуда не отпущу.

Выражение лица испанца поменялось, он вывинтился из очередной попытки объятия, оказавшись за нежной спиной роскошной подруги.

– Милая моя, кто сказал, что я добрый? Кто-то обманул, наверное. Я никогда не был добрым. Я – не добрый. – Он подмигнул мне мохнатым глазом. – Поэтому я сейчас уйду, милая, непременно уйду. Но только на два-три часа. – Консуэлла нахмурилась в сторону мальчика, что виновато замер у входной двери среди множества обуви. – Ты знаешь, мне можно доверять. Не будем больше обсуждать эту тему. Спасибо, что ты у меня такая умная! – Хорхе пятился, пока заостренное лицо испанки искало его. – Я полюбил тебя дважды, милая… Вначале, когда увидел в первый раз, увидел, какая ты красивая, потом, когда услышал тебя и осознал, что ты еще и чертовски умна… – Они снова встретились глазами.

– Все знаю… – настолько мило и мирно отозвалась женщина, что сердце мое затрепетало от правды слов ее мужчины. – Ты с другом? – Друг тем временем сосредоточился на ярости ее алого педикюра.

– В этом все и дело, – развел руками испанец, тут же одной пригладив волосы, а другой – дотронувшись до сердца. – Иначе бы я ни ногой от тебя. Его зовут Арсений, он из Руссии.

– Ру-у-уссия, – протянула Консуэлла, всматриваясь в меня. – Чудесно. Теперь буду знать, кто виноват, если тебя не будет через три часа. И это при такой луне… – Я почувствовал себя негодяем, но ровно на секунду. – А вдруг дождь?

– Я ли не буду… – заковыристо парировал Хорхе. – Буду точно я. Арсений, как и я, занимается фруктами, в Руссии проблемы с фруктами. У них там очень холодно, ты знаешь, и нет проблем с медведями, но с фруктами – проблемы. Я буду поставлять им фрукты… я обязан показать ему пару-тройку мест, по часу на каждое. И потом я тут… – Он замялся, и по глазам его я понял, что он уже начал к себе прислушиваться. – А дальше Женя… если вдруг… милая… – Хорхе ухватил меня за плечо и почти поволок за собой. – Не без луны… но без дождя…

– Может, кофе? – метнула нам в спины прекрасная испанка. – Или вы голодны?

– Точно… – вскинул смуглый палец Хорхе. – Кофе без еды. Ты чудо, дорогая. – Мы устремились к лестнице на второй этаж, мерцающей от лака, скрипучей и крутой. – Не знаю, за что мне так повезло… – Слова уже путались.

Дрожь от поступи по лестнице проводила нас в одну из комнат, что оказалась гардеробной, где слева прогнулась от массы здания упругая балка, полная тяжести женских платьев, костюмов и прочего множества, части которого я даже не знал названия, а справа на другую балку было набросано мужских сорочек, пиджаков и всякого.

Испанец надел свежую рубашку в красную вертикальную полоску, в петельки впрыгнули свежие запонки в виде песочных часов с чувствительными струйками фиолетового песка. Он густо полился одеколоном.

Совсем глубоко, словно намеренно, среди разноцветных тканей выискалась почти плоская этажерка, полная винных бутылок, и там же прирос к полке прозрачный выпуклый штоф, полный кирпичной жидкости с маслянистым эхом по стенкам толстого стекла.

– Когда случается полнолуние, Консуэлла на ночь или на две сходит с ума, – зарылся в вещевой гуще Хорхе, пока я озирался и старался не чихнуть от избытка запахов тканей и парфюмерных призраков. – Ей слышатся множество голосов, и все они доносятся сверху, точно… с луны, когда она полная… – Серебристая коробочка мелькнула на фоне выделанного хлопка. – Она не верит в это сама… До сих пор думает, может, кто-то шутит над ней. Голоса раздаются из шкафа или еще откуда-то. Все это сводит ее с ума, и… – Ирландский чай мелодично пролился в два сосуда, напоминающих свечные лампады. – Но никто не шутит. И про луну в этом доме говорят чаще, чем в других.

– В полнолуние? Неужели она?.. – перебил я Хорхе, больше для того, чтобы осмыслить услышанное.

– Нет, конечно. Но и так не легче, – засмеялся Хорхе, потягивая лампаду. – Просто она становится буйной, разносит все в щепки, громко разговаривает и колко судит. Тяга к разрушению обоих видов… И разрушения объясняет поиском голосов – или людей, или динамиков. Она каждый раз не верит, что голоса в ее голове. А вне полной луны она все понимает… Консуэлла – дочь богатых родителей, настолько богатых, что в разное время у нее появлялись самые неожиданные враги, притом большинство начинали вражду из зависти. Люди много раз подводили ее, в конце концов развилась агрессивная паранойя. Давно… – Мы выпили. – В такие дни даже я под подозрением. – Глаза испанца пытались быть грустными.

– Удивительное рядом, – сказал я фразу, услышанную чуть ли не по радио.

– Постоянно замечаю, – вторил Хорхе, густо багровея и почти светясь в полумраке рубашек. – А в остальном она замечательная. Наверное, у каждой женщины есть большой недостаток, с которым ее мужчине приходится мириться. Свою… я иногда связываю.

– Моя тоже часто нуждается в веревке. – Они переглянулись. – Порой даже чаще, чем в полнолуние. Бешеный темперамент, который утомительно обуздывать… – Поток нежных мыслей, коснувшись Несусветы, омыл мое сердце, живот и рассудок. – Но без которого тоскливо, все замедляется, включая дождь.

– Мальчики! – раздалось откуда-то, точно совсем издалека. – Кофе остывает!

Штоф звонко вернулся на место. Хорхе раздвинул пиджаки в одном ему известном месте, обнажив узкую полоску зеркала, в которое пристально осмотрелся, пригладил волосы на голове, нахмурился, нашел неведомо где расческу и тщательно зачесался назад.

Потом испанец хохотнул, будто вспомнил что-то. Обратил нетерпеливые руки к платяной балке подруги, раздвинул благоухающие платья, и на открывшемся месте нашлось еще одно зеркало, только широкое и высокое. Волей Хорхе мы встали между ними, и минуту таращились в занятный эффект «бесконечного тоннеля с нескончаемым тобой», известный всем, кто когда-либо стоял между двумя зеркалами и заглядывал себе зеркальному за плечо.

– Пора! – выдохнул испанец.

Мужчины с треском вывались из гардеробной прямо под ноги замечательно симметричной Консуэллы. Изящные руки ее, с оттопыренными веером нижними тремя пальцами, двумя верхними воздушно держали фарфоровые кольца миниатюрных ручек крохотных кофейных чашек. Если в этом жесте и была нарочитость, головы испанца и его гостя все равно основательно закружились.