Ведьма. Эзотерическая книга, которая переворачивает представление о женщинах!

– Любимая… – выдохнул Хорхе, принимая чашку из ее рук топорной лапой.

– Ты взял солнечные очки, милый? – спросила женщина.

Я так же осторожно забрал в свои грубые ладони дорогой фарфор.

Испанка добродушно улыбалась нам обоим.

– Да. И да поможет нам кофе! – с верой в благое вскричал Хорхе и испил залпом.

Я вторил ему.

Мы шумно благодарили испанку, рассыпаясь щедрыми и искренними, как исповедь, комплиментами, и начали передвижение домашних тел в космической зависимости друг от друга в сторону нижнего этажа. Кофе оказался крепким и выровнял предательскую дрожь седьмого чая.

– Два часа, – вкрадчиво ударилось в их затылки, когда Хорхе взялся за дверную ручку двери.

– Три, милая, – ни тихо, ни громко отозвался испанец.

Они вышли на крыльцо, где вдруг разлился дождь. Консуэлла провожала их. Она коротко помахала Жене, он ответил ей улыбкой.

Арсений с Хорхе переглянулись.

– Кажется, кто-то говорил о дожде недавно, – удивленно констатировал он. – Что бы это могло означать?

Лицо испанца было озабоченно. Он силился не глядеть в сторону Консуэллы, которая тем временем проткнула его острым сложенным черным зонтом прямо под мышкой свежей рубашки. По-прежнему в пиджаке дяди щурился от солнца и дождя Андреа.

– Ты не хочешь уезжать? – попытался я угадать его сомнения, что шевелились на рябоватом щетинистом лице.

– Хочу, – подумав, честно ответил он. – Но ненадолго. Я знаю, она против, поэтому не хочу, хотя и хочу. Она хочет, чтобы я был всегда рядом, как, впрочем, и любая женщина. Знаешь… – Казалось, он говорил это и себе, и мне, притом будто в первый раз. – С ней я хочу быть рядом все время…

Зонт с элегантным треском распахнулся над ними, и, больше не оборачиваясь, с крыльца они переместились в машину.

– И вам не скучно? – спросил я уже в салоне, где потрескивала музыка и пахло смесью мужских парфюмов.

– Нам не может быть скучно, – убежденно ответил Хорхе, – у нас же любовь. – И они помчались за Светланой.

Позже Арсений много об этом думал и даже завидовал. Его обычные взгляды украдкой на женщину рядом во время банальных занятий досуга или быта чаще сводились к отрицанию возможного совместного уравнения с заданным условием «целая жизнь». Он олицетворял человеческую особенность, когда хочется отсутствия, а при целеустремленном наличии пропадает магия предварительной жажды. Не хватало житейской мудрости или сама по себе кройка личности была такова – ответ на эти вопросы лишь неторопливо формировался в пылком и холодном рассудке. Ему вспомнился период полового созревания, когда мальчишечьи движения в пространстве продиктованы немыми командами просыпающегося либидо, когда позже других узнавший о сути человеческого воспроизводства Арсений долго не мог понять игр сверстников на тему слепых, часто коллективных и тогда еще грубых прикосновений к сверстницам. Не мог понять узкую направленность подобного озорства, чьи химические предпосылки стали ясны гораздо позже, когда уже приблизилась взрослость жизнь и познались ее составляющие. Может быть, те же запоздалые эффекты и сейчас ставили его в тупик там, где прочие мужчины давно обнаружили источник вечного вдохновения или тепло усталого преткновения. Разность лиц и образов в настоящем убеждала в возможности исключительного выбора в будущем. С исследовательским рвением он всматривался в очередные глаза, и пальцы рук его проникались разной температурой очередных и следующих тонких пальцев, уши голодно впитывали разную частоту трогательных мнений о всевозможном.

Светлана, давно пребывая в лобби отеля, источала прекрасные импульсы темпераментной молодости и одновременно пребывала в гневливом образе скучающей личности. Она погрузила смуглое тело в белый до боли в глазах сарафан пуританской длины, открывающий малую часть крепких ног с вишневыми кончиками пальцев. Аспидную массу волос она рассыпала по узким плечам, губы тревожно поблескивали сдерживаемой яростью, заражаясь таковой от глубоких, почти пылающих миндалевидных глаз.

Испанец почувствовал электричество, что сгущалось подле его новых друзей. Хорхе рассыпался в комплиментах на двух языках, но вел себя при этом предельно учтиво, представившись изначально и придерживая свое хмельное туловище чуть поодаль.

Вернувшийся Арсений попробовал объясниться, но тут уже его язык принялся заплетаться и городить нечто несвязное, отчего он покраснел и замолк на полуслове.

– Мы опаздываем, – помог Хорхе, повернув обратно на улицу и приглашая всех короткими взмахами на фоне уже удаляющейся полосатой спины. – Закат не имеет привычки ждать кого-то, guys! И не выносит чужих сцен, как и я. Подеретесь ночью…

Несусвета впрыгнула в кожаное лоно салона и, устраиваясь поудобнее, мелодично заскрипела теплой обивкой вопреки сухому инфантильному скрипу чресл Хорхе на той же плоскости, что переглянуло меня с самим собой, соприкасаясь в мысли, что скрип кожи рознь скрипу кожи в зависимости от телесной составляющей и полового наполнения скрипящего.

– Женя, – представился Женя, пока испанец заговорил с кем-то по телефону.

Машина рванулась вперед, мы промотали пятнадцать минут за семь и оказались возле еще одного белого дома в несколько этажей. Он хлопнул дверью нам почти сразу, и в салоне оказалась еще одна ладная фигура со свежевыкрашенной в слепяще-белое головой, с большими детскими черными глазами и в белом коротком платье, прячущем талию и незначительную часть груди и ног.

– Admirable (Изумительная), – пылко выдохнул с переднего сиденья Хорхе, повернувшись к нам вполоборота и подмигивая мне, запертому в прекрасном плену между роскошными женщинами. – Tú erespreciosa! No te has olvidado de gafas de sol? (Ты великолепна! Ты не забыла солнцезащитные очки?)

Девушка, неулыбчивая по первому впечатлению, с чуть выдающимся подбородком и аккуратным носом, укоризненно смерила испанца взглядом, недоверчиво хмыкнула и представилась:

– Ракель.

Голос был очаровательно мятным, в нем чувствовалась возможность звенящей нежности и способность воспламениться до клокочущей ярости.

– Евгенио, – миролюбиво подмигнул всем в зеркало заднего вида добродушный Женя.

– Светлана, Арсений, – представились Светлана и я.

– Поспешим! – всполошился Хорхе, перебрасывая в мою сторону ополовиненную бутылку ирландского чая и серебристый портсигар. – Солнце начало клониться к низу, – указал он пальцем на действительно и незаметно устремившееся за кроны пальм солнце. – Esto mis amigos rusos, hablan inglés, no te ofendas, encanto, estamos contigo todo es que ya hemos hablado (Это мои русские друзья, я говорю по-английски, не обижайся, прелесть, мы с тобой все это уже обсуждали). – Хорхе был чувствительно пьян.

Скрип штофной пробки и шум портсигара наполнили несколько бокалов, курсирующих по салону автомобиля, все вдумчиво пригубили, переглядываясь и улыбаясь, точно знали больше других и друг друга. Даже Женя сделал короткий глоток, после чего принялся на смеси русского, английского, испанского и болгарского рассказывать про вечерние мероприятия шального острова.

Уши навострились, глаза распахнулись.

– Ничего не успеваю! Замедлится ли когда-нибудь время? – почти плаксиво выдал разом прояснившийся Хорхе, воспользовавшись паузой болгарина. – Так же, как оно когда-то ускорилось… Вдруг замрет, и образуется куча мгновений, чтобы пролистать старые фотографии или всласть почитать что-нибудь – долго и непрерывно… – Он удрученно сверился с часами, другой рукой зачесывая назад волосы, растрепавшиеся от ветра из окон.

– Куда едем? – Глаза Ракель воспламенились, когда она улыбнулась Светлане, а та констатировала редкий факт, что большая улыбка красивой девушки портила мягкость ее черт, точно полосуя лицо.

В тот момент я разглядел на лице Несусветы созвездие родинок тоже, это был Малый Ковш в миниатюре.

– Café del Mar, – с благоговейным придыханием обозначил Хорхе, когда машина выскочила за территорию старой крепости со звучным именем. Шепот колес под музыкальный шорох поволок их дальше по шоссе, мимо частых билбордов с визитной карточкой очередного клуба, рекламой артистов и их крикливыми фото. – Мы должны проводить солнце, встретить закат. Есть среди нас настолько сумасшедший, что выскажется против? Нет таких? Gracias a Dios! (Слава богу!)

Окна были приспущены, тепло катящегося вниз испанского солнца, наложенного на уравнение ветра и Средиземного моря, выткало выразительно мирный фон. Только скорость провоцировала движение лиц навстречу клубам времени под счастливую дрожь разных ресниц.

Все разговаривали. Русский перемешался с английским, иногда сталкиваясь с болгарским и испанским. Смех был общий – на одном природном языке. По преимуществу выспрашивали русские, им было интересно все, а прочие вставляли свои реплики в редкие, еле заметные паузы. Ракель говорила совсем мало, она предпочитала удивленно разглядывать всех, часто улыбаясь, что опять ломало в щепу ее правильные черты, и это уже заметил я.

Пока крутились в переулках Сан-Антонио, солнце присело еще ниже, щурясь и щуря уже близь крыш домов. В одном из узких переулков Евгенио мастерски запарковался в единственное свободное место. Музыка затаилась под его пальцем, диалоги стихли так же неожиданно.

– Приехали, – сказал болгарин и оказался на улице.

Все тоже высыпались на горячий асфальт, поглядывая в сторону солнца, что неуклонно стекало, из переулков доносилась электронная музыка, зазывно пахло сиренью. Двоим это показалось галлюцинацией. Бутылка ирландского чая опустела здесь же, прямо на обжигающем капоте, вместе с серебристым портсигаром, который тщательно потрясли над стаканами, перевернув вверх дном. Рты оросились, ноги – длинные, тщательно выбритые и кривые, волосатые – с удовольствием выпрямились, и целого мира стало мало. С той же стороны, что и музыкальные звуки, кокетливо проглядывала искристая синева моря.

Ракель оказалась самой длинноногой, о чем Хорхе не преминул ей поведать на испанском, чтобы никого не обидеть. Та вспыхнула от застенчивости и нарочитости комплимента, призванного омыть некие шероховатости в недавнем прошлом их отношений, соль которых знали только они.

Ярость щек не скрыла даже косметика.

Все оказались в солнечных очках.

– В этом свинском шовинистском мире женщина не может побыть просто человеком, – просторно улыбаясь крупными красивыми губами, покачала головой Светлана в знак солидарности с блондинкой, – ее все время заставляют быть женщиной. Посмотри…

– Как и мужчину, – с их встречи в лобби, Арсений заметно оживился, стремясь телом в сторону плещущейся музыки неподалеку и таща за собой тело спутницы. – Те же самые женщины заставляют нас всегда быть мужчинами. Только попробуй побыть просто человеком, тут же начинается – «импотент или тряпка». – Пришлось повторить это на английском. Все почувствовали важность сказанного и после хохотнули, коротко, но задорно.

– Никто вас не заставляет, – звонко не согласилась девушка на русском. – Вы сами хотите этого. – Переглянувшись почти со всеми, она перевела на всем понятный.

– Ровно настолько, насколько и вы… – Я развел руками, приглашая присоединиться.

Всей группой ибицилы высыпались из-за угла протяженной набережной, сложенной из камня, поверх накрытой крепкой, белой, плотно подогнанной доской и чуть дальше – квадратной плиткой цвета шамуа.

Был восторженный июль в своем начале, когда медлительные в работе испанцы только заканчивают вбивать последние гвозди в доски, первый гвоздь в которые вколотили в мае.

Над головами редко волновалось белое тканое подобие крыши, положенное на металлический разветвленный каркас и старинные балки перекрытий. Так всепланетно известное «Café del Mar» разделяло редкие дожди и своих посетителей. Дерево вибрировало от множества ног, человеческий гул перекликался с вкрадчивым шумом беспечной Адриатики и воплями птиц о скуке. Множество маленьких светлых столов, обрамленных квартетами млечных стульев, простиралось в обозримую даль, большинство их было занято, музыка медленно крепла от композиции к композиции. Чем ближе был бар, тем больше разного люда роилось. Первопричиной же этого, как всегда на острове, было иссякающее присутствие издревле почитаемого существа, имя которому – Солнце.

– Сюда! Сюда! – Эксцентричный Хорхе опередил прочих, нацеливавшихся на чудом освободившийся столик недалеко от бара, поближе к солнцу, к видам на море с россыпью алебастровых яхт и лилейных лодок.

Синяя пропись легендарного названия высилась прямо над нами, ткань навеса шелестела на ветру. Под весом каждого из нас по-разному скрипнул стул, снова провоцируя размышления о разности скрипов одинаковых предметов в зависимости от половой принадлежности севшего тела.

– И в зависимости от принадлежности глаз, на это смотрящих, и ушей, это слышащих, – согласился с ним испанец, когда Арсений чуть позже поделился своим наблюдением.

Особым движением Хорхе привлек официанта и бойко его снарядил в поход за напитками.

– Кувшин сангрии белой. – Хорхе перехватил взгляд Ракель. – И красной кувшин. Ирландского чаю – четыре раза по сто, просто чаю – четыре чашки… С нашей стороны великолепные чаевые. Может, кто-нибудь голоден? – Большеглазые лица друзей в последнюю очередь выглядели голодными. – Может, салатов кому-нибудь?.. – Он засмеялся. – К примеру, фруктового? А может, боливийского?.. – Все заулыбались, зеркаля друг друга, но от салатов отказались.

Медлительный в движениях, однако нервный в смехе официант, ухая, отплыл в сторону бара сквозь сгущающуюся толпу. Он был смугл, очень худ и завидно молод. Галдящий на разный лад многочисленный люд был подкрашен солнцем, преимущественно гладкокож, обернут в цветные тряпочки, называемые одеждой, развесел, общителен и улыбчив. С различным количеством природной и не только химии в молодой крови, с гелем и без него в волосах. Все с умеренным интересом разглядывали друг друга, излучаемая атмосфера добра перекликалась с той, в которую все погрузилось. Кто-то ел, кто-то пил, недалеко кто-то смеялся чуть громче, чем принято, многие курили, на большинстве столов в различной посудине таял лед. Фоном всему этому было падающее в море солнце, окладистый бриз, треплющий молодежь за нежные щеки, и явное пышное ощущение осмысленного безделья, когда двигателем разноречивого трепа является ленивое созидание.

– Это же Вагнер… – распознал в музыке нечто дотоле слышанное Арсений. Говорил он по-русски.

Все сфокусировались на нем, усмирив незатейливую полемику обо всем сразу на всех языках. В ту секунду все понимали друг друга на любом.

– Думаешь? – взбил бровные дуги испанец и вздрогнул, так как зонт его сорвался со спинки стула и хлестко упал на деревянный пол.

– Плачущая скри-и-ипка, – блаженно протянул Арсений, теперь он был уверен. – Ее не спутаешь ни с чем. Конечно, в обработке, но, несомненно, он. Вагнер…

– Красиво. – Светлана больше других все это время была в трепещущемся звуке, и скрипичный плач покорил ее еще в момент выхода на набережную.

– Полет Валькирий. – Память моя резонировала непривычно, выдавая неожиданно, без предварительных осмыслений.

Все тут же вспомнили, всплеснули руками и по-взрослому переглянулись.

Море нежно волновалось.

Все незаметно стало смуглым, даже отчетливые блондинки и лед на каждом втором столе. Взгляды, защищенные очками, каждый сам по себе собрались на солнце, его становилось меньше и меньше. Далекое, оно стало крошечным, приобрело ядовитый цвет, тут же сменившийся нежно-оранжевым. Солнце тонуло в море все откровеннее. Вагнер уверенно и крепко охватил уши, публика глубоко задышала.

Появился официант с небольшим подносом, уставленным заказами.

– Пожалуйста. – Лицо его было флегматичным, как у буддиста.

Хорхе распростер руки, приглашая нас вооружить ладони стеклом. Ветер шевелил его слабые волосы и рукава рубашки. К своему удивлению, я увидел, что его прежние запонки-часы исчезли, вместо них синхронно раскидало кривые лучи пламенное половинчатое солнце. Мы выпили белой сангрии, удивляясь дару Вагнера писать в XIX веке столь высокооктановую музыку.

– Как Гауди… – проснулась Ракель, оживившись и только, но успев стать ослепительной. – Как он в то время мог так? Всегда думаю об этом, когда вижу его работы. И когда не вижу… Уверена, он знал какую-то тайну… – Она жила в Барселоне.

– Гауди… да-а-а… – протянули все, каждый был искренен до благоговения.

– А Ван Гог… Они жили почти в одно время. Кто думал об этом? – болгарин Женя сказал это по-испански, затем по-болгарски, смысл ожил почти сразу. – Он был глубоко в себе, когда отрезал ухо…

– Разные страны, – Хорхе не спорил, но предлагал задуматься. – Это был вирус? Или спор с самим собой? Или еще с кем-то… И кто неосмотрительно поставил на кон ухо?

– Нет. – Светлана думала о том же, о чем и Женя. – Это было расширенное сознание. Остальное спорно, чтобы о нем говорить. – Фраза собралась на английском, каждый вдумался, и глаза озарялись в разное время, по мере понимания.

Светлана почувствовала общее уважение.

Потом Женя.

– Что только ни расширяет сознание… – встрепенулась опять Ракель, явно не спрашивая, и вопреки ожиданиям перечислила: – И любовь, и сон во много часов, и спорт вчера, и мальчик вчера, который ухаживал. – Лицо Хорхе дернулось, все, заметив это, вспыхнули улыбками. – И даже свежевыжатый сок. Или завтрак, приготовленный им или для него.

– Выпьем… – по-испански поспешно молвил Хорхе.

Все уверенно выпили.

Это была сангрия красная, она приятно взволновала каждого, все снова услышали Вагнера. Протяжные вздохи родились за столом.

– Как испанцы так умеют?.. – восхитился я. – Она везде разная, везде! Но вне Испании она отвратительна, ее готовят только по инструкции. В природной карте она прописана только у испанцев. Прочие лишь подражают. – Они переглянулись со Светланой. – Вас не надо учить этому, испанцы просто знают, какой сангрия должна быть! – Пришел мой черед выговориться длинно.

– Как итальянцы и пицца, – поняла Ракель.

– Как русские и водка… – поняла опять Ракель, но теперь все посмотрели на нее осуждающе.

– Как русские и вода! – попытался помочь ей Хорхе маскировкой.

– Как кто угодно и что угодно… – Евгенио, невинно улыбаясь, разрушил системность.

– Да-а-а… – протянули все, переглядываясь и одаривая Женю молчаливым уважением.

Скрипка взмыла от диминуэндо до крещендо, все пылко выдохнули, и каждого растоптали армии мурашек.

Солнца осталась совсем чуть, кругом заволновались, привставая, кораблики на воде замерли, подогретые дальним пламенем, взлетели несколько фотовспышек – то группы красавиц разных стран увековечились в вечернем.

– Как красиво! – под стать запылал Арсений. – Красота природная и человеческая… – Он смотрел на Светлану, которая вспыхнула и стала еще красивее.

Она засмеялась, у сидящих рядом и не очень перехватило дыхание. Она была настолько своя и настолько вовремя, что потом рассмеялся тоже каждый, радиусом в несколько столов. Кто-то захлопал, Вагнер расслабился, солнце раз – и утонуло, стало смугло и весело. Почти каждый выпил из стекла на своем столе, а на нашем закончилась сангрия красная, и опытная рука разлила белую.

– Мальчики, мальчики! – вскочила Ракель на длинные худые ноги. – Девочки к носикам! – Она подмигнула Светлане, и обе ведьмы растворились в воздухе.

– О! – Хорхе показалось последнее неожиданным, он откинулся на стуле и провокационно подхватил виски. – Кто-нибудь верит глазам своим? – Взгляд его блуждал.

– Прекрасно, что они способны на подобное… – глубокомысленно изрек Арсений.

Народ взволновался. Уходящее солнце будто дало команду, и голоса усилились, кто-то встал, уходя, кто-то, напротив, пришел и сел. Две громкие итальянки с большими диоптрическими очками на свежих лицах, острыми губами стремительно переговариваясь, перемежая реплики смешками, взбивали просторные юбки сильными бедрами и ураганно пронеслись мимо, раскачав жидкости в емкостях и мысли в недлинно остриженных черепах.

– Если бы я не был тем, кем был, а именно бизнесменом, я хотел бы заниматься абсолютно другой – инфантильной – работой. Быть мастером педикюра, при этом всех старух я отправлял бы к ассистентам, а сам занимался бы дивными молодыми ножками с розовыми пятками, – признался Хорхе, проводив чужую молодость и дерзость липким взглядом. – Черт подери, какие у нее шикарные, какие ухоженные прекрасные ноги!

– О как ты любишь женщин, – констатировал я с улыбкой подлеца.

– Их все любят, – убежденно согласился Хорхе. – При этом я женат и на самом деле уже больше таращусь и бесцельно флиртую. – Он замер, поймав глазами глубинное декольте спины короткого черного платья жгучей англо-саксонской молодки.

– Больше? – пытался ловить его и Евгенио.

– Больше женских ног я люблю только женские спины. – Спина действительно была красивой, несмотря на широкие плечи, ее очаровательная мимичность вела свою немую беседу с каждым взглядом, что рискнул задержаться. – В них столько разных ликов… Там и эротика, и природа, и изящество, и еще что-то – неземное. А обращал внимание, что красивые ноги – только у женщин?

– Если ты не женщина, так и есть, – пожал плечами я, прикасаясь губами к белой сангрии. – Все это в голове, игры разума и природы, бесноватой смеси…

– Или бесноватой плоти… – сделал свой вывод испанец, расстегивая на рубашке очередную пуговицу, отчего его строгий вид стал небрежным. – Она виновата во всем, что видится красивым, в том числе разность скрипов… – подмигнул Хорхе мне.

Под аккомпанемент этой фразы вернулись девушки, загадочно улыбаясь. Они одновременно сели на скучающие стулья, подведенные глаза промокнули каждого рядом, а губы прикоснулись к жидкостям в подкрашенных помадой бокалах.

Хорхе, покачиваясь на сиденье, точно ему было его мало, хмельно вперился в незаметно подошедшую официантку, замечательно непропорциональную в области глянцевой улыбки и выпуклого джинсового зада. Ее вопрос о нужде в чем-либо стихийно утонул в переплетении диалогов, что роились в густом пространстве кафе.

– Замечательная задница, – беспардонно заявил ей испанец, дрожащим взглядом потискав девушку. – Уверен, вам отлично на ней сидится, мягко и удобно. Все время думаю, как сидят девушки, у которых попы нет, это ведь, наверное, больно? – Он разминулся глазами с каждым, словно ушел в себя. Мне понравилось, что, несмотря на нетрезвость, он чутко понимал возможные развития мыслей окружающих. – Как они справляются с этим, как живут с постоянной болью, с неудобством? Вертятся постоянно, я думаю… – Хорхе глянул на смутившуюся пришелицу, что вдруг осмыслила подслащенное комплиментом хамство, – на одном месте. Злятся, вымещая зло на мужчинах. Уверен, многие психологические причины разладов коренятся в этом или чем-то подобном…

Хорхе опять уклонился от взглядов и опять было открыл рот… Но тут все замерли. Испанец с приподнятым стаканом ирландского чая и куском какого-то слова, застрявшего в зубах, жутковато улыбнувшаяся Ракель, скосившая взгляд на Арсения, и сам он, имевший вид почти отрешенный, с потухшим взглядом, обращенным внутрь. И Светлана, в тот фотогеничный момент ставшая самой красивой на набережной, улыбающаяся чисто и широко, во всю возможную искристость зубов, с чуть вспенившимися на ветру волосами, с лукавой морщинкой на аккуратном носу. И официантка, уже уклоняющаяся в сторону, но мысленно еще повторяющая нескромную тираду незнакомца, отчего углы ее рта вели себя по-разному, одновременно радуясь и раздражаясь.

– И счет, пожалуйста, – крикнули ей в спину за секунду до того, как все замерли.

* * *

Прошел почти месяц.

За это время я несколько раз приходил к ним, подставлял чужой стул, не спрашивая разнообразно замерших соседей, садился рядом и молча разглядывал, их и окружение, и просто думал долго, погружаясь в себя, переставая что-либо видеть.

Неспешно дул ветер, если качнуть столик, то он, неровный, начинал дрожать жидкостью в стаканах, тонкие пальцы Ракель крепко держались за ножку бокала сангрии все это время, а музыка пропадала. Пару раз я одолжил у соседей непорожнее стекло. Я выпивал, чокнувшись с каждым, и снова внимательно разглядывал знакомые лица, которые в деталях проступают в памяти, стоит их коснуться.

Я вглядывался в оспинки Хорхе, хорошо замаскированные жесткой щетиной, в зачесанные назад волосы, скрадывающие раннюю лысину, в его сытое лицо и крупный взгляд, часто уклоняющийся в никуда. В опустевшее лицо Арсения, что секундой ранее задумался о том, на кого может намекать испанец, или все это чистая импровизация, в его славянское лицо с непослушными темно-русыми волосами, с краской мелких родинок и крепким подбородком. Смотрел на ровные зубы Светланы, проникал зрачками в ее сажные топкие глубины, обводил глазами ее нежные округлые плечи, ласково торчащие из белого-белого платья с фиолетовыми-фиолетовыми цветами. Тут я вспоминаю, что тогда было просто белое, другое платье, и фиолетовые цветы в тот же миг исчезают, а ткань меняет структуру. Смотрю на руки ее, беспредметно лежащие на столе, где каждый палец краешком окунут в красное. И долго, долго смотрю в неизвестную красоту Ракель, непохожую на то, к чему привык я, отчетливую, но рассыпающуюся при проявлении смешливости, чтобы потом собраться в дружное соответствие одного всему. Смотрю на лукавый взгляд ее в сторону меня, возможно нарочитый и подготовленный для иного внимания, но прицельный настолько, что если выглянуть из-за светлой макушки ее, то сомнения исчезли бы.