«Я всегда на стороне слабого». Дневники, беседы

Мальчик был измученным болезнью, слабеньким, но очень мужественным. Он редко плакал, мало просил и единственным его капризом было «попить с Петривной чаю». Он приглашал меня в палату, мы договаривались о времени и с отцом Георгием и матушкой Таней пили чай, обсуждая погоду, цветы и церковные дела в Песковке. Игорь говорил только по-украински и учил меня языку.

В Чистый четверг, он объяснял мне, надо обязательно хорошо умыться с раннего утра, непременно холодной водой – нужно найти самую холодную воду в хосписе. Мы объехали на его коляске все раковины и нашли «самую холодную» в ординаторской. В пять утра, как рассказали сестры, он плескался в раковине. Отец вместе с другим священником причастил его и украсил палаты вербой. Семья готовилась к Пасхе.

Отец Георгий тратил по три часа в электричках, добираясь до храма. Вставал в четыре утра, ехал на службу, исповедовал, причащал, наставлял, а вечером возвращался в хоспис, где доживал последние дни его сын.

Так случилось и в Страстную пятницу.

С Игорем осталась мать. Мы вместе сидели у постели Игоря, когда началась агония. Я взяла ее за руки, и мы держались друг за друга некоторое время после того, как он перестал дышать.

Таня не плакала, мы долго сидели обнявшись и молчали.

Потом я битый час набирала номер отца Георгия. Наконец трубку взяла какая-то женщина и сказала, что он выносит Плащаницу и подойти не может.

После службы кто-то привез его на машине попрощаться с сыном.

Хоронили Игоря в воскресенье под «ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ».

Отец Георгий продолжает служить в том же храме в Песковке.

Он приезжает в хоспис – днем и ночью, – когда есть нужда в нем, и причащает умирающих детей, утешает родителей и исповедует самых сложных больных, которые не идут на контакт практически ни с кем. Он же их и отпевает, так как проведя с ним время, родственники больных не хотят других священников. Он никогда не берет за требы ни денег, ни подарков. Несмотря на то что у меня есть земля в Киеве для похорон бомжей, он готов хоронить их на своем церковном кладбище.

И ни один из тех, кого он окормлял в хосписных палатах, не знает, что у отца Георгия здесь же три года назад умер маленький сын.

Жизнь продолжается

Apr. 25th, 2006 at 8:12 AM

Есть вещи, которые невозможно объяснить. В силу обстоятельств я на стороне больных и стараюсь разделить их переживания. Так или иначе, общаясь с ними, мне трудно оставаться беспристрастным наблюдателем, не делить мир на хороших и плохих.

Ольге было двадцать пять. Двое детей. Мальчик и девочка – погодки, четыре и пять лет. Муж старше ее лет на десять. Не работала. Рано выйдя замуж, занималась детьми и домом.

Меланома, больна три года, процесс остановить не смогли. Привезли из дома – маленькая квартира, муж не хотел, чтобы дети видели, как умирает их мать.

Худенькая, с большими синими глазами. Метастазы в позвоночник, боли. Она все время ждала детей. К их приходу подкрашивала губы и переодевалась в привезенную из дома одежду. Для них она складывала фрукты, которые оставляла после хосписного полдника. Под подушкой держала зеркало и обязательно смотрелась в него, когда слышала шаги около своей палаты.

Их приводил муж, почти каждый день. В первые визиты дети жались к кровати, дарили маме свои рисунки. Тихонько приходили и уходили, держась за руку отца.

За неделю освоились – стали играть с рыбками и канарейками в коридоре хосписа, любили заглядывать в другие палаты и часто спрашивали, что у нас будет на ужин. Санитарки плакали и кормили их тем, что принесли для себя на суточное дежурство. Они же переплетали девочке лохматые косички, которые отец не научился заплетать.

Потом стали приходить реже. Ольга плакала и молчала. Муж звонил не часто.

Недели через две он привел детей снова. У девочки были красивые бантики, мальчик – в свежевыглаженной рубашечке. Есть они больше не хотели. И картинок с собой не принесли. Постояли у Ольгиной кровати и сказали, что сегодня идут в зоопарк.

Проводив их до лифта, я вернулась в отделение. Санитарка смотрела в окно.

– Поглядите, доктор!

Я подошла и увидела у ворот больницы молодую женщину.

Выйдя из дверей, дети бросились к ней, каждый взял ее за руку. Припрыгивая, они пошли дальше.

Мы помолчали.

А потом пошли в палату, где громко плакала Ольга.

Опоздал…

May 2nd, 2006 at 9:08 AM

На таких, как Раиса, держится мир.

Она долго не хотела ложиться в хоспис, потому что внуку нужно было идти в школу. И хотя до начала учебы оставалось еще почти полгода, она объясняла, что подготовительные курсы – это важно, и занятия в танцевальной школе, и в художественной – все это пригодится в будущем. Наверное, она чувствовала, что не доживет до первого сентября, и старалась успеть дать мальчику как можно больше.

Я спросила, где мать ребенка.

– В Москву подалась. Бестолковая… А я что? Я – бабушка.

– Давно уехала?

– А как родила. Из роддома принесла и усвистала. Жалко мне ее.

Шесть лет назад невестка оставила новорожденного мальчика и уехала на заработки. Раз в год, на день рождения мальчика – Гришки, – присылала открытки.

Квартира была очень чистой и очень бедной. Ничего лишнего.

Осматривая Раису, я поразилась тому, что спит она в кухне на старом продавленном диване. В бывшую ее спальню переселили Гришку, которому оборудовали маленькую парту и повесили книжные полки. Он называл ее мамой. О своей родной матери за полной ненадобностью и не спрашивал. Отец Гришки, Раисин сын, работал плотником на каком-то заводе, и я его видела один только раз.

Гришка же с интересом смотрел, когда мы приходили к Раисе, и спрашивал, отчего это у бабушки-мамы в животе дырки с мешочками.

У нее были сильные боли, но догадаться о них можно было лишь по побелевшему лицу и стиснутым губам. Ни звука, ни стона. Только жалобы на усталость.

Потом стало невмоготу, Раиса ослабла, и мы перевели ее из дома в отделение.

Там же я познакомилась с ее мужем – Николаем. Он с Гришкой приходил каждый вечер. Гриша был таким же, как Раиса. Тихим и очень послушным. Не кричал и не бегал, если выходил из палаты, то прижимаясь к Раисе.

А муж Николай все время молчал. За месяц он один раз спросил меня: «Ну как она?»

Я просто посмотрела на него, потому что ответить было, в общем-то, нечего.

А она менялась – и так будучи очень замкнутой, стала односложно отвечать на вопросы. Просила позаботиться о Гришке, когда ее не будет. И такая тоска стояла в ее глазах, передать вам не могу словами.

Вскоре Раиса не могла уже подняться от слабости. Но упрямо отказывалась от помощи по уходу за собой, делая все свои нехитрые дела медленно, с передышками, но самостоятельно.

А Николай однажды пришел один, без Гришки. С большим букетом цветов.

В палате он пробыл недолго и, выйдя из нее, выглядел очень подавленным. Спросила, что случилось.

– Да вот, цветы принес. А она не говорит со мной.

Зашла к Раисе, села на кровать.

– Раиса, он вас любит. Смотрите, какие красивые цветы. Давайте их поставим в вазу.

Она приподняла голову от подушки, посмотрела мне прямо в глаза и, помолчав, ответила:

– А почему он меня не любил раньше? Поздно теперь, Елизавета Петровна…

Гуманитарная помощь

May 3rd, 2006 at 11:15 AM

Тетка с крашенными пергидролем волосами ворвалась ко мне в кабинет, распространяя шлейф духов Guerlain – видимо, из серии восточных ароматов.

Впечатление, что в парфюмерной лавке разбили флакон да так и оставили.

– Это хоспи́с? – с ударением на «и» спросила она, не поздоровавшись.

– Да. Вам можно помочь?

– Я сама кому угодно помогу. У меня будущая родственница умирает.

Разобрались, что к чему. Крашеная блондинка – товаровед местного крупного универмага, выдает замуж дочку. Мама жениха заболела совсем некстати. Заказан стол в ресторане, приглашены родственники. А «будущая родственница», пройдя курс облучения, так и не поднялась на ноги. И вот – к свадьбе все готово, а тут такое. Лежит, плачет, есть отказывается. Причин держать ее в больнице не нашли, готовят к выписке. Но посоветовали обратится в хоспис.

По документам – да, наша больная. В перспективе. Клиническая группа четвертая, болей нет, ходить не может.

Пошли смотреть. Обычная женщина, скромная, стыдящаяся своего состояния, извинялась за причиняемые ею неудобства. Учительница русского языка и литературы. Рада за сына, говорила, что хоть в коляске, но на свадьбе будет обязательно.

Когда больная услышала о возможном переводе к нам, стала отказываться:

«Я очень хочу домой, отпустите меня, прошу вас».

Не хочет – значит, не хочет. Сообщила товароведу.

– Что значит не хочет? А МЫ кто? А свадьба? Это ж не поминки. Поймите, доктор, у меня единственная дочь. И зятя я везде в жизни устрою. Они ж нищие.

– Я не могу госпитализировать ее без согласия.

– А вашего мнения никто не спрашивает. У меня будет разрешение САМОГО (указала имя чиновника, который будет настаивать на госпитализации).

– Это ваши проблемы, но мы не можем положить насильно человека.

– Она уже не человек. Какое счастье, что у молодых есть Я! – при этом она томно вздыхала, и запах духов казался совсем невыносимым.

На том и расстались. Нечего и говорить, что женщину на следующий день перевели к нам. Она так же просилась домой. Она повторяла это каждый час.

Товаровед пришла к нам, узнать, как долго мы «можем держать» пациентку.

Я пыталась уговорить ее все-таки перевести больную домой, нанять сиделку. Бесполезно. Она кричала, что не позволит испортить медовый месяц дочери. Сообщила, что оплатила поездку на Кипр и после бракосочетания молодые отбудут туда. Клеймила нас позором, обвиняя в том, что «хоспи́с – это сфера обслуживания и ничего больше, я в магазине продаю товар всем, а не тем, кому выберу».

Пройдя по хоспису, несколько присмирела. Так как денег за лечение мы не берем, сокрушалась о том, что нет частных приютов в Киеве.

За день до свадьбы товаровед появилась снова. С большой коробкой.

– А гуманитарную помощь принимаете?

В коробке было сто рулонов туалетной бумаги.

Больная умерла через четыре недели. Молодые были на Кипре. Тело учительницы забрали родственники товароведа.

Сын

May 8th, 2006 at 8:24 AM

Старика привезли в конце рабочего дня.

Из анамнеза[11] удалось установить, что живет один, лечения не получал или получал давно. Опустившийся, с устоявшимся запахом перегара, безразличный к окружающему.

Подняв карточку в архиве, узнали, что болен почти пять лет, была операция, после нее в больнице не появлялся. Больше не обследовался, не наблюдался, не приходил, на звонки из регистратуры не отвечал.

На следующее утро в хоспис пришел мужчина, спросил, поступал ли к нам больной Н.

Сестры отправили ко мне в ординаторскую.

– Вчера привезли Н. В какой он палате?

– В шестой. А вы родственник больного?

Мужчина вздохнул и, глядя в пол, ответил:

– Сын.

– Вас проводить к нему?

– Нет. Скажите, что ему нужно принести?

– Может, еду, которую он любит.

– А что он любит?

– Не знаю. Думала, что вы скажете.

– Он не жил с нами. Тридцать лет назад развелся с матерью.

– Хотите, я пойду в палату с вами?

– Нет. Не могу.

– Почему?

– Ненавижу. Я из-за матери пришел. Она просила.

– Он вас обижал?

– Не помню. Пил. Помню, как мать плакала.

Он приходил каждый день, как по часам, с пяти до семи и сидел в холле хосписа, сцепив руки и глядя в одну точку.

Иногда, устав сидеть, подходил к окну и подолгу смотрел на улицу.

Справлялся о состоянии Н., приносил фрукты и пеленки и уходил, чтобы вернуться на следующий день и проделать то же самое.

Это продолжалось почти месяц. Изо дня в день, с пяти до семи.

Когда Н. умер, мы позвонили по оставленному сыном телефону. Было три часа дня. Через полчаса он был в хосписе. Спросил, что нужно делать и куда идти, чтобы похоронить Н.

Мы готовили все необходимые бумаги. Я попросила подождать немного.

Он подошел к закрытой двери палаты, где лежало тело Н., взглянул на меня вопросительно и, получив мой кивок, немного постоял молча и все же вошел туда.

Профессор и выборы

May 21st, 2006 at 4:22 PM

За несколько недель до оранжевой революции в Украине и в хосписе готовились к выборам президента.

Профессор В. поступил к нам недавно. Он представлял собой классический пример интеллигента-ученого. Из дома ему привезли его любимое кресло и книги. Он читал и писал статьи, созванивался со студентами, чьими работами руководил. Был он красив, с высоким лбом, большими карими глазами и благородной сединой в густых волосах.

– Я прошу вас, господа, вернее, я требую говорить со мной по-русски, – заявил он частному консультанту – врачу, который обратился к нему по-украински.

Больше консультантов не приглашали.

– Я служил государству, которое уничтожили. Уничтожили и науку. Зачем я жил? Кому, я спрашиваю вас, кому все останется? Булгаков был так прав в своей «Белой гвардии», доктор… Как жаль, как же мне жаль Украину…

В день выборов он попросил переодеть его в костюм, рубашку и галстук. Это было сложным занятием, так как к этому моменту профессор ослаб и даже сидеть мог только с поддержкой.

– Я голосовал всегда. В любое время. Я не буду, слышите, доктор, лежать, как младенец в одеяле, когда решается судьба моей страны. Позовите сестру, помогите мне одеться.

Его одели. Усадили. Из кармана пиджака он достал перьевую ручку.

Внесли коробку (урну) с бюллетенями. Он попросил наблюдателей выйти из комнаты. Было совсем тихо.

Ждали минут десять. Профессор уснул сидя. В галстуке и костюме он откинулся на подложенные сестрами подушки.

Сил оказалось достаточно только на заполнение одной графы.

Осторожно переложили его на кровать, доктор передал бюллетень. Я посмотрела – в нем дрожащим почерком было написано «ПРОТИВ ВСЕХ».

До самой революции он не дожил.

Нью-Йорк. Светское

May 26th, 2006 at 10:20 AM

Два дня – субботу и воскресенье – проведу в Нью-Йорке.

Скучнейшее зрелище богатых адвокатов с женами. Светская и важная встреча у мужа. Встречаются те, с кем он когда-то учился.

Развлек меня очень разговор с ним:

«Елизавета, они все будут с женами, в общем, я решил сказать им, что тебе тридцать пять лет. Пусть завидуют».

Не слабо, да?

А мне давно не тридцать, и он, муж, кстати, старше меня на пятнадцать лет почти.

Людка

May 30th, 2006 at 10:32 AM

Она поступила из родильного дома. А туда – с вокзала.

Бомжиха с тридцатилетним стажем.

Людке было около сорока лет. Никаких документов при ней не нашли, кроме справки из железнодорожной милиции о том, что у гражданки Иванченко Людмилы Владимировны документы утеряны.

Дежурный доктор позвонил мне и намекнул: «Вы сами с ней пообщайтесь, раз их так любите. А меня – увольте».

Обритая под ежик молодая женщина. Выглядит моложе обозначенных в истории болезни сорока лет. Высокая, я едва доставала до ее плеча. Плачет. Осторожно пытаюсь заговорить.

– Вы кто?

– Людка.

– Почему плачете, Люда?

– Домой хочу.

– А где вы живете?

– На вокзале. Не на помойке. Чего пристали?

– Вы полежите у нас, пока не остановят кровотечение. А потом посмотрим.

– Таблички хоть отдайте, – разрыдалась она в голос.

Иду в приемное. В грязном узелке – картонные таблички «Помогите собрать на операцию», «Погорельцы», «Помогите похоронить отца».

Принесла. Людка немного успокоилась и положила их в тумбочку около кровати.

Кровила она сильно. В роддом ее отвезли потому, что другие обитатели вокзала решили – у нее выкидыш.

Выкидыша не было, а был запущенный рак шейки матки. Кто-то из роддома вспомнил о нас. Людка не сопротивлялась только от сильной слабости – всей ее натуре претило пребывание в «режимном учреждении», как она нас называла.

– Я, Петровна, долго тут не могу. А на вокзале лет с десяти – двенадцати. Мать умерла, потом отец дом поджег по пьяни, но меня не бросил. И уехали мы в Киев.

– Ты мать помнишь?

– Помню, – плачет. – Она тоже по-женски болела. Хорошая она была.

После осмотра становится ясно, что и у Люды когда-то были роды. Спрашиваю. Отвечает, что родила больную девочку, которая умерла на третий день после родов. Похоронила ее рядом с матерью.

Правда у бездомных часто перемежается с вымыслом, поэтому докопаться до истины достаточно трудно.

– Ты что, ездишь на кладбище?

– Я ж не дикарь какой, Петровна. У нас все как у людей. Езжу. На Пасху. В плацкарте. В Житомирскую область – оттуда мы.

– А муж был у тебя? Ну, отец ребенка кто был?

– Да так, не стоит говорить о нем. А замуж я не могу, документов нету.

– Как ты жила?

– Как все.

Понимаю, что разговорить ее не удается, и встаю.

– Погоди. У тебя помада есть? А то тут лежу вся такая страшная.

Приношу ей свою помаду.

– Тон не мой. Я поярче люблю. А фирма хорошая. Разбираюсь я в этом. Год назад еще торговала косметикой. На рынке стояла. Сейчас не могу уже.

– Люд, а ты знаешь, что с тобой?

– По-женски что-то. Может, климакс.

– Ты хочешь знать свой диагноз?

Она замолчала на какое-то время. Взяла зеркало, осмотрела себя с новой помадой. Потом спросила:

– А мне надо знать? Это изменит что-нибудь?

Я была не готова к такому ответу.

– В твоем случае ничего не изменит.

– Вот и хорошо. Не будем тогда о грустном.

Вот такие они, бомжи. Вроде косят под дураков, а иногда пробивается среди всего напускного такое понимание ситуации, которое не всякому глубоко образованному интеллигенту доступно.

– Людка, а ты любила?

– Ага. А он меня бросил, гад. На картошку променял.

– Почему на картошку?

Людка плачет опять.

– Дом нашел брошенный около Прилук. И ушел. Картошку сажать. А мы вместе жили.

– На вокзале?

– Вот ты говоришь, на вокзале, на вокзале. А я не пью, не курю, – при этом она очень выразительно посмотрела на пачку сигарет у меня на столе. Я почувствовала себя падшей. Правда. – В церкву хожу иногда. И на вокзале не под платформой живу.

– А где?

Людка поправила рукой свой обритый ежик волос, тряхнула плечами и гордо ответила:

– В зале повышенной комфортности. Слыхала про такой? Ну типа бизнес-класс. Володька-мент меня туда пускал. За две гривны.

– А ты там долго… жила?

– Три года почти.

– Так он под Прилуки поехал?

– Ну. Я бы пешком ЗА СВОЕЙ ЛЮБОВЬЮ пошла, да не дойду теперь, – Людка плачет опять.

Она ходила в хосписную церковь на все службы, пока не слегла совсем.

Готовилась пойти к мэру Киева с абсолютной уверенностью, что он даст ей квартиру в городе. Маленькую, но свою.

Перед смертью она не могла говорить. В палату к ней мы вошли вместе со священником, который причащал больных в отделении.

Людка из последних сил головой показывала на чашу.

– Причаститься хочешь?

Она кивнула и облегченно закрыла глаза.

Я похоронила ее рядом с Саней Григорьевым.

Зеркало

June 12th, 2006 at 3:08 PM

Эту женщину звали Варей, она работала на конфетной фабрике в цехе, который делал халву в шоколаде. Разведена, детей нет. Вот и вся история жизни, рассказанная ею. Когда к ней приходили шумные подруги по работе, палата долго пахла шоколадом и карамелью.

У нее не отросли волосы после последней химиотерапии, отчего она была похожа на облетевший одуванчик.

Варя попросила принести ей телефон.

– Я позвоню ему. Вы как считаете?

– Кому?

– Ему. Мы были женаты десять лет. Попрощаться. Ведь я скоро умру.

После звонка она спросила, можно ли одеться в небольничную одежду. В понедельник вечером. А точнее – в семь вечера.

– Варя, он придет?

– Да, – она опустила глаза и даже порозовела.

На радостях вечером я помчалась на рынок покупать ей парик, так как все косынки, которые мы с ней перемерили после звонка, Варе не нравились.

Купила. Пепельного цвета со стрижкой каре.

Варя надела парик и попросила принести ей зеркало. В палате зеркал нет, и я отвела ее в ординаторскую.

Она осталась там одна, чтобы примерить и одежду. Я вышла.

– Варя, да неужели это ты? – донеслось из-за двери. – Неужели это ты, так похудела, но такая же красивая!

Я отошла от двери. Сама с собой она разговаривала или с воображаемым собеседником, я так и не узнала. Стало неловко, как будто подслушивала что-то очень личное.

В понедельник мы наряжали Варю. С обеда и до позднего вечера она просидела в коридоре хосписа, отказываясь даже выпить чаю.

Он все-таки пришел через две недели, но Вари уже не было.

А я долго не могла покупать в кондитерском магазине халву в шоколаде.

Миша Неверицкий

Junе 16th, 2006 at 10:59 AM

Дважды пересмотрела историю болезни, указан возраст – двадцать девять лет. А выглядел как подросток. Опухоль средостения, трахеостома[12].

Трубка была с голосовым клапаном, поэтому Мише удавалось говорить с нами.

– Я ничего не успел, Петровна. Не женат, не образован, не обеспечен. Все суетился. Мать жалко.

Дома у него оставалась слепая мама, которую он ограждал от любых переживаний.

– За что ей такое? Она родила меня поздно, в сорок с лишним. Не звоните ей часто. Не мучайте.

Мать, конечно же, знала, но по негласной договоренности они оба не упоминали ни о диагнозе, ни о прогнозе. Ее два раза приводили в хоспис. Видимо, она ослепла не так давно, потому что ходила плохо и целиком зависела от проводника. Проводником был ее старший сын.

Приходил он редко. Вернее, почти не приходил.

– Мама, вы как там без меня? – спрашивал Миша.

Не оставлял без заботы и нас. Кормил хосписных рыбок и птиц и звал меня к телефону, если я была не в отделении.

– Вот чего все носитесь, Петровна? Ходить надо, не бегать.

Глядя на Мишу, я поражалась его умению радоваться. Его радовало ну буквально все – и снег, и утро, и даже обычное «Привет, Миша, как ты сегодня?»

Он сам спросил меня, сколько осталось.

– Немного, Миш. Совсем немного.

Заплакал.

– Матери не говорите…

Он вытер глаза и, перейдя на «ты», попытался что-то сказать еще.

Не получилось. Взял бумагу, размашисто написал: «Чего сидишь – попа зови скорее!!!»

Ушел он тихо. Так же, как и жил.

Он один из тех, с кем мне очень хочется встретится там, куда они уходят, и сказать: «Привет, Миш, как ты?»

Варежки

June 19th, 2006 at 11:36 AM

Январский яркий день. Крохотная комната в коммуналке в центре города.

Даже не знала, что такие остались. Длинный коридор с перегоревшими лампочками, заставленный всем – от стиральных машин до пыльных лыж в чехлах.

Лидия Александровна. 68 лет. Живет одна. Родственники есть, но отношений с ними не поддерживает.

– Не хочу им мешать. Всю жизнь я кому-нибудь мешала. Потому что одна. Сложилось так. Я библиотекарь. Почти сорок лет на одном месте.

Она попросилась в хоспис не сразу. Мы встречались с ней раз в две недели, говорили о том, что ее волновало – нет, не о болезни, о каком-то племяннике Мишке, который должен закончить институт, о ценах на газеты, которые становились все выше, а значит, были недоступными для маленькой пенсии. Больше всего говорила о Церкви рядом с ее домом, прихожанкой которой она была. Посты и праздники – вечерние службы, Литургии и постоянные молитвы – это и было ее жизнью.

Она попросила встретится с ней около храма. Было очень холодно, я выскочила из машины и увидела ее, замерзшую, в поношенном пальто с меховой опушкой и платке, повязанном поверх старой шапки. Увидя меня, она замахала руками, на которые были надеты две вязаные варежки разного цвета.

– Идите, идите, Петровна! Давайте я вам храм покажу снаружи. Замерзли?

Я дрожала от холода, и она сняла с себя варежки.

– Наденьте. Я сама вязала. А потом по одной потеряла – но они теплые.

В храме она преобразилась – стала радостной, смелой, проходя вперед и освобождая место «поближе к алтарю, чтобы батюшку слышать».

С ней здоровались и спрашивали о здоровье.

– Все слава Богу. Вот с доктором пришла, – улыбалась она.

Через несколько дней мы перевезли ее в хоспис.

Утром она пошла умываться – встала и упала. Сестры прибежали позвать меня.

– Лидия Александровна…

– Петровна, миленькая, слабость такая сильная. Все плывет. Господи… Страшно.

Она ушла за несколько минут.