Прокаженные. История лепрозория

– А как ты думаешь, Арлюк, – поправлюсь я?

– Поправишься, Петро, не горюй. Ты верь, это – самое главное. Скажи себе, как я сказал. «Не ты меня, а я тебя, немочь, убью», и убьешь… Ты сперва научись «верить и терпеть». Научиться верить – большая штука, не каждому дается она… Вот ты попробуй…

Петя лежал молча, под койкой Дружок щелкал зубами, вылавливая блох.

Арлюк продолжал мечтать:

– Заведу я себе хозяйку и заживу разлюли – малина… Ты как думаешь, пойдет за меня молодая баба или не пойдет? Тут ведь ничего нет такого. Что рожа у меня немного покарябана, так ведь бывает и хуже… Человек я еще не старый, а баб теперь хоть отбавляй…

Он вдруг оборвал свои мечтания и запел: «Реве та й стогне Днипр широкий…». Петя продолжал лежать… Ему так хотелось уйти из этой проклятой комнаты вместе с Арлюком, туда, на Екатеринославщину, на Украину, куда угодно, только не оставаться здесь среди прокаженных.

Доктор Туркеев задерживал выписку Арлюка. Он осматривал его каждый день, выстукивал, выслушивал молча и сосредоточенно и однажды объявил:

– Если ты хочешь, Арлюк, мы тебя выпишем… Только помни, если что-нибудь случится, мы тебя всегда примем.

– Как «случится»? Что со мной может случиться, товарищ доктор?

Туркеев взглянул на Арлюка и прочел в его глазах внезапный испуг. Ему стало жаль Арлюка.

– Нет, нет, батенька, что ты… Я ничего плохого не вижу… конечно, ты здоров… Я хотел тебе сказать только, если не найдешь там работы – приезжай к нам, будешь всегда желанным гостем, ты ведь самый лучший у нас работник.

Арлюк повеселел и улыбнулся.

– Нет, доктор, больше уж не ждите меня здесь… Здесь я не жилец. А вам спасибо за все, помнить буду…

Когда Арлюка выписывали, доктор Туркеев позвал его к себе в кабинет и взял с него расписку, которая обязывала выздоровевшего, по прибытии к месту назначения или жительства, каждые три месяца являться к ближайшему врачу на освидетельствование.

– Для чего эта расписка? – спросил Арлюк.

– Закон требует… Надо, нельзя иначе, – объяснил Туркеев.

Арлюк распрощался со всеми и уехал. При прощании с Туркеевым он долго и испытующе глядел ему в глаза, потом вздохнул и махнул рукой:

– Эх, доктор, трудно понять, о чем вы думаете!

8. Двое новых

В доме номер восемь остался только один обитатель – Петя. Впрочем, с Петей жил Дружок. Кравцов сбежал. Арлюк уехал. Кого поселят теперь в эту комнату? Может быть, никого?

Жить с Арлюком было невесело, даже – тяжко. Но все-таки Пете было с кем перемолвиться словом в минуты тоски и одиночества. Теперь же он остался один с Дружком, окруженный четырьмя стенами, голыми и молчаливыми, как степь, простиравшаяся за ними.

Иногда по ночам ему становилось жутко, и хотя Петя знал, что его никто не тронет, что к нему никто не придет, – тем не менее ему делалось жутко именно от своего одиночества. Отъезд Арлюка освободил его от какой-то тесноты. Это дало свободу, которой он раньше никогда не ощущал. Теперь он садился писать дневник и писал его иногда целыми ночами, записывая свои впечатления о лепрозории, отдельных прокаженных, свои желания, большинство которых, он знал, никогда не осуществятся.

Так жил он несколько недель, один с Дружком, никем не тревожимый и не стесняемый.

Однажды, поздно ночью, лежавший под койкой Дружок проснулся и заворчал.

За дверями послышался шорох. Кто-то, по-видимому, искал в темноте дверь.

Петя закрыл дневник.

– Кто там? – спросил он, обернувшись к двери. Ответа не последовало.

– Кто там? – подойдя к двери, повторил свой вопрос Петя.

Снаружи кто-то кашлянул, будто не решаясь подать голос.

Петя открыл дверь. Из темных сенец на него глянуло худое лицо, обросшее жидкой бородкой. Лицо улыбнулось. Через порог шагнул маленький человечек в пыльных сапогах, в старой, рваной поддевке, в шапке, из-под которой выбивались длинные, давно не стриженные волосы. За плечами у человека висел мешок. В руках – палка. Он вошел в комнату несмело, осторожно, будто ожидал, что каждую минуту его могут отсюда прогнать. Петя взглянул на человека, и он показался ему почему-то похожим на Дружка.

– Здрасьте, – сказал человек, снимая шапку и разглаживая волосы с таким видом, будто еще не знал, позволят ли ему здесь остаться.

– Что ж вы стоите, садитесь, – сказал Петя.

Человек снял мешок, поставил палку в угол и сел на скамью с такой осторожностью, будто боялся, как бы она не развалилась от его прикосновения.

– Вы больной? – спросил Петя, осматривая человека.

– Как вам сказать… можно сказать – больной… Прокаженный я.

– Значит, вы лечиться приехали?

– Как вам сказать… на жительство пришел… Мне-то лечения, может, и не надо, а вот только бы жить.

– Кто вас сюда послал?

– Да я сам.

– Вы сами пришли в эту комнату?

– Доктор послал меня…

– Туркеев?

– Полный такой, бритый, я у него на том дворе был.

– Пыхачев. Это – не доктор, а завхоз лепрозория.

– Мне-то все равно, лишь бы начальство.

– Ну что ж, поселяйтесь. Эта вот койка – ваша. Тут жил до вас прокаженный, который выздоровел. Недавно уехал отсюда.

– Выздоровел? – удивился человек.

– Да.

– А часто тут выздоравливают, прокаженные-то?

– Очень редко.

– А вы тоже прокаженный, молодой человек?

– Тоже.

– И у меня вот проказа… Ну, да я про себя ничего не говорю, нас тут двое будет… так я из-за того, другого, а не из-за себя. – Он помолчал и потом добавил:

– Поздно уже… Отсюда до нашего села двадцать пять верст, а прошел я их скрозь пешком – поэтому и запоздал так… а фамилия моя, молодой человек, Кургузкин. Так и называйте меня – Кургузкин.

Утром Кургузкин поднялся рано, когда Петя и Дружок еще спали. Он расчесал волосы, поправил одежду и принялся осматривать комнату. Кургузкин нашел ведро, чайник, сковороду, примус. Он взял ведро и пошел разыскивать колодезь. Возвратясь с водой, он вымыл оставшуюся на столе со вчерашнего дня посуду, подмел комнату и, не зная, что ему делать дальше, сел на скамью.

– Я бы сам, – сказал Петя, проснувшись и заметив наведенный в комнате порядок.

– Это ничего, молодой человек, – как будто поняв его, сказал Кургузкин, – проснулся я нынче рано, и делать мне нечего, а вам спать – в охотку. А ежели вы беспокоитесь насчет чего, так не надо, – скажите только, я и сделаю.

С этого дня в доме номер восемь на одного человека стало больше. Если Петя никогда не питал никаких симпатий к Арлюку, то в Кургузкине он нашел существо, с первой же встречи ставшее для него чем-то вроде не то матери, не то няньки. Встречаются иногда люди, которые не могут жить без заботы о ком-нибудь другом. Если отнять у таких людей возможность добровольных хлопот и забот, это стремление нянчить кого-нибудь, – то жизнь покажется им пустой и скучной. К таким людям принадлежал и Кургузкин.

В первые дни Петя пытался помогать ему – например, мыть посуду, но каждый раз тот мягко отстранял его и улыбался своей странной, несмелой улыбкой, обезоруживавшей Петю.

Кургузкин величал Петю Петром Александровичем, Петя его – «дядя Кузьма», и оба были весьма довольны друг другом.

Так прошла неделя с того момента, как впервые пришел Кургузкин. За это время он успел два раза побывать в амбулатории на освидетельствовании. У него нашли бугристую форму проказы и выдали лекарство, но к лекарству Кургузкин не прикасался. Он находил, что лекарства «ни к чему», а раз ни к чему, то зачем человеку утруждаться по-пустому и утруждать других? Кургузкин относился пренебрежительно не только к лекарствам, но и к своей болезни.

Может быть, потому, что «бугры» не особенно его беспокоили и язвы на его теле не вскрылись. Так или иначе, Кургузкин почти не считал себя больным. Он относился с полным равнодушием не только к слову «проказа», но и к самой болезни и к больным, как будто все это должно быть в порядке вещей, как будто все это давно предрешено, предначертано и должно существовать среди людей, как и тысячи других неприятностей.

Кургузкин казался Пете удивительным. Что это – высоко поднявшаяся воля, ставшая выше страха, или сила привычки, выковавшая в нем столь безразличное отношение к болезни, перед которой трепетало человечество всех времен и народов? Развитая ли в высокой степени внутренняя культура этого человека или его невежество? Петя не мог разрешить этих вопросов. Теперь он писал свой дневник, не стесняясь присутствия в комнате другого человека, как стеснялся при Арлюке. Кургузкин не мешал Пете, когда тот открывал тетрадь и брал в руки перо. В такие минуты Кургузкин старался не нарушать тишины и вообще ничем не отвлекать Петиного внимания, так как с большим уважением относился к его занятиям.

Так прожили они в дружбе и согласии три недели, и за эти три недели популярность Кургузкина выросла в лепрозории, как ни у кого и никогда. Он привлекал внимание обитателей больного двора своей подвижностью, стремлением своим сделать каждому приятное, услужить всем, обходиться со всеми ласково, предупредительно. Первое, что он сделал, – это украсил скворечником дом номер восемь. Скворечник понравился обитателям дома номер два, и тогда Кургузкин сделал скворечник и для дома номер два. Через небольшой промежуток времени почти все постройки больного двора были утыканы скворечниками.

В первые дни Кургузкин бродил по лепрозорию, долго останавливался перед домами, осматривал их, приглядывался к людям, заходил на здоровый двор. Его внимание привлекали машины, скотина, постройки, все хозяйственное добро лепрозория. Один раз он ушел в степь и долго бродил там, а возвратившись, сообщил Пете:

– Земля здесь сильная, целая земля.

Кургузкин проявлял к лепрозорию какой-то особенный интерес, какого не проявлял никто. Он расспрашивал каждого обитателя больного двора о том, как тут живется, много ли требуется иметь денег и чем здесь надо заниматься человеку, ежели он пожелает сюда перебраться.

Ему говорили: денег никаких не требуется, так как больных содержит казна, и заниматься тоже ничем не надо, потому что здесь все люди – больные, а больные, известное дело, какие работники! Если кто в состоянии – тот может летом на поле работать. А в общем, кормят хорошо и уход – что надо.

– Так-таки никто и ничем не занимается? – удивился Кургузкин.

– Если знаешь какое рукомесло – можешь им заниматься – твое дело, принуждать же никто не станет.

Кургузкин относился к этим объяснениям с недоверчивостью, будто над ним шутили. Почему казна кормит и одевает? Почему бесплатно? В конце концов он все-таки удостоверился в столь невероятном явлении и сделал вывод: жить можно. Но как же все-таки без работы?

Кургузкин, по-видимому, изнывал без дела. Его угнетала эта праздность, может быть, гораздо больше, чем болезнь. Засоренная и обросшая травой площадка около дома номер восемь была тщательно вычищена им, выметена и приведена в порядок, будто готовил ее к смотру. Потом взялся за площадки соседних домов. Потом начал приводить в порядок дорожки на больном дворе. Он буквально не выносил безделья и все куда-то рвался, куда-то спешил, что-то придумывал.

Однажды он сказал Пете:

– А скучно здесь, Петр Лександрыч, – должно быть, сильно томится народ здешний. Главное – никуда ни уйти, ни уехать.

– Конечно, это не в городе, – сказал Петя, – в городе и театры есть, и кино, и народу много, и гулять всюду можно, а здесь где погуляешь?

Как-то раз Петя спросил Кургузкина:

– А где ваш товарищ, дядя Кузьма?

– Товарищ мой… Да он мне не товарищ, Петр Лександрыч, а благодетель и покровитель мой.

– А кто ж он такой?

– Да такой же, как я, тоже прокаженный, только мается он от хвори своей уже шесть годов, и мается как на огне… Измотала она его вконец, на человека стал непохож. Как на кого нападет…

Однажды Кургузкин исчез. Исчез он так же внезапно, как появился. Петя был удивлен и огорчен. Он ждал его каждый день, быть может, так же, как ждал в назначенный день свою мать. Но Кургузкин не являлся. Прошла неделя, вторая, третья… Наступила уже настоящая весна, в поле появились цветы.

Пыхачев готовился к посевам, – Кургузкина все не было. Наконец Петя решил больше не ждать и примириться с тем, что ему снова придется остаться одному во всем доме.

В начале четвертой недели с момента ухода Кургузкина, поздно вечером к дому номер восемь подъехала подвода, запряженная парой лошадей. Она обогнула главные ворота лепрозория и подъехала к дому «со степной», а не с «дорожной» стороны. Она сделала все возможное, чтобы ее не могли заметить. В подводе сидели трое, и среди этих троих был Кургузкин. Он молча спустился с подводы, деловито снял багаж и помог слезть второму. Третий повернул лошадей и поехал в сторону дороги.

Когда Кургузкин появился в Петиной комнате, тот не поверил.

– Это вы, дядя Кузьма?

Кургузкин снял шапку и протянул Пете руку:

– Теперь, Петр Лександрыч, я уже никуда не уйду. Теперь, Петр Лександрыч, двое нас.

В этот момент в двери ввалился человек. Вошел он как-то неуклюже и тяжело, будто шел не сам, а его несли. Он был тучен и высок. «Какой богатырь!» – подумал Петя. Человек бросил на пол корзину и осмотрел комнату с таким видом, будто осматривал только что выстроенный собственный дом.

Кургузкин бросился навстречу человеку и захлопотал около него.

– Это, Петр Лександрыч, и есть благодетель мой – Сидор Захарыч Басов, а это сожитель мой, молодой человек, Петр Лександрыч, о котором я уже говорил вам.

Басов кивнул головой.

– Будем мы теперь втроем жить, – сделав маленькую паузу, продолжал Кургузкин, – веселее нам будет… Да чего вы стоите-то, Петр Лександрыч, подойдите, подайте им ручку, будьте знакомы… Они, Петр Лександрыч, тоже приехали сюда на жительство, не хотели ехать, не верили мне, что тут хорошо… Так вы уж растолкуйте им еще раз, а то мне они не доверяют, считают меня за темного человека. Хотя я и в самом деле темный…

Басов поморщился и прервал Кургузкина:

– Ты, Кузьма, всегда говоришь лишнее и вздор. И зачем ты объясняешь молодому человеку все это? Какое ему дело до меня или до тебя?

– Как какое? – возразил Кургузкин. – Жить-то ведь мы все вместе будем, – значит, каждый должен о другом знать – что он за человек.

– Ну, ну, ладно, – нехотя согласился Басов, – поди, неси вещи.

Кургузкин с Дружком исчезли за дверью. Басов опустился на скамью.

– Никогда я не видел лепрозория, – сказал он скорее самому себе, чем Пете, – и не думал никогда жить в нем, а вот довелось. Кургузкин уговорил. – Он помолчал и продолжал:

– Здесь, значит, жил прокаженный, который выздоровел?

Петя рассказал. Басов с величайшим вниманием выслушал его. По временам он перебивал Петю и интересовался способами лечения Арлюка, образом его жизни. Петя спросил Басова:

– Значит, и вы прокаженный?

– Да, я тоже прокаженный… несколько лет… Спасибо Кузьме, если бы не он, я бы давно пропал. Разве он ничего не рассказывал обо мне?

– А как он вам доводится? – полюбопытствовал Петя.

– Никак. Работником.

С этого момента в доме номер восемь оказалось четыре жильца: Петя, Кургузкин, Басов и Дружок…

На следующее утро в лепрозории стало известно о возвращении Кургузкина и прибытии нового больного.

Доктор Туркеев вызвал Кургузкина к себе и объявил ему выговор за самовольную отлучку. Кургузкин принял этот выговор как должное и пообещал никогда больше не отлучаться. Медицинский осмотр констатировал у Басова бугристую форму проказы, начинавшей переходить в обостренный процесс.

Инфильтраты, обильно усеявшие тело и лицо Басова, начали уже вскрываться и переходить в язвы. Доктор Туркеев ободрил его и сказал, что в лепрозории «лечили и не таких».

На другой день Басов и Кургузкин были переведены в комнату, ранее занимаемую Кравцовым. Петю от них отделял небольшой узкий коридор, но для Кургузкина не существовало этого разделения, – он успевал хлопотать одновременно у обоих: у Басова и у Пети.

– Дядя Кузьма, вы бросьте, не надо, я сам…

Упрямство Кургузкина стояло выше Петиных попыток отклонить его услуги.

Едва Петя решал приготовить чай, как чай уже стоял на столе. То же самое происходило и с обедом, и с водой. Кургузкин буквально ошеломлял Петю своими проворством и предупредительностью.

Целыми днями он маялся около Басова, слегшего в постель тотчас же по прибытии в лепрозорий, и Петя, наблюдая за этими двумя людьми, не знал: кого больше жалеть из них – изнывающего от болей Басова или хлопочущего около него Кургузкина. Иногда Петя слышал, как густым своим голосом Басов выражал неудовольствие и упрекал Кургузкина в недостаточной поворотливости. Тогда Петя начинал испытывать к «благодетелю» неприязненное чувство. Кургузкин не обращал внимания на упреки Басова. Он молчал, а если и говорил, то только о том, что должно было «пойти на пользу больному человеку», – он советовал ему не беспокоиться, не волноваться и «зря не мучить себя».

Кургузкин аккуратно, утром и вечером, растирал его мазями, составленными по рецепту самого Басова, поил настойкой из розмарина, менял постельное белье, кормил, следил за чистотой, старался окружить его всяческими заботами.

Петя, не высказывая того, возмущался такими отношениями между этими двумя людьми. Иногда ему хотелось войти в их комнату и устыдить Басова.

Однажды он не вытерпел и сказал Кургузкину:

– Зачем, дядя Кузьма, вы позволяете вашему сожителю так кричать на себя? Разве вы ему обязаны чем-нибудь? Я бы не позволил с собой так обращаться…

– Видите, Петр Лександрыч, – сказал, не глядя на него, Кургузкин, – это не они на меня кричат, а болезнь их кричит… Не вольны они в крике своем.

И снова показался он Пете похожим на Дружка, которого можно побить и быть уверенным в том, что по первому же желанию хозяина он забудет все обиды.

Описывая свои наблюдения над жизнью Басова и Кургузкина, Петя заносил в свой дневник:

«Удивительные эти два человека. И почему Басов имеет право кричать без всякой причины, а Кургузкин молчит, будто боится его? Почему Кургузкин не обращает внимания на свою проказу и, не жалея сил, денно и нощно ухаживает за Басовым? Спрашивал – не говорит. Быть может, ему нечего рассказывать. Кто его знает? Кургузкин, по-моему, большой чудак. Я бы не стал так ухаживать за человеком, который кричит на меня».

Через несколько дней Петя заносил новые впечатления:

«Сегодня разговаривал с Кургузкиным по душам. Спросил у него, почему Басов смотрит на него, как на невольника? И он рассказал, что обязан Басову многим. Басов спас его не только от голодной смерти, но и от тюрьмы. В голодный год Кургузкин свел со двора Басова корову и заколол ее, намереваясь выменять мясо на хлеб. Заколоть-то заколол, а выменять не успел: Басов его накрыл. Кургузкин думал, что он тут же отдаст его под суд. Но тот не отдал, а, наоборот, простил, дал ему муки даром и даже пристроил его на работу, на свою мельницу, а весной вспахал и засеял Кургузкину землю. С тех пор Кургузкин считает его своим благодетелем. Он бросил землю и поступил к Басову работником. Так до сих пор и живет у него. Конечно, Басов хорошее дело сделал, но разве можно с человеком так обращаться? Вообще Кургузкин какой-то чудак. Не то святой, не то юродивый».

9. Конец Басова

У Басова наступило облегчение, он выполз из комнаты наружу и, увидав впервые за много недель солнце, заплакал. Теперь каждый день Басов стал выбираться из своей комнаты. Он усаживался на скамейке подле стены и, прищурясь, смотрел куда-то в степь. Там лежала весна, рассыпавшая обильную зелень посевов. Басов молчал и не замечал хлопотавшего около него Кургузкина. Вообще он очень редко разговаривал с ним, и это казалось Кургузкину вполне нормальным явлением. Впрочем однажды Басов осведомился у Кургузкина:

– Как ты думаешь, Кузьма, где бы я мог ее захватить?

– Где… Кто знает. Сидор Захарыч, где может захватить ее человек? Разве можно увидеть хворь? Может, поели чего-нибудь, а может, повстречались с кем-нибудь, – кто знает? Говорят, будто сама она ни с того ни с сего прилипнуть не может.

– Я тоже так думаю, Кузьма.

– А почему вы спрашиваете, Сидор Захарыч?

– Сдается мне, Кузьма, будто видел я его, и как только увидел, понял, что она у меня от него.

– Кого это вы видели? – робко спросил Кургузкин.

– Человека, который передал ее мне.

– Где ж вы видели его?.. Как будто и не ходили никуда, и не встречались ни с кем.

– Здесь я его видел, Кузьма.

Кургузкину показалось, что благодетель его будто не в своем уме.

– Может быть, вам показалось только, Сидор Захарыч? Во сне приснилось, а вы забыли о том. Бывает так – во сне видишь, а потом кажется, будто наяву.

– Балда ты, Кузьма. Это не сон, я видел его или похожего на него. Вот только фамилию совсем забыл, да и имя из головы вылетело. Знаю только, что семь лет назад служил он у меня кучером, а потом ушел.

Кургузкин спросил:

– А когда ж вы его видели?

Басов не ответил сразу и только после долгой паузы сказал:

– Вчера я сидел вот так же на скамейке, и вижу – идет человек. Походка знакомая, да и лицо тоже, будто я видел его где-то, а где – не знаю. Потом вспомнил, будто годов семь тому назад этот человек работал у меня одно лето… Теперь вот я высматриваю его целый день и не вижу… Но, может быть, это и не он, кто знает?

С того дня он стал чаще выползать наружу и дольше оставаться на «солнышке», просиживая так иногда целые дни напролет.

Басова, по-видимому, продолжал интересовать тот человек. Он высматривал его, но безуспешно, – человек исчез.

– Если бы знать фамилию, – говорил Кургузкин, – можно было бы спросить в канцелярии, а то как его узнаешь? А может, человек этот приезжал повидать кого-нибудь из своих?

– Не надо, – решил наконец Басов, – это не он.

Такое состояние у Басова продолжалось недолго. Он снова слег, и опять Кургузкин хлопотал около него, растирал мазями, поил розмарином, ухаживал. На этот раз пароксизм проявился бурно, и, не вытерпев болей, Басов приказал Кургузкину послать за Туркеевым.

Басов был переведен в больницу, из которой вышел только спустя полтора месяца. Опять он почувствовал облегчение, язвы начали зарубцовываться. Он снова воспрянул духом.

Улучшение здоровья принесло ему надежду, которую он никогда никому не высказывал. Он начал вспоминать о селе, городе, о своем хозяйстве и говорил: «если бог пошлет здоровье», он уйдет жить в город. В день возвращения из больницы Кургузкин повел его в баню. Басов любил париться не иначе как забравшись на полок, в самое пекло, где воздух так накален, что невозможно дышать. Он блаженствовал и требовал от Кургузкина пожестче хлестать веником, не жалеть пара. И Кургузкин работал с таким же удовольствием, с каким Басов принимал его работу. Корчась на горячих досках, Басов закрыл глаза и кряхтел от блаженства. В эти минуты он, быть может, забыл даже о том, кто он и где находится. Наконец он крикнул Кургузкину, чтобы тот остановился. Теперь его тело «намаялось» до конца, и он отдыхал, лежа с закрытыми глазами. Кургузкин окатил его водой, Басов открыл глаза и увидел рядом с собой голого человека, тоже блаженствовавшего на полке, и вдруг Басов осторожно, как собака, почуявшая зверя, близко подполз к нему и пристально всмотрелся в лицо.

Человек лежал с закрытыми глазами и не видел Басова. Он, может быть, спал.

Тогда Басов осторожно толкнул его в плечо:

– Эй, а ну-ка, смотри сюда, – сказал он.

Человек лениво открыл глаза и взглянул на Басова.

– Ты откуда будешь? – спросил Басов.

– Я-то?

– Ну а кто же?

– А тебе зачем?

– Был ты семь лет назад в Правобережном?

– В Правобережном?

Человек задумался. Потом снова закрыл глаза и словно сквозь сон произнес:

– Чего здесь разговоры разговаривать, нашел тоже, о чем в бане расспрашивать.

Басов поднялся и, не обращая внимания на Кургузкина, хлопотавшего около него с ушатом воды, пошел в раздевальню. За ним, как всегда неотступно, следовал Кургузкин. Когда они уселись, Басов сказал ему:

– Я его признал… человека того… он там рядом лежал. Ты его высматривай…

Вскоре человек, интересовавший Басова, появился в раздевальне, и тогда Басов, неодетый, испускающий пар, медленно подошел к нему и заглянул в лицо.

– Ты мне скажи, – спросил он его снова, – был ли ты семь лет назад в Правобережном или не был?..

Человек вытирал ноги, он поднял глаза, и нечто похожее на недоумение и любопытство отразилось на его лице.

– Лицо твое мне что-то знакомо, – сказал он.

– Ну как же, ежели глаза мои не обманывают, ты у меня тогда целое лето работал кучером. Работал?

Человек пристально всмотрелся в Басова.

– Верно, работал, – сказал он не то радостно, не то смущенно, – значит, старый хозяин… Как, бишь, звали-то тебя – совсем забыл… Вот где опять встретились.

Он сделал было движение подать Басову руку, но тот вдруг придвинулся к нему почти вплотную и громко, торжественно спросил: