Торговец отражений

– Я не мог не приехать на свою репетицию, – сухо ответил Осборн.

Уровень взаимопонимания между ними был настолько высок, что Шеннон, позволив себе лишь на мгновение потухнуть, неумело воспрял духом и спокойно, ничуть не подав вида, спросил:

– Мы опять вместе не работаем?

– А мы работали вместе? В последний раз ты принес новую «демку» в прошлом году, – сказал Осборн и зажмурился. – Ты принес что-то сейчас? Стихи, может, музыку новую? Или в тот раз?

Шеннон хрустнул костяшками пальцев, посмотрел на Грейс, но получил от нее только ничего не выражавшую улыбочку.

– Ладно. Тогда я не мешаю? А, мешаю? Не буду мешать. Да, хорошо, я не мешаю. Пойду. Пойду я. Иду.

Осборн остановил его уже у двери.

– Сходишь в булочную? – спросил он, не сдвинувшись с места. Тихо, но так, что услышали все.

Шеннон, все еще надеявшийся на волшебное свойство услужливости, быстро ушел, забрав с собой и запах суеты, которую Осборн так не любил в работе. Спешка пока ему чужда. У него еще почти пять лет в запасе.

В одиночестве Осборн наконец освободился. Стянул куртку, дрожащими руками повесил ее на спинку дивана. Глаза с беспокойством оглядывали зал ожидания и со страхом смотрели на лестницу, ведущую наверх. Он сжал в руке лямку чехла, висевшего за спиной, рвано вздохнул.

– Пора. Нечего заставлять ее ждать, – прошептал Осборн и посмотрел на Грейс.

Она улыбнулась. Так, как того требовала ситуация. Как всегда – безошибочно.

Они медленно, словно с трудом поднимая ноги, поднялись по лестнице. Осборн шел так, словно каждый шаг мог стать последним. Грейс шла следом.

В студии было прохладно, пахло табаком и страхом.

«Искусства надо бояться, Грейс. Настоящее творчество – это страх. Страх перед тем, что ты не выложишься на полную, страх, что когда-то ты рассыпешься и больше не сможешь ничего сделать. Творчество – это страх, а искусство –  вечная могила с помпезным памятником на земле», – говорил Осборн когда-то. Грейс фраза казалась неплохой. Быть может, ее даже можно поместить в роман, чтобы еще кто-то мог восхититься.

Студия дышала морозом. Жара, по мнению Осборна, убивала настрой. Сначала в студии выключился свет. Шторы, скрывавшие в большой и полупустой комнате почти все солнечные лучи, так и не распахнули. Студия погрузилась в полумрак. Единственный источник света, солнечный луч, пробивавшийся через не запахнутую до конца занавеску, освещал центр комнаты. Сцена.

Осборн подошел к столу с аппаратурой, нехотя щелкнул пару кнопок и начал запись тишины. Затем снял со спины гитару и аккуратно положил ее на пол, в центр освещенной комнаты. В своей записной книге он называл это «светом истины». Расстегивание чехла считалось интимным занятием. В тишине звук расстегивающейся молнии показался оглушительным. У Грейс по спине пробежали мурашки. Она понимала – не будь Осборн настолько красив, все стало бы иначе. Восхищение бы не пробудилось, не будь он так хорош. Но, к счастью, всем рок-звездам везло. Все они были красивы.

Гитара Осборна была эксклюзивной, и никому, кроме Грейс, так не удалось узнать, кто именно ее изготовил. Осборн выбирал и материал, и струны, и каждый шаг в создании гитары контролировал. В музыке, говорил он, только в ней есть свобода, но чтобы ее выпустить, нужен хороший инструмент, личный. Гитара стала такой только после того, как Осборн ее разрисовал.

Грейс вспоминала ночи, в которые Осборн творил. Стоило ей посмотреть на десятки лиц и фигур, которые изобразил он на черном корпусе, и закрыть глаза, как отчетливо видела, как Осборн склонялся над гитарой с кистью и палитрой, как сжимал в зубах еще одну кисть и как рука самозабвенно вырисовывала символичные лица музыкантов, черепа, морды демонов и сюжеты на корпусе черной гитары. В те ночи Грейс видела, как рождался инструмент, которому предстояло творить историю одного человека.

Когда гитара высвободилась, дышать стало легче. Осборн положил на пол тетрадь с написанными текстами рядом с гитарой, а сам отошел во тьму. Сбросил футболку. Пошарил руками по полу. Послышался тихий звон. Стук. Пшикнула банка с энергетиком. Осборн сделал глоток. Сделал глубокий вдох. Выдох. Закрыл глаза.

Пальцы его разжались быстро. Банка со звоном упала на пол, завалилась, энергетик растекся липкой лужей по полу. Аппаратура записывала. Каждый громкий вздох на переслушивании покажется Осборну музыкой, а звон ударившейся о пол банки – симфонией.

Чуть постояв на месте, то сжимая, то разжимая пальцы, он, тихонько напевая новую песню, стал ходить по комнате по кругу, топая в такт словам, и жестикулировал, пытаясь поймать мысль, уловить в невидимых простому человеческому глазу нотные линии, ухватиться за витавшие в невесомости Космоса музыкальные истины. Грейс стояла в углу, вжавшись в холодную стену, и наблюдала. В песне почти не было слов, только музыка звуков.

Казалось, что глаза Осборна в темноте зажигаются. Как хищник он крался, обходил гитару с разложенным рядом текстом, словно осматривал желанную добычу. Когда Осборн подходил ближе к свету, и луч касался его светившейся во тьме белым кожи, Грейс и вовсе переставала дышать. Он был красив, казалось, что от его тела, а не от солнца, исходил свет. Ритуал Осборна мог длиться несколько минут, а мог продолжаться часами. Иногда он оставался в студии на ночь и играл, кусал губы, выплевывал слова и творил, творил до тех пор, пока не падал на пол без сил.

Вдруг Осборн, зацепившись за мысль, замолчал, остановился, закрыл глаза и обхватил голову руками. Мысли редко грызли его. Он не привык, но Грейс понимала, как ему тяжело. Когда-то тоже не могла привыкнуть к боли.

Когда к нему наконец пришло озарение, Осборн сел на пол и заиграл. Его длинные пальцы перебирали струны, зажимали аккорды один за другим, прыгая с лада на лад, а Осборн, казалось, исчез. В центре круга света он уже не казался человеком. Он был Музыкой, игравшей лебединую песню, и Грейс, пока слушала ее, словно и не дышала. Осборн почти не пел. Редко произносил написанный им в озарении текст, но когда тонкие его губы, покрытые еще незажившими от укусов корочками, раскрывались, хриплый голос, казалось, Грейс хотелось, чтобы он не смолкал. Снова, не делая переходов, парень играл одну и ту же песню раз за разом, погружаясь уже не просто в транс мыслителя и творца. Играли глаза Осборна, блестевшие сумасшествием, играли его губы, растянутые в улыбке наслаждения, играли волосы, казавшиеся в свете облаком, играл каждый мускул на худощавом теле, сужаясь, вытягиваясь в струну за струной, предоставляя музыке все новые территории для игры.

Он был красив. Просто до уродства прекрасен в собственной фантазии.

Грейс не знала, сколько он играл, но когда музыка закончилась, закончился и Осборн. В истощении он почти упал, успев только выставить вытянувшуюся в струну за музыкальную сессию руку, и повалиться на спину, ударившись о холодный пол. Гитара, изрисованная десятками символов, отражала свет и сияла. Лицо Осборна было бледное и покрытое каплями пота.

Грейс включила свет, завершила запись на аппаратуре. Оказалось, что транс Осборна длился почти час, а пролетел как мгновение. Безмолвно Осборн попросил Грейс передать ему новую банку энергетика. Сделав пару глотков, дрожащим голосом он сказал:

– Кажется, сегодня я сделал все, что мог.

– Ты сможешь еще лучше, – успокоила его Грейс и улыбнулась. Так, чтобы он не понял.

Осборн не должен был сомневаться. Осборн должен верить, что в жизни есть смысл.

Парень поднялся на локтях, бестолково посмотрел на текст, показавшийся ему уже набором слов, поднялся с пола, чуть не упав, и обнял Грейс. Ей показалось, что тело Осборна стало холодным и легким.

– Пойдем отсюда. Больше не могу.

Грейс помогла собраться, привела в порядок вещи, накинула на дрожавшее даже под остальной одеждой тело Осборна куртку и пригладила растрепавшиеся волосы. Казалось, музыка, которую не слышал никто, кроме Грейс и нескольких незнакоцев, высосала из него всю жизнь.

– Ты был прекрасен сегодня, – сказала Грейс.

– Недостаточно. Нужно больше души, еще больше, – прохрипел Осборн.

– Тебе нужно приберечь ее. Тебе еще долго жить.

Осборн склонил голову в согласии.

Когда они спустились на первый этаж, увидели, что ждал их уже не один Шеннон, а еще и Руби, очень упорно помогавшая ему подтянуть французский язык.

– Вы как-то долго, – сказала она, оторвавшись от занятия, вытерла губы, а потом оглядела Осборна и воскликнула: – Оззи, боже, с тобой все в порядке?

Осборн был бледнее мертвеца.

– Я устал, – прохрипел он и выбежал на улицу, не взглянув даже на Шеннона, который протягивал ему пакет с круассанами. Грейс перекинулась парой слов с Руби и вышла следом.

Ластвилль успел выплакать недельную норму слез за час. Улицы утопали в лужах, а брусчатка стала скользкой. Но Осборн не обратил внимания ни на что. Мир после музыки переставал существовать.

– Подожди, не иди один! – Остановила Осборна Грейс. А он и не уходил. Уже ждал у фонаря.

Осборн не в состоянии быть в обществе после транса, но Грейс составить ему компанию на кампусе не могла. Осборн должен был побыть один. Ему это необходимо больше воздуха, больше страха и отчаяния ненужности. А Грейс ждала Руби.

Осборн попрощался с ней на остановке. Всю дорогу молчал, рассматривал покрасневшие от игры пальцы и о чем-то думал, но эти мысли были недоступны Грейс. Осборн неуверенно попросил оставить его одного, хотя понимал, что она уже предугадала.

Грейс шла рядом и не спрашивала ни о чем, иногда только посматривая на его лицо. В глазах Осборна читалось самоотречение такой степени, что любое неосторожное движение могло повлечь за собой последний шаг. Была в его мученичестве красота, обыкновенному глазу незаметная.

– Знаешь, когда я в школьные годы играл один и для себя, было легче, – прошептал Осборн. – Может, я вообще не очень хорош? Я даже и не знаю, что скажет какой-то судья на шоу талантов. Может, попробовать?

– Разве там можно петь свои песни?

– Я могу спеть чужие. Спеть «My Generation4», разбить гитару об пол. Или «The Passenger5».

– Ты отлично поешь эту песню.

– Хорошая песня. Нужно только добавить драйва. Может, что-то из индастриал метала добавить? Или психоделический рок? Мне кажется, хорошо текст ляжет. Думаешь, им понравится?

– Не трать время. Им ведь не нужна новая и интересная музыка, им нужно шоу, – сказала Грейс, вновь не позволившая ему сомневаться в исключительности умений.

– А я дам им шоу! Пусть посмотрят, я на кусочки их изорву.

– Позже, Осборн. Ты очень устал, тебе нужно отдохнуть.

Осборн потер лицо руками. Пальцы дрожали, будто снова чувствовали боль от прикосновения к металическим струнам. Грейс понимала, как ему тяжело воспринимать реальность. Но на шоу талантов удары больнее. Осборн ведь не привык следовать правилам, родители его не научили. Он не согласится играть на правилах программы – Осборн предложит свои. А там таких не любят.

– Грейс, почему мир музыки такой прекрасный, что возвращаться так сложно?

Грейс знала ответ на этот вопрос. Но ждала, что Осборн ответит на него сам.

– Цену, которую я плачу, игры в которые я играю… Стоят ли они того, чтобы продолжать6? Иногда я и сам не знаю, – прошептал он снова, остановился и потер лицо побледневшими ладонями. А потом посмотрел на небо, словно там его ждали ответы.

Грейс молчала.

– Я возвращаюсь только из-за того, что ты все еще здесь, милая, – после долгого молчания наконец ответил Осборн. Грейс поцеловала его так, чтобы он не мог сомневаться в своем откровении.

Она знала, что все будет хорошо. Он приедет домой, ляжет на кровать, закурит. Табак немного усмирит печаль, а чай, специально оставленный на видном месте, успокоит. Осборн выпьет полчашки и заснет, а когда проснется, Грейс уже будет рядом. И вновь у него появится смысл жить в этом мире дальше, невзирая на его бессмысленность.

Он никогда не станет вторым Оззи Осборном, потому что каждый из нас рожден всего однажды. Второй Оззи миру не нужен, но Грейс уверяла его, что новый Осборн тоже найдет себе место несмотря на все, даже его музыку.

Немного она постояла на остановке, проводила взглядом скрывшийся за пригорком автобус и направилась вниз по улице на встречу с Руби.

V глава

Грейс точно знала, сколько минут потребуется для того, чтобы дойти от студии до сквера, от сквера до лебединого озера и от озера до любимого кафе Руби. Цифры сложились в голове еще до того, как успела задуматься. В тот день, после тревожной записи песни Осборна, она наконец освободила сердце и голову. Исчезли нежность, участие и понимание, осталась только дневная Грейс. У нее были дела.

В рабочие дни Ластвилль дышал спокойнее, чем в выходные. После дождя листья на многих деревьях облетели, и город, казалось, засыпал. На улицах тише. Люди работали, спешили по делам, останавливаясь только для того, чтобы купить фирменной выпечки с корицей в местной лавке или бросить монетку играющему на улице артисту – искусство выходных не знает. Переливалась вода в фонтане перед музеем, тихо шумели на ветру оставшиеся золотые листья аллеи, спускавшейся к храму Ластвилля. На улицах пахло выпечкой, свежими газетами и спокойствием.

Грейс шла не медленно, но и не быстро, прислушиваясь к городу и к стуку каблуков по брусчатке. Тонкие руки, убранные в карманы, придерживали распахнутое пальто, чтобы оно не раздувалось. Глаза смотрели по сторонам без интереса, примечая неважное и не обращая внимание на то, что другой бы посчитал особенным.

Прекрасный город. Грейс чувствовала, что знает его всю жизнь и видела еще до нее.

Она почти дошла до музея, как внимание привлекло приклеенное к углу дома объявление. Грейс не видела, чтобы в Ластвилле клеили бумаги на стены – это запрещено правительством города. Но тех, кто прикрепил эту записку, явно не волновали законы.

«Пропал человек, Ластвилль, Серин Дистрикт. Видели ли вы этого мужчину?» – значилось в объявлении, а под надписью, напечатанной большими красными буквами, Грейс еще раз, на этот раз совсем вблизи, смогла рассмотреть Уайтхеда.

Она посчитала бы его слишком тривиальным, чтобы быть похищенным, но люди, прочесывавшие округи Ластвилля вот уже дни, так не думали. Даже университет не обошли стороной, и как-то утром проверили корпусы, но ничего не нашли. Уайтхед был худоватый мужчина средних лет с вросшей в плечи шеей, длинным и толстым носом, с жидкими волосами и глуповатой улыбочкой уставшего от жизни человека. Слишком обыкновенный.

Грейс посмотрела на него, сорвала объявление, убрала в сумку и пошла дальше.

У чумного столба Грейс всегда задерживалась. От памятника, как ей казалось, исходила особая энергетика, энергетика живой смерти, навсегда застывшей в мраморе и золоте по всей Европе. Она разглядывала ставшие уже знакомыми лица мучеников, ползших к небесам, и в перекошенных болью лицах, опаленных солнцем, виделось что-то возвышенное. В протянутых к небесам рукам, в глазах, навсегда закатившихся, виделся блеск креста, что держал ангел на вершине. Слепая надежда. Но в тот день Грейс задержалась совсем не для того, чтобы насладиться холодящей кровь красотой памятником.

Рядом с фонтаном, всего в нескольких метрах, переговаривались две беззаботные старушки. Они наслаждались последними лучами солнца, уже скрывавшимися за тучами. В тишине города любые разговоры становились чуть громче, и до Грейс, стоявшей спиной к женщинам, без проблем донеслась их беседа.

– В Лондоне, представляешь? В самом Лондоне нашли, Линдси! – хриплым голосом сказала первая женщина, которая, судя по догадкам Грейс, не выпускала из рук сигарету, из-за которой свежий воздух Ластвилля вокруг памятника пах химической вишней.

– Неужели? Как же он оказался в Лондоне? – воскликнула другая, хотя восклицанием ее тихое удивление было назвать сложно.

– Сама не понимаю. Свет не ближний. И как он умудрился?

– Может, его бросили в багажник машины и довезли?

– Или привязали к крыше? Положили в отсек для чемодана?

– И его не увидели?

– Может, машину не остановили?

– Не понимаю, совсем не понимаю, бедный, бедный мужчина… А как же его жена! Не представляю, какого ей… Ох, какая же трагедия!

– Знаешь, Линдси, дорогая, – ободряюще сказала вторая старушка, – когда мой муж исчез с любовницей в восемьдесят девятом, я тоже не представляла, как без него жить. А вот потом…

Грейс ушла прежде, чем успела дослушать историю.

Руби с Шенноном уже ждали в кафе и, как всегда бывало, Руби выбрала самое дорогое из всех в Ластвилле. За чашку кофе здесь брали втрое больше, чем во всех кофейнях в округе, а завышенные цены объясняли тем, что для его приготовления использовались самые лучшие кофейные зерна. Это не так. Зерна пусть и не плохие, но не лучшие в Ластвилле. Но Руби приходила в кафе совсем не за кофе.

Грейс не чувствовала себя неуютно несмотря на то, что кафе было обставлено безвкусно. Она привыкла и к тому, что слишком много цвета отражалось от стен, что мебель слишком темна, но Руби, как Грейс знала, сравнивать было не с чем. Она привыкла к таким заведениям.

Грейс еще в студии заметила, что Руби переживала, но совсем не хотела показывать, насколько сильно.

Получалось у нее, конечно, плохо. Грейс не подала виду, что поняла смущение Руби, села напротив, заказала то же самое, что заказывала и везде, но втрое дороже. Шеннон, которого можно было и не заметить, как и большую часть жизни, молчал. Куртку он снял и повесил на спинку стула, кофе, в котором еще не успел размешать сахар, отставил в сторону вместе с ложкой.

Когда Грейс села напротив, Шеннон оторвался от телефона и улыбнулся. Она ответила ему тем же, но почти незаметно. Грейс подумала, что он мог бы казаться вполне симпатичным парнем, если бы не желание подражать во всем Осборну.

Молчание длилось слишком долго для обыкновенной приветливой беседы. Грейс понимала: Руби позвала ее совсем не для того, чтобы выпить кофе и обсудить осенние деньки. Ее тревожил несостоявшийся разговор. Шеннона не волновало ничего, кроме очередного концерта, который он слушал через беспроводные наушники. Для мира он не существовал. Была только музыка и Шеннон, один на один. И еще несколько миллионов.

– Хорошая сегодня погодка, да? – наконец сделала первый шаг Руби.

Грейс отметила, что есть другие способы начать неудобный разговор, чем спрашивать о погоде.

– Да, погода сегодня хорошая.

– Я встала сегодня, и такое солнце светило! Так хорошо было!

– Да, утром погода была на самом деле замечательная.

– Только дождь все испортил, да? Я чуть не попала под него!

– Да, дождь не очень хороший. Сбил листья, теперь деревья страшные.

– Теперь некрасиво, да?

– Да, было явно лучше.

Руби закусила щеку, отвела взгляд, посмотрела на Шеннона, но тот не посмотрел на нее. Он старался не влезать в чужие разговоры. Грейс подумала, что не прочь была бы услышать Шеннона, но он никогда не говорил первым.

Грейс осмотрелась, увидела, что сумка Руби раздута больше обычной. Может, приятельница принесла что-то занятное. Главное не показывать заинтересованности.

Руби так долго собиралась с силами, что исчерпала все. Взгляд ее упал на телефон Шеннона. Она вновь сдалась.

– Знаешь, я хотела… а, неважно. Уже не важно.

– Что ты хотела, Руби?

– Да ничего, ничего. Я просто пока сюда шла, все хотела спросить, но сейчас спрашивать уже нечего.

– Говори, не бойся.

– Да ничего, я уже сделала все. Нечего спрашивать.

– Ты уверена?

– Абсолютно.

– Если что-то понадобится, скажи.

Казалось, Руби пыталась найти в себе силы задать тот самый вопрос, а Грейс ждала. Она была уверена, что у приятельницы хватит не духу спросить, почему Осборн так и не разрешил Шеннону присутствовать на репетиции. Конечно, Руби понимала, что Осборн – все же не Грейс, и глупо полагать, что он перестанет что-то делать из-за замечания. Конечно, Руби не делила вину, а винила всех вокруг, но только не Шеннона. Грейс знала, что она промолчит, но надеялась ошибиться хотя бы раз.

Руби помешала сахар ложечкой, не прикасаясь к стенкам чашки. Взгляд ее был сосредоточенный. Она сделала большой глоток дорогого, но невкусного кофе, и вновь приклеилась к единственному спасению – телефону.

– Вы читали новости про Уайтхеда? – перевела она тему и начала листать ленту новостей.

Грейс вновь угадала. Очередной проигрыш.

– Руби, ты же знаешь, что я не читаю новости, – сказала Грейс, отодвинулась на прежнее место и незаметно улыбнулась.

– Знаю, но вдруг… вдруг тебя это заинтересует? А ты, солнце, читал новости? – спросила Руби и положила ладонь на руку Шеннона.

Парень быстро выключил телефон, вытащил наушник и посмотрел на Руби с очень даже приятной улыбкой.

– Нет, милая, сегодня не читал. Читал вчера, но ничего интересного не нашел.

Руби улыбнулась, но не от всего сердца.

– Тогда сейчас я вам обоим зачитаю. – Она набрала адрес самого известного в Ластвилле новостного портала и зачитала. – «Следы сорока девятилетнего Соломона Уайтхеда, чье исчезновение поразило Ластвилль на прошлой неделе, были обнаружены в пригороде Лондона. Его опознал работник отеля, в котором он останавливался». Представляешь, Грейс, в Лондоне!

– В Лондоне? Что ж, у него было достаточно времени, чтобы добраться туда незамеченным.

– Незамеченным? Грейс, сейчас двадцать первый век! Ты веришь в то, что человек может остаться незамеченным? Телефоны, камеры! Да за нами всюду наблюдают! Невозможно быть незамеченным! Его похитили!

– Милая, он мог уехать и сам, – вставил слово Шеннон и убрал в именной кейс и второй наушник. – Можно просто выкинуть телефон.

– Он же не миллионер! – воскликнула Руби.

– Можно купить новую сим-карту. Он мог купить поддельный паспорт! – сказал Шеннон.

– Он мог набрать побольше наличных и все – он неизвестный миру человек, – подытожила Грейс.

– А можно карту купить на чужое имя, – предположил Шеннон.

Грейс решила не комментировать невозможное.

– Почему ты не веришь этому? – спросила Грейс.

– Потому что так сказал мой брат! – уверенно заявила Руби и будто бы даже оскорбилась недоверием.

Брат Руби переехал и после окончания университета в Лондоне работал детективом в Дублине, где преуспевал. Дела, которые расследовал, конечно, не отличались сложностью, но он был достаточно уверен в себе, чтобы не обращать на это внимания.

– Руби, может, ему просто надоела жена? – спросил Шеннон и положил свою ладонь поверх ее.

Грейс невольно задумалась о том, что у Шеннона очень красивый цвет кожи. Насыщенный и яркий как густая карамель.

– В газетах пишут, что у них были отличные отношения!

– В интернете тоже многое пишут. Но это же не всегда правда, – сказал Шеннон и улыбнулся.

Руби не ответила ему взаимностью.

– Мужчине в самом расцвете сил захотелось увидеть настоящую ночную жизнь. И что в этом такого? – спросила Грейс.

– Слушай дальше! – воскликнула Руби. – «Утверждается, что Уайтхед взял напрокат машину в Питерборо и направился к Лондону». Но знаешь что самое интересное, Грейс? Он расплатился картой на имя «Джастин Блейк», оба раза! Кто такой этот Джастин Блейк? Не тот ли человек, который похитил его?

– А про него что-то написали?

– Вроде нет, – ответила Руби после того, как перечитала статью. – Наверное, он украл у него карточку.

– А почему Блейк тогда ее не заблокировал? – спросила Грейс.

– Думаешь, они знакомы? Ну, Блейк его похитил, дал карточку свою.

– Вряд ли бы он дал ему карту, если бы похитил, – сказал Шеннон.

– А ты Грейс, что думаешь? – спросила Руби.

– Театр абсурда. Какой-то глупый этот Джастин Блейк, раз дал похищенному человеку пользоваться своей картой, – хмыкнула Грейс. Она произнесла это имя лишь для того, чтобы оно осело на языке. И больше не сомневалась в том, что ослышалась.

– Или он купил поддельную.

– Сейчас не так-то просто купить поддельную карту, чтобы полиция не клюнула.

– Ты, смотрю, заинтересованное лицо, – весело усмехнулся Шеннон.

– Разностороннее, – в тон ему ответила Грейс.

– А почему глупый, Грейс? – наконец спросила Руби.

– Ты хочешь сказать, что Уайтхед, которого держат в заложниках, одолжил у своего похитителя карту, сначала взял машину напрокат, потом оформил номер в отеле, и все это без единой попытки на побег?

– Мазохист, – хмыкнул Шеннон и улыбнулся. Он снова достал телефон и начал листать ленту.

Руби задумалась.

– Ты думаешь, что это не может быть так просто?

– Если я что-то и думаю, то вряд ли мои слова могут как-то помочь расследованию. Я не знаю про Уайтхеда ничего.

– Хороший у тебя новостной детокс, – пошутил Шеннон, не отрываясь от экрана. Грейс в этот раз улыбнулась только про себя. Руби не любила, когда кто-то улыбался Шеннону слишком часто.