Торговец отражений

У общежития, утопавшем в золотистом сиянии окруживших его лип, кипела жизнь. Компания местных художников разложилась на полянке перед четвертым корпусом. Студенты достали альбомы для зарисовок. Каждый пытался запечатлеть отчаянную красоту увядающей природы как можно лучше. Чуть дальше, за столиками для пикника, устроились программисты из соседнего, стоявшего к их корпусу боком, общежития. Кто-то гулял, кто-то спешил домой. Приятная оживленность наполняла полянку. Грейс вытащила наушники, прислушалась. Среди пения птиц, разговоров студентов и шумов заселенного общежития она смогла уловить тихую мелодию акустической гитары. Грейс улыбнулась. Ее ждали.

Комната Осборна находилась на втором этаже, прямо над скатом крыши пристройки. Находившаяся в укромном уголке коридора, она всегда казалась Грейс настоящим убежищем от вездесущих студентов, которые постоянно проходили мимо ее комнаты, которой не посчастливилось оказаться рядом с лестницей. Она подошла к двери, на которой висела большая, написанная светящимися в темноте чернилами, надпись «Не зовите меня Оззи» с расплывчатыми, словно потекшая кровь буквами, и постучала. За музыкой, ставшей у двери громче, расслышала радостное «заходи».

Когда она зашла в комнату, не смогла по привычке распознать в темноте Осборна. Единственное окно задернуто, ни одного источника света. И только по восхитительной мелодии, раздававшейся с кровати, Грейс поняла, что Осборн играет на «Дэде», недавно сменившем струны.

Пока она шла до кровати на ощупь, Осборн успел посмеяться, дойти до окна, открыть шторы, откинуть створку, чтобы впустить в душную комнату немного свежего воздуха, и вернуться на прежнее место. Его стройное и высокое тело летало по комнате как подхваченный ветром лист. Грейс села на кровать рядом с ним, окинула взглядом одеяло, на котором, рядом с пепельницей, тетрадями и гитарой, лежала включенная электронная книга. Осборн готовился к вдохновению, явно не к какой-то лекции или семинару, и точно – не к философии. К лекции профессора Френсиса не готовился даже сам профессор Френсис.

– Я уже испугался, что Ливье тебя съела. – Улыбнулся Осборн и предложил девушке печенье, коробка которого валялась на полу. Она не могла отказаться.

– Скорее я ее съем, а не она меня.

Грейс съела печенье, сняла пальто и кардиган. В комнате Осборна всегда душно донельзя, но и красиво. Как и любой уважающий себя музыкант, Осборн прилагал все усилия, чтобы показать разносторонний музыкальный вкус. Весь потолок он оклеил постерами с изображениями рок-групп, в угол, рядом с засохшим фикусом, поставил купленный в магазине антиквариата дорогой виниловый проигрыватель, рядом, в ящик, стащенный из подворотни бакалеи, аккуратно положил пластинки, а под проигрыватель посадил маленького Оззи Осборна на троне, которого Грейс подарила ему на первую годовщину. По углам стояли инструменты, убранные в чехлы. На подоконнике засыхали цветы, которые пора было бы уже выбросить, а под кроватью, за черным мешком с бельем, стояли запрещенные на кампусе бутылки с алкоголем. У Осборна все продумано.

– Что от тебя хотела Ливье? Опять захотелось загрузить заданиями? – спросил Осборн и закурил.

– Нет, она все еще волнуется за мою работу.

– За твою работу? – усмехнулся он.

– Или за нашу конференцию.

– Вашу конференцию? Да, ей нужно волноваться за это в первую очередь. Она хотя бы знает эту тему? На сцене она же просто потеряется.

– Да ладно тебе, ты преувеличиваешь. – Грейс улыбнулась, аккуратно вытянула сигарету из рук Осборна и затянулась.

– Она просто хорошо притворяется. Не думаю, что она такая умная, какой нам показывается.

В знак согласия они съели по печенью с шоколадной крошкой. А потом, преисполненная нежности, Грейс, погладила Осборна по волосам. Была у нее эта привычка, которую старательно скрывала от посторонних. Слишком это интимный жест, слишком незащищенный. Но ничего поделать с собой Грейс не могла: слишком ей нравились волосы Осборна, мягкие и легкие. Раньше они были длинные, а в этом учебном году Грин отстриг их по плечи. Хотел даже покрасить, но вовремя передумал. Все-таки в университете музыкантов с волосами цвета спелой пшеницы не так много. В этом Осборн был особенный.

– Знаешь, ты мог бы стать классным профессором Грином. Представь, приходишь на лекцию в своих любимых джинсах, в красной кожаной куртке с черепом на спине и футболке с любимой группой. Может, тебе бы даже разрешили курить на занятиях.

Осборн улыбнулся. В окружении разбросанных вещей, гитары и тетрадей с текстами будущих песен он показался Грейс олицетворением искусства.

– Если я стану профессором, тебе нужно будет беспокоиться по двум причинам. Первая, – Осборн поднял указательный палец, – все студенты будут сходить по мне с ума. Они завалят меня приглашениями на свидания на четырнадцатое февраля, подкараулят в подворотне, когда я буду курить, схватят и увезут к алтарю поклонения. Они расчленят меня на сувениры, Грейс, а тебе не оставят даже самого ценного.

– А вторая причина какая? – Улыбнулась Грейс.

– Следить, чтобы я не сошел с ума. Мне кажется, некоторые профессора немного не в своем уме, на некоторых жалко смотреть. Особенно на Френсиса.

Грейс потушила сигарету о дно пепельницы, поставила ее на пол и улеглась рядом с Осборном. Над кроватью был прилеплен огромный, чуть ли не в полный рост, плакат Мэрилина Мэнсона.

Долго они лежали в тишине. Осборн меланхолично курил, сбрасывая пепел в консервную банку и, наверное, обдумывал слова новой песни. Он записал уже три для первого альбома, а в планах было не меньше пятнадцати. Их приятель Шеннон был другом для многих полезных в Ластвилле людей, и без проблем арендовал для Осборна студию звукозаписи, где тот бывал по несколько раз в неделю, иногда засиживаясь даже на всю ночь. Шеннон, конечно, надеялся, что Грин официально и навсегда пригласит его в группу, но Осборн чаще играл один. Названный в честь музыканта, он всегда мечтал стать больше Оззи. И после десятилетия, когда его пальцы не заживали, после сотен зазубренных композиций в коанмте прежнего дома, после множества написанных и записанных песен, подумал, что у него получится. А Грейс, что бы ни говорили другие, не давала ему сомневаться.

– Хороший же пиар – смерть, – вдруг сказал Осборн. – Сразу тебя все любят, словно при жизни ты был чем-то хуже. Смерть сразу же делает тебя интереснее и нужнее. Вот только он и не умрет. Никто из них не умрет. – Он обвел в воздухе каждого из музыкантов, смотревших на него с высока. – Они вечные. Мне кажется, этим музыка хороша – можно законсервировать себя, превратить в набор слов. Только боль и страхи придется проживать на сцене каждый раз заново. Никто не будет знать, о чем ты на самом деле поешь. А ты ведь знать будешь.

– Какая-то кунсткамера для живых и пыточная для добровольцев.

– Да, тоже в последнее время об этом думаю.

Осборн покурил еще немного. Аккуратные губы то кривились, то улыбались. Грейс любовалась. Осборн был очень красив.

– Неплохо было бы написать что-то такое, будто на надрыве, что-то завуалированное, лингвистически более разнообразное. Та моя песня хоть и хороша, но слишком простая.

– А какую хочешь ты? – Улыбнулась Грейс.

– Чего хочу я? – Он вдохновленно улыбнулся, выдохнул сигаретный дым. – Я хочу, чтобы стихотворения рифмовались не звуками или окончаниями в словах. Я хочу чего-то… чего-то другого, понимаешь? Я не знаю, что именно, но чувствую, что нужно что-то другое. Меня могут не понять, но это не мои проблемы, да? Есть обычные песни. Кому пишутся эти песни, стихи? Людям? Люди же ничего не видят. Им нужно дословное, а они и в дословном не видят смысла.

– Думаешь, ты сможешь придумать что-то новое?

– Я знаю, что не придумаю. Все уже сказано. – Осборн закрыл глаза. – Но ведь смысл не в том, что сказать. Смысл в том, как сказать. Музыка ведь громче слов.

– Громче.

– Вот поэтому и надо думать дальше. Я ведь должен написать что-то особенное. Зачем писать обычное?

Вдохновленный Осборн достал из-под кровати банку энергетика, откупорил в громким пшиком, сделал глоток, бросил окурок в консервную банку, повернулся к Грейс, притянул ее к себе одним сильным движением и сжал в объятиях.

– Эй, у нас потом лекция профессора Френсиса! – засмеялась Грейс, не пытаясь даже увернуться от поцелуев Осборна. Аккуратно подстриженная короткая борода щекотала.

– Она через два часа. Мы успеем сбегать до его родины и обратно. – Улыбнулся Осборн и выпустил Грейс только для того, чтобы снять винтажную футболку с группой KISS.

– А где его родина? Я уже и забыла.

Грейс не могла отвести от Осборна взгляда. Все же он был невообразимо хорош собой.

– Не знаю. – Рассмеялся Грин, громко и мелодично. – Наверное, веке в восемнадцатом в какой-то канаве.

Пальцы Осборна, покрывшиеся толстыми корочками от постоянной игры, обжигали. Волосы пахли кофе, сигаретами, фруктовой жвачкой и сахарной пудрой. Голос цепкими лапами проникал в голову Грейс и заполнял собой мысли.

Профессор Френсис может и подождать.

И все же они успели. Вышли из комнаты за пятнадцать минут до начала лекции, неспешно, лишь изредка переговаривались, наслаждаясь шумом шелеста листьев под ногами и, предоставляя им возможность высказаться, направлялись к корпусу. Солнце клонилось к закату, небо над казавшимся загадочным замком университетом было малиновое, а ветер все еще оставался теплым. Кожа остывала. Улыбки не сходили с лиц.

Настроение не смогла испортить даже лекция по философии.

Профессора Френсиса не любили не без причин, но явных причин нелюбви к нему никто назвать не мог. Бывает и такое, что человек кажется неприятным просто так. Таким человеком и был профессор Френсис. Невысокий и тощий как сушенная на солнце рыбешка, с рыбьими глазами и маленьким ртом-треугольничком, наряженный в мятый костюмчик-тройку как в газету, профессор Френсис был главной фигурой карикатур, рисовавшихся в подпольном студенческом журнале. Он знал об этом, но делал вид, что не догадывался. На его лекции ходило меньше половины студентов. Во-первых, не каждый записывался на его курс, а во-вторых – даже те, кто выбирал его, не могли выдержать столько часов трескучего разговора. Под конец занятия оставалось и того меньше.

Грейс зашла в класс и тут же внимание ее захватило проявившееся за последней партой пятно.

– Ничего себе. Лиза Грей явилась на лекцию. Мы куда-то улетели, Грейс? – прошептал вошедший следом Осборн.

Лиза Грей не обращала внимания на людей вокруг. Она медленно завязала короткие светлые волосики в хвост, подперла изможденное лицо тонкой рукой и что-то старательно принялась записывать, хотя лекция еще не началась. Все сидения вокруг Лизы Грей оставались пустыми. От нее, казалось, исходила удушающая энергетика.

– Нет, Осборн, мы на месте, – тихо ответила Грейс.

– Значит, завтра наступит конец света.

Грейс не стала перечить.

Руби пришла на занятие с новой прической. За перерыв она успела сбегать в третий корпус к какой-то подружке, которая до университетской учебы была парикмахершей. Шеннон явился тоже, как и всегда в кепке и огромной толстовке, в которой он чувствовал себя так же уютно, как и под одеялом. Стоило ему усесться рядом с Руби, как он прикрыл глаза и задремал.

Руби рассказывала какие-то сплетни, услышанные от подруги. Грейс слушала, но не слышала. Осборн даже не пытался.

Профессор Френсис пришел без опозданий. Даже если бы во всем мире исчез транспорт, он бы все равно успел приехать в университет после перерыва, который всегда проводил на окраине Ластвилля в любимом кафе, где подавали самые дешевые и вкусные, по его мнению, круассаны, поправил бы чуть задравшийся пиджачок, пригладил волосы и, неприятно и неловко улыбнувшись, уселся бы на стул и начал бы лекцию. Кофе ничуть не смягчило его голос. Он все оставался таким же неприятным и трескучим, словно говорил не человек, а разгоревшийся костер.

Грейс не слушала рассказов Френсиса. Курс философии она усвоила еще на первом, самостоятельно. Осборн составлял стихи для новой песни, иногда заглядывая в электронный словарь. Руби болтала с подружкой в чате. Шеннон спал. А Грейс занимало другое, но ее взгляд не занимал никого.

III глава

Прошло уже несколько дней с тех пор, как пропал мистер Уайтхед, а никаких зацепок кроме забытых дома носового платка, портсигара, таблеток от повышенного давления и отчаянных уверений миссис Уайтхед найдено так и не было. Ластвилль, прежде обрадовавшийся, заскучал. Если бы он умел находиться в спячке, все оказалось бы иначе. Все бы просто забыли. Но Ластвилль не был обычным провинциальным городком с каменными маленькими домами, магазинами, ярмаркой, приезжавшей на выходные. Наоборот, обласканный посещениями студентов и туристов, наполненный многовековой историей, Ластвилль напитался гордостью и не понимал, почему ему уделяют так мало внимания. Любое происшествие он принимал за возможность стать чуть знаменитее, чем обычно. Но новости по делу Уайтхеда не спешили радовать Ластвилль. Ластвилль два дня грустил, проливал дожди и шумел ветрами. Потоки воды сливались с крыш и текли по брусчатке, деревья теряли золото и янтарь так быстро, что не успевали оплакивать их.

Но в один обыкновенный осенний день Ластвилль успокоился, предчувствовав перемены. Был выходной, и многие студенты поехали в город отдохнуть. Утомленные лекциями, семинарами и часами, проведенными в библиотеках и классных кабинетах, они спешили повеселиться в тот день так, чтобы хватило на всю предстоящую неделю.

Осборн и Грейс проснулись к полудню и отправились в Ластвилль после обеда. Лужи, стоявшие по обочинам дорог, в городе уже подсохли, от земли парило. Осборн выпрыгнул из прохладного автобуса и чуть было не задохнулся, когда ступил в город, где не работали кондиционеры на улице. В кожаном плаще, накинутом поверх красного в полоску свитера, в массивных ботинках и с тяжелой гитарой за спиной ему по жаре ходить некомфортно. Грейс вышла следом. Она, каким-то чудом всегда угадывавшая изменения погоды, оделась как раз для дневного пекла.

– Ты точно не хочешь пойти со мной? Я бы мог постелить тебе в уголке, посмотрела бы на то, какой замечательный и талантливый у тебя парень.

Грейс, вдохновленная хорошей погодой и красотой города, хитро ему улыбнулась. Он уже научился угадывать эту улыбку.

– Сегодня оставлю тебя Шеннону. Пусть он любуется, – сказала она.

– Он может с радостью полюбоваться на дверь, – фыркнул Осборн. – Пусть сочиняет свои скороговорки подальше.

– Скороговорки? – усмехнулась Грейс.

– Я не знаю, как назвать его песни. Слов много, я столько не спою. Мы как будто разным занимаемся. Он – чем-то другим, а я…

– Искусством?

– Не знаю. Но он точно больше стихосложение любит.

Грейс улыбнулась, кажется, самой себе, посмотрела по сторонам и, убедившись в том, что вокруг никого, взяла Осборна за руки и, в наслаждении моментом, положила голову ему на грудь. Сердце его билось неспокойно.

– Он понимает и завидует, вот и все.

– А я в этом виноват? – вздохнул Осборн.

Грейс посмотрела на него, на длинную шею, аккуратный подбородок, длинные, чуть завитые, ресницы, ровный нос. Нежно-оранжевое солнце светило над его головой, подсвечивало распушившиеся после душа волосы, и казалось, что Осборн вдруг превратился в святого.

– Все мы несем свое бремя. Тебя когда-то поймут, нужно просто подождать, – сказала Грейс и, оглядевшись и не увидев никого, кто мог бы заметить их, поцеловала Осборна в щеку. – Позвони мне, как освободишься. Если что, поезжай домой один.

– Я буду ждать тебя на остановке. – Улыбнулся успокоившийся Осборн и направился к студии, которая виднелась за углом цветочного магазина. Вскоре он скрылся за дверью, попрощавшись с Грейс еще одним верным взглядом.

Грейс вновь была предоставлена сама себе, пусть и на пятнадцать минут. Всю свободу она растратила на путь до кафе, в которое ее пригласила встретиться Руби.

У каждого в Ластвилле есть любимый сквер, дом или магазин. Не очень многолюдный город любит порядок, чтобы даже пара-тройка сотен человек были отлаженными винтиками в часах. Грейс дошла до своего места: небольшой площади, в центре которой величественно возвышался чумной столб. У фонтана, установленного чуть поодаль, сидели люди и наслаждались прохладой. Там же был и главный музей города. Он, двухэтажный, украшенный лепниной и статуями, не вписывался в облик города: было в его мраморной помпезности что-то бунтарское. От музея мощеные дорожки уходили вниз, к переулкам, к небольшому пруду, в котором плавали лебеди, и дальше, по лабиринту улочек, к южному пригороду Ластвилля. По левую сторону от чумного столба звучали мелодиями кафе и магазины, населившие первые этажи двухэтажных домов. Дорожка, уплывавшая в тени кустов в правую сторону, вела к маленькому скверу, где в окружении библиотеки, школы и магазина сувениров, утопленный в оранжевое море листьев, стоял главный храм Ластвилля, остроконечной верхушкой поднимавшийся высоко над городком. Грейс любила этот сквер. Он казался ей самым живописным местом во всем городе.

Чуть постояв у чумного столба и насладившись ароматами пробудившегося в выходной день города, Грейс направилась к любимому кафе, которое было таковым лишь из-за того, что окнами выходило на сквер. Там всегда было тихо, прохладно и немноголюдно.

Грейс никогда не опаздывала. Она принципиально не соглашалась с тем, что у опоздания могут быть оправдания, и всегда приезжала минута в минуту. По Грейс можно было сверять часы. Но Руби так не думала и пришла через десять минут после того, как Грейс уже неторопливо сняла верхнюю одежду, заняла любимый столик в углу у окна, сделала заказ и полюбовалась золотисто-оранжевым сиянием, в котором Ластвилль казался сказкой.

Руби всегда извинялась за опоздания, но никогда не переставала опаздывать. И в этот раз она, скинув куртку и усевшись напротив, выпалила извинения и поскорее заказала себе кофе и сэндвич.

Руби долго приводила себя в порядок, говорила какие-то бессвязные вещи. Она была взмыленная, расстроенная, собранная и развалившаяся одновременно. Явно не спешила на встречу, но выглядела так, словно бежала со всех ног. Грейс знала и не тревожила ее до тех пор, пока Руби сама не решила ответить. Это случилось после того, как принесли заказ.

– Шеннон доведет меня! – первым делом сообщила Руби и вгрызлась в сэндвич с лососем.

– Это почему? – поинтересовалась Грейс и сделала глоток кофе.

– Будто бы причин мало! Послал же Господь парня! – воскликнула было Руби, но осеклась. – Или Осборн доведет! Или один, или другой! Или оба! – продолжила Руби и откусила еще кусочек сэндвича.

– А Осборн чем доведет? – спросила Грейс.

– Будто ты не знаешь!

– Не представляю.

– Своим эго раздутым, вот чем!

– Эго? – Грейс улыбнулась.

– Конечно! А чем еще?

– Не замечала за ним никаких происков эго.

– Не замечала? Да конечно ты не замечала! К тебе-то его эго не имеет отношения. Это он к другим как к дерьму относится! Боже, прости за такие слова!

Грейс спрятала улыбку.

– Ну, Руби, ты просто расстроена. Выпей, поешь, успокойся.

– Расстроена?! Да я в ярости, Грейс! И не делай вид, что не понимаешь, о чем я!

– Я не очень понимаю.

– Ты все всегда понимаешь, не прикидывайся!

– На что ты намекаешь?

– Я даже не пытаюсь намекать! Я говорю прямо: человечность Осборна опустилась ниже Марианской впадины!

Если бы Грейс не привыкла скрывать истинное отношение, лицо бы скривилось от отвращения к такому тривиальному сравнению. Но Грейс осталась спокойна.

Руки Руби подрагивали от негодования. Она успокаивалась и вновь злилась, и даже глаза ее, казалось, сверкали от ненависти ко всему живому. Она знала, что должна объясниться, но не всегда могла подобрать нужные слова.

– Осборн не пускает Шеннона в студию, – начала Руби, чуть уняв злость.

– Как так не пускает?

– А вот так! Вообще, даже внутрь запрещает заходить, пока он там!

– Запрещает заходить? – удивилась Грейс.

– Да, вот запрещает! И все равно ему, что Шеннон тоже не последний человек, что у него деньги есть на студию и на все остальное, что у его родителей хоть какие-то связи могут быть! Ему будто бы все равно на то, что ему Шеннон дать может! Что его родители оплатить смогут! Захлопывает дверь перед его носом и все, он там, Шеннон – за дверью. Думаешь, это нормально?

– Я ничего не говорю… Я даже не знала об этом.

Руби взялась за чашку обеими руками, но так и не поднесла ее к губам. Пальцы ее дрожали.

– Боже, Грейс, прости, пожалуйста. Конечно, ты тут ни при чем. Я просто разнервничалась.

– Все хорошо. – Грейс улыбнулась. – Я все понимаю, тебе тяжело. – Она протянула руку и накрыла опустившуюся на стол ладонь Руби. – Успокойся и расскажи, как все было.

Руки Руби перестали трястись. Глаза прояснились, поволока злобы исчезла с карих сердцевинок. Руби сделала глубокий вздох, тихий, театральный. Грейс специально не отпустила ее руки, пока Руби не заговорила.

– Минут пятнадцать назад я шла к Шеннону. Нужно было передать ему какую-то штуку для гитары. А тут подхожу и вот тебе – сюрприз. Он стоит на улице, злой, весь на нервах и как увидит, как закричит на меня! Его Осборн за дверь выставил и сказал, чтобы он еще и в магазин за энергетиком ему сбегал! Представляешь, Грейс? Ему наглости хватило еще из друга сделать посыльного!

Грейс поджала губы.

– Когда, говоришь, они разругались?

– Сегодня! Сейчас! Буквально минут десять назад! – воскликнула Руби.

Грейс отпила немного кофе. Значит, Руби все-таки спешила.

– Я даже не знала. Мы с ним с утра не виделись, – сказала Грейс и поставила чашку на подставку. – Он говорил, что поедет в студию, но не сказал про Шеннона.

– Ну конечно он не сказал! Он даже за человека его, наверное, не считает. Великий и непонятый Осборн, пожалуйста, подтирайте ему задницу, чтобы он не пачкал руки, а то как же он коснется своей гитары! – пробурчала Руби. – Прости, тебе неприятно такое слышать о своем парне.

Грейс ничего не сказала по этому поводу.

– Руби, он считает Шеннона за человека. За друга.

– Не очень-то заметно, – буркнула Руби. – Он пришел, раздал указания, а потом указал на дверь. А кто студию нашел, Грейс? Кто купил вторую гитару? Друзьям разве можно врать? Сначала говорить, что будете вместе играть, концерты, записи и все такое, а потом вот, пожалуйста, дверь и пинок. Разве так друзья поступают?

– Друзья так не поступают, – согласилась Грейс.

Грейс взяла в руки чашку и сделала глоток кофе. Еще не до конца остывший, он оставался приятным и немного обжигал язык горечью. Грейс поняла, что поставила Руби в тупик. Осталась только прежняя Руби, благодарная, в меру громкая и достаточно рассудительная. Грейс знала, что произойдет следом, и неспешно потянулась за чашкой. Пока она не допьет, Руби не начнет разговор.

Грейс посмотрела на улицу за окном. И все же Ластвилль был очень красив.

Руби прикончила сэндвич быстрее, чем смогла понять, что больше не злится. Взмыленная, возбужденная от споров и переживаний, она казалась взмокшим под дождем воробьем, который в тепле грел перышки. Взгляд ее стал спокойным и немного расстроенным, будто бы Руби злилась на себя за то, что так быстро угомонилась.

Грейс вытерла отпечатки губной помады со стенки и отставила чашку в сторону, когда поняла, что Руби готова к новой стадии беседы.

– Может, поговоришь с ним? – спросила Руби, сминая в руках салфетку.

– С Осборном?

– Мне как-то неудобно просить… – продолжила Руби, поджав губы, – но ты же сама знаешь, какой он.

– Осборн?

– Конечно! Я понимаю, он крутой музыкант, ты говорила, что он очень хорошо играет, я слышала, как он играл чужие песни. Красиво, очень красиво. Наверное, свои у него тоже такие. Но Шеннон ведь хороший музыкант. Он просто отличный музыкант! Учился в консерватории, неплохо пишет, знает основы нотной грамоты или что там надо знать. Шеннон же не будет забирать его славу. У Шеннона деньги, связи. Он не хочет славы, ему бы просто играть себе на бас-гитаре где-то сзади, ему музыкой нравится заниматься. Просто быть там и все. Я же знаю, Грейс, я ведь его люблю… А Осборн и этого не разрешает.

Грейс слушала молча.

– Ему, может, нужно шоу какое-то, нужна тайна, никому не показывать песни, туман загадочности, я понимаю. Он шоумен, наверное, родился таким. Он меня и слушать не станет. Кто я для него? Да никто. А тебя он послушает. Он ведь к каждому твоему слову прислушивается. Он точно подумает. Хотя бы подумает… – сказала Руби и замолчала. Поняла, что уже сказала достаточно.

– Хорошо, я поговорю с ним, – сказала Грейс после недолгих раздумий.

Руби вспыхнула от счастья всего за мгновение.

– Спасибо, Грейс! Боже, ты настоящая подруга! Я даже не думала, что ты так легко согласишься! Я теперь хочу угостить тебя чем-то. Будешь шоколадное печенье? Здесь есть с шоколадной крошкой…