Мышка-норушка. Прыжок в неизвестность.

Да, я знала, это бабушка убрала. Она говорила, так для меня лучше. Теперь я понимаю, она была права. Но пустота, образовавшаяся внутри, на долгие годы изменила мою жизнь. Да и меня саму.

Закончив разбирать основные контейнеры, я открыла маленькие. Такие выдавали по праздникам два раза в год и на дни рождения. В них всегда был шоколад, орехи, сдобное печенье, сгущённое молоко с сахаром. Могли положить мармелад или пастилу, конфеты или цукаты. Особо ценились в подарочных наборах белковые полуфабрикаты – яичный порошок, сушёное мясо, грибы, вяленая рыба и птица в желе. Многое из этого можно было хранить довольно долго. Но самое ценное – запаянные в вакуумную упаковку, кусочки свежего мяса в маринаде. Если набор сладостей удавалось растянуть минимум на полгода, то даже в такой особой упаковке мясо долго не хранились.

Как распорядиться содержимым второго контейнера всегда решали сообща. Отставив его в сторону, я принялась выкладывать на стол и аккуратно записывать в амбарную книгу вкуснятину, подлежащую хранению. Четыре плитки горького шоколада, пачка лимонного мармелада, пара пакетиков фундука и изюма да три банки сгущёнки перекочевали к припасам, отложенным ранее. А вафельный торт с ореховой посыпкой, пакет соевых батончиков и банку с интригующим названием «Какао», отдалённо похожую на армейскую фляжку, доставшуюся деду по наследству от его деда, я решила положить обратно в контейнер и подождать возвращения родителей.

Что это за странный напиток под не менее странным названием, я не знала. В продуктовые наборы он ни разу не попадал, у бабушки я его не видела, да и в школе нам ничего кроме ежедневного чая и молока раз в неделю не давали.

Подвинув к себе маленький контейнер, я достала прислонившуюся к углу упаковку с яркой этикеткой, ту самую, что привлекла моё внимание тогда на улице. Это было печенье. Ореховое. Дедово, любимое…

Я не видела, как умер дед. Вот только вчера мы были у них в гостях, пили чай с его любимым ореховым печеньем. А на следующий день, вернувшись из школы, я узнала, что его больше нет. На похороны меня не отпустили. В правилах школы смерть родственника не была внесена в перечень обстоятельств, для переноса сдачи итоговых годовых зачётов. И как-то само собой в голове сложилось – если не видела, как умер, как был похоронен, значит, жив. И бабушка, и родители понимали, что я не приняла смерть деда. Их это пугало. Они качали головами, пытались поговорить со мной. Но я не желала, чтобы кто-то вторгался в мои душевные переживания.

– Мне так проще справляться с болью, с потерей, – твердила я. – Не было этого! Я не видела!

Слыша это, родители всякий раз горестно вздыхали.

Отправляясь к бабушке на остров, я всегда брала пачку орехового печенья для деда. Бабушка плакала, просила не привозить, не напоминать. Но я упорно твердила, что он вышел ненадолго, вот-вот, хлопнет дверь и дед вернётся…

Я так и не смогла подобрать слова, чтобы объясниться с бабушкой. Она умерла незадолго до того, когда я осталась без работы. Умерла в госпитале, сказали, от отравления. Родителям по статусу можно было получить разрешение на погребение. Но им даже прах её не выдали. Сказали – запрещено. А я, как и прежде для себя решила – не видела, значит, не было. И когда родители сказали, что мы переезжаем на остров в городок химкомбината, я поначалу отказалась собирать вещи.

– Зачем нам ехать? – допытывалась я у мамы. – Бабушка вернётся и что тогда? Опять переезжать?

– Рита! – мама всплеснула руками. – Бабушки больше нет. Она умерла. Если в детстве мы с папой снисходительно относились к твоим причудам, то теперь… Ты взрослый человек. Как ты можешь отвергать действительность? Твоя работа помогать избавляться от проблем. А ты сама себе не можешь помочь. Я просто не понимаю, как тебя взяли на работу в школу?

– Сапожник без сапог, – пожала я плечами, и, хотя в этот раз мы с мамой так и не смогли понять друг друга, собрала вещи и отправилась за реку. Ждать бабушкиного возвращения.

Самое страшное для меня было признаться себе, что родители правы, и ни дед, ни бабушка не вернутся. Мне не хватало их мудрости, их житейского опыта и смелости осознать действительность. Бессонными ночами я ругала себя: вместо того, чтобы проводить время с бабушкой и дедом, стараясь при каждом удобном случае сбежать в кофейню, побродить по острову или вдоль реки. Как чувствовала, что вскоре это станет непозволительной роскошью. Но каждый раз, слыша звук открывающейся двери, я мчалась в общую комнату в надежде, что они вернулись.

Видя недовольство родителей, я замкнулась в себе.

– Понятно, почему мы переехали, – однажды, поймав на себе косой взгляд папы, я решила показать родителям, что смирилась. – Я понимаю, отсюда вам ближе добираться на работу. Да и дом без присмотра оставлять опасно. Это же не городская служебная квартира под круглосуточной охраной. Вы правильно сделали, что решили переехать.

Я надеялась, что, видя моё смирение, они успокоятся. Но папа мне не поверил. Да и мама тоже. Мне так показалось…

Кухню огласил мелодичный сигнал хлебопечи. Надо же! Я так задумалась, что не заметила, как всё вокруг меня пропиталось ароматом хлеба. Вдыхая его горячий с лёгкой кислинкой запах, я открыла крышку и надела на руки перчатки-прихватки:

– Ах, какой дух!

Достав ёмкость для выпекания, укутала её в полотенце и перевернула. Пришлось немного потрясти, буханка крепко держалась за лопасти тестомеса.

Теперь выпечке надо «отдохнуть», как любила говорить бабушка. Ужин буду готовить, перед папиным возвращением с работы. Мама на сутках, так что одного пакета макарон с овощным соусом нам на двоих вполне хватит.

Я достала из шкафа приготовленную заранее коробку и убрала в неё всё, что удалось сэкономить на прошлой неделе. Положив поверх оставленные «про запас» продукты из нового набора, огляделась. Всё лежало на своих местах. Только завёрнутый в полотенце хлеб, чашка с почти нетронутым чаем и тарелка с печеньем и джемом нарушали идиллию.

Подумав немного, вытащила из праздничного контейнера ореховое печенье и отправила в коробку.

– Удачной недели! – ехидная гримаса образовалась на лице сама собой, передразнивая еженедельное издевательское пожелание пайкомата.

Дверь биопропускника стукнула как раз в тот момент, когда я выходила из кухни. В прихожей стоял папа. Предчувствие чего-то нехорошего, жаром обдало лицо.

– Ты уже вернулся? Так рано? – от неожиданности я растерялась, понимая, что он не мог не заметить у меня в руках коробку и непременно поинтересуется её содержимым.

Стянув уличную защитную одежду и бросив поверх контейнера с его именем, папа недовольно посмотрел на меня.

– Куда ты несёшь эту коробку?

В его по обыкновению спокойном голосе мне послышалась угроза.

– В кладовку, – стараясь не выказывать накатившее беспокойство, ответила я.

– Всё ещё не оставила свои детские замашки? Прячешь продукты. И от кого? Ты ведь даже…

Папа смутился, замолчал. А потом затряс головой и виновато отвернулся.

– Прости, дочка! – пробубнил он.

Не сложно догадаться, что папа хотел сказать. Да! Безработным продукты не положены. Я живу за их с мамой счёт. Иждивенка, позволяющая себе прятать от семьи то, что считаю лишним. Его слова больно кольнули в груди. Но не это заставило меня насторожиться. Меня встревожило то, что всегда спокойный, уравновешенный, папа сейчас был на взводе: дёрганый, резкий, несдержанный на язык.

– Папа, пойми! – стараясь говорить, как можно спокойнее и твёрже, я посмотрела ему в лицо. – Ты же знаешь, мне многого не надо. А это… Не о себе пекусь! Подумай, что с нами станет, если ты или мама останетесь без работы? А если… Даже подумать страшно, если оба лишитесь обеспечения? Что мы тогда будем делать?

– А ты считаешь, твоих запасов хватит надолго сохранить нам жизнь? – папа смягчился, видимо, осознав, что я права. – Если такое случится, нам всё равно не выжить.

– Не говори так! Ты меня пугаешь!

Мне захотелось, как в детстве прижаться к нему, спрятаться в его тёплые объятия и знать, что он защитит.

– Прости, родная, но это так. Если мы с мамой потеряем работу…

Папа огляделся, словно боялся, что нас может кто-то услышать, подошёл ближе, сжал мои плечи и заговорил очень тихо:

– Власти уверяют, что людям с нашими специальностями гарантировано обеспечение даже при потере работы. Только глупцы поверят в то, что нам говорят.

– Ты думаешь, это всего лишь слова?

– Конечно! Если это когда-нибудь случится, то в тот же миг подача воды и электричества в дом будет прекращена.

– Да уж! Никогда не знаешь, чем обернутся пожелания бездушного пайкомата. «Удачной недели!» Нет, ты это слышал? Они издеваются над нами?

– Всё верно, Рита! – кивнул папа. – Сколько бы у нас ни было запасов, без воды, тепла и света мы долго не протянем. Хотя у нас, – он понизил голос, – шансов больше, чем у кого-либо на острове. Да и в городе тоже.

– О чём ты говоришь?

Папа вернулся ко входу, вытащил из герметичного пакета рабочую сумку, выглядевшую необычно раздутой, взял у меня из рук коробку и пошёл вниз по лестнице, в подвал. Я пошла следом. Остановившись у моей кладовки, он обернулся:

– Ну, мышка-норушка, пустишь в свои закрома?

Его улыбка, такая добрая и светлая, как в детстве, согрела меня.

– Кто-кто в теремочке живёт? – подмигнула я в ответ и, открыв дверь кладовки, щёлкнула верхним выключателем.

– А нижний так и не работает, – хитро подмигнув, покосилась я на папу. – И это в доме, где жили и живут инженеры!

– Пускай! Потом как-нибудь… – улыбнулся папа.

В кладовке хранились и сэкономленные припасы, и мои коллекции. Тусклая лампочка осветила невысокую каморку со стеллажами, от пола до потолка уставленными коробками. На каждой из них красовались разноцветные этикетки с надписями чёрным маркером: «свечи», «зажигалки», «сладости», «выживание».

– Найдётся куда положить? – папа поставил коробку с продуктами на пустое место и расстегнул сумку.

Он доставал банки, коробки, пакеты и складывать на полку, искоса поглядывая на меня.

– Не рассказывай маме! – заговорщицким тоном прошептал он.

– Откуда это богатство?

Я достала из-за стеллажа картонную коробку и, удивлённо разглядывая внеплановое пополнение «закромов мышки-норушки», сложила её и поставила на полку.

– На работе выдали, как юбиляру, – папа принялся перекладывать продукты в коробку.

Оглядев стеллажи, он покачал головой:

– Ты хоть знаешь, где у тебя что лежит?

– Конечно, знаю! – кивнула я. – Вот завтра это рассортирую, запишу, и будет полный порядок.

– Много же у тебя припасов! Возможно, случись беде, с твоей помощью мы проживём немного дольше, чем я предполагал, – грустно улыбнулся папа. – Идём в котельную, я тебе кое-что покажу.

Мы прошли по узкому коридору, который вёл к запасному выходу и вошли в просторное помещение котельной. Из крохотного узкого окошка под низким потолком едва пробивался свет, и папа включил тусклую лампочку. Я хорошо знала, где здесь что находится, но с любопытством огляделась, ожидая, о чём же таком тайном он мне сейчас расскажет.

Универсальный отопительный котёл, работавший, как говорил дед, на всём, что горит, но на моей памяти потреблявший только энерго-брикеты, утилизатор бытовых отходов и ёмкости с химикатами для него, портативный генератор и много чего ещё висело, стояло и лежало вплотную к стенам или на небольшом расстоянии от них.

– Смотри! Видишь вот это чудо домашней техники? – кивнул папа на утилизатор мусора. – Брикеты, что он выдаёт, используются и для отопительного котла, и для генератора. Беда в том, что запасов этих самых брикетов у нас не так много, а расход большой. Запомни, случись что непредвиденное, второй этаж можно отключить от отопления и электричества – вот здесь. А этим рычагом опускается перегородка между этажами.

Папа указал на два блока с тумблерами и рычагами, висевших над котлом и генератором. В его взгляде было столько грусти, что на мгновение мне показалось, он готовит меня к страшным дням.

– Спать можно в общей или бабушкиной комнате. Всё поняла?

– Да, – неуверенно кивнула я и спросила. – Папа, ты чего-то боишься?

– Мы все боимся одного и того же – утраты рейтинга гражданского доверия. Но я хочу, чтобы ты хорошо запомнила. Вот эта троица, – он указал на агрегаты, – при бережном обращении и разумном использовании способна продлевать нам жизнь очень долго. И вот ещё что…

Папа отошёл в дальний угол, туда, где под потолком белело дневным светом окошко, снял массивный алюминиевый короб с бетонного постамента, вросшего в пол, и ткнул пальцем на странную конструкцию, похожую на космическую ракету в миниатюре.

– Знаешь, что это?

– Да, – уверенно кивнула я. – Дед говорил, эту водяную скважину в доме прорыл ещё его дед, и что она уходит глубоко в землю.

– Очень глубоко! – подтвердил папа. – Верно! Это источник воды, а значит жизни. И её у нас с избытком.

Я удивлённо посмотрела на папу:

– Да, но в новостях и информационных сводках всё время твердят о том, что вода, земля и воздух отравлены. И это новое заражение.

– Новое? – удивился папа. – Ты это о чём?

– Обычно новости мы узнаём от тебя, – хмыкнула я. – После полудня в первом дневном блоке сообщили. В соседнем регионе на заводе по переработке отходов случилась авария.

– А! Вот ты о чём? – папа накрыл водяной насос и тоскливо посмотрел на меня. – Знаю. Произошёл выброс диоксинового облака. Уже три района накрыло и двигается в нашу сторону. Всю агломерацию накроет, если ветер не изменится…

Он явно хотел сказать что-то ещё, но промолчал. Или мне показалось, что хотел?

– В нашем доме есть своя автономная система жизнеобеспечения. Теперь ты понимаешь, почему мы с мамой настаивали на переезде на остров?

– Да. Но откуда дед знал, что всё это понадобится?

Я, правда, не понимала. Дом был просто нашпигован всякими приспособами: агрегаты для автономного обеспечения, всяческие машинки и механизмы для заготовки продуктов. Даже тёмные светонепроницаемые шторы на окнах были аккуратно скручены в рулоны и спрятаны от посторонних глаз под карнизы.

– Твои дедушка и бабушка пережили трудные времена, а их бабушки и дедушки Великую войну. Они как знали, с чем нам придётся столкнуться в будущем и модернизировали дом так, чтобы мы тоже смогли выжить. Ты помнишь, как дедушка называл этот дом?

– Ковчег? – неуверенно ответила я.

– Верно!

– Не понимаю… Ковчег – это же из Библии, бабушка мне читала. Какое отношение он имеет к нашему дому?

– Ковчег – это вместилище. Здесь есть всё, чтобы пережить и голод, и холод, и обстрелы, и даже бомбёжку.

– Бомбёжку?

Мне стало страшно. Я всегда понимала папу с полуслова, но теперь я не могла взять в толк, о чём он говорит?

– Надеюсь, до этого не дойдёт. Хватит уже неприятностей на наш век.

О том, что случилось несколько лет назад и отчего мы все оказались в таком положении, говорить не принято. Но на этот раз я не удержалась и спросила:

– Ты думаешь, энергетическая война… Всё это было спланировано? Но зачем?

– Никто из нас не знает. А те, кому известно будут молчать.

– Кто же первым начал?

– Нам об этом не скажут. Может, террористы, а, может, на управляющем спутнике что-то замкнуло, и искусственный интеллект усмотрел угрозу там, где её не было. Не забивай свою головку. Это всё не важно…

Папа взял опустевшую сумку и направился к лестнице.

– Рита, мне надо тебе сказать… – начал он, когда мы поднялись в общую комнату. – Я непросто так вернулся раньше обычного.

У меня в ушах зазвенело. Вот оно! То, чего я ждала с самого утра.

– Что случилось? Ты…

Сказать, что пришло мне в голову, я не решилась. Неужели папа потерял работу?

– Нет-нет! Ты не так поняла! – поспешил успокоить меня папа. – Хотя хорошего в том, что я собираюсь сказать мало.

Он говорил медленно, обдумывая каждое слово. Будто от этого зависела не только его жизнь, но и наша с мамой.

– По распоряжению начальника комбината меня переводят на круглосуточный график. Теперь жить и работать я буду, не покидая территорию.

– Как же так? – это было не совсем то, что я боялась услышать, но и эта новость была не из приятных.

– Не волнуйся! Раз в две недели я буду приезжать на сутки домой.

– Да что ты такое говоришь? А как же мы с мамой? Что с нами теперь будет?

Пока поднималась в общую комнату, множество мелких острых иголочек одна за одной вонзались в голову, причиняя неимоверную боль.

– Всё будет хорошо! Скажи маме, это ненадолго.

Я не верила тому, что слышала. Предчувствие не обманешь!

– Да! – папа пошёл было к лестнице на второй этаж, но вернулся. – Меня заверили, что обеспечение вы будете получать в полном объёме.

– В полном объёме, – эхом повторила я. – Ты же сам говорил, что верить обещаниям властей нельзя.

– Тише, родная, прошу тебя.

Он оглянулся на видеостену. По экрану медленно ползли списки умерших и пропавших без вести за сегодняшний день.

– Я не хочу, чтобы ты ехал.

– Ну, что значит «не хочу»? Как маленькая! Помню, тебе было лет двенадцать, когда мне пришлось три месяца жить на комбинате. Ты тогда тоже капризничала. Помнишь?

– Как такое забыть? Я думала, что никогда тебя больше не увижу. И сейчас у меня такое же предчувствие.

– Не говори глупостей. Нам всем очень тяжело. Жизнь и раньше была непростой. А теперь, когда человек человеку враг и подавно. Но всё наладится, нужно только верить.

– Не хочу, чтобы ты ехал!

Я прекрасно понимала, сколько бы ни уговаривала, сколько бы ни упрашивала, он всё равно поедет. Ничего не изменить!

– Рита! Ну, ты же не ребёнок честное слово! Со мной ничего не случится. Так маме и передай. Эта необходимость временная.

– Мне страшно, папуля!

– Всё хорошо! Не волнуйся. Обещаешь?

– Я постараюсь, – пришлось отвернуться, чтобы папа не увидел покатившиеся по щекам слёзы.

И как теперь сказать об этом маме? Она ведь будет спрашивать. Дотошно, как и положено доктору, станет выяснять до мелочей. Всё! Что сказал папа? Как он при этом выглядел? Какая в голосе была интонация? Что я в этот момент почувствовала? О чём подумала?

– Тебе известно, зачем ты там нужен?

– Да. Это из-за диоксинового облака. Его надо мониторить в круглосуточном режиме. А никто не знает оборудование станции химзащиты лучше, чем я.

– Разве на комбинате нет других инженеров?

– Есть. Но система контроля, которую установили весной, им не знакома. Да и данные с неё снимаются два раза в час. И как ты понимаешь, никто не будет посылать к нам домой специалиста каждый полчаса, чтобы получить анализ данных.

Я опустилась на диван. Хорошо, что он стоял сбоку от видеостены, а не так, как велели власти – «строго напротив». Не знаю, что сказал папа проверяющим, когда они приходили, но мягкий и уютный диван остался стоять там, где его и поставили – в простенке между прихожей и кухней. И хотя от света постоянно работающей видеостены не скрыться, здесь в закутке он не так ослеплял.

И всё же папа заметил мои слёзы.

– Ну, что ты! – он сел рядом и обнял меня. – Всё будет хорошо. Я обещаю.

Я хотела ему ответить, но не смогла. Он поцеловал меня в лоб и пошёл собирать вещи, а когда вернулся, безразличный голос диктора зачитывал новости:

«…Диоксиновое облако гигантского размера, образовавшееся в результате аварии на заводе по переработке отходов в семистах километрах юго-западнее Бинской агломерации, стремительно приближается к Чернореченску…»

С улицы послышался протяжный автомобильный гудок, больше похожий на вой заводской сирены.

– Мне пора! Дай обниму тебя, – сказал папа.

Пытаясь справиться с нарастающей дрожью, встала с дивана. Он крепко прижал меня к себе и поцеловал висок.

– Я очень люблю вас с мамой. Помни об этом и никогда не забывай. Всё, что делаю – ради вас.

Он резко отстранился, быстро пошёл к двери, оделся и, не обернувшись, поднёс руку к сканеру.

Дверь биопропускника закрылась за папой, и я осталась одна. Яркие блики видеостены освещали комнату:

«…из-за сильного ветра снижения скорости движения ядовитого облака не прогнозируется. Власти города настоятельно рекомендуют жителям без особой необходимости не покидать свои дома и напоминают: не допускайте проникновения нефильтрованных воздушных масс в помещение, тщательно проверяйте герметичность дыхательных масок и защитных костюмов при выходе из дома, соблюдайте осторожность…», – тревожно вещал голос диктора.

Я присела на край дивана и обвела комнату взглядом. Внутри всё сжималось и причиняло боль. Гнетущее ощущение неминуемой беды не давало пошевелиться. Воспоминания нахлынули мощным потоком бурных вод Чёрной реки. Вот так же в детстве папа и дед уезжали на комбинат, успокаивали, обещая, что всё будет хорошо. А потом…

Потом была авария и долгое, томительное ожидание новостей. Папы и деда не оказалось ни в списках живых, ни в списках погибших. Трое суток неизвестности. Каждый новый день, наполненный страхом и отчаянием, похож на предыдущий. Когда сообщили, что под сложившимися бетонными перекрытиями нашли выживших, многие надеялись, что это и́х родные спаслись.

Как не хотелось маме в то утро ехать на внеочередное дежурство! И как она радовалась, что оказалась в госпитале, когда привезли пострадавших. Уцелели трое – папа, дед и дядя Андрей, работавший на комбинате рабочим. Сын бабушкиной соседки Лидии Ивановны.

И вновь, тягостное ожидание и неизвестность. Две недели мы ждали худшего. Дни тянулись медленно, им не было числа. Временами казалось, что папа с дедом хоть и выбрались из-под завалов, из цепких лап болезни им не спастись. Но они справились. А спустя пять дней мама сказала, что и дядя Андрей тоже будет жить.

В этот раз всё иначе. Я старше и чувствую острее. Мой страх осязаем. Он внутри. Шевелится. Дотягивается щупальцами до каждой клеточки, самого потаённого уголка души. Нашёптывает, что я больше папу не увижу.

Как разобраться в своих ощущениях? Как сказать маме, подготовить её к тому, что грядёт, если я сама не знаю, чего ждать? И как мы справимся без папы, без его заботы и поддержки?

От мыслей, иссушающих безысходностью, во рту появилась горечь, и я пошла на кухню за водой. На столе меня ждали давно остывший чай и печенье с джемом.

Джем! В голове зашумело. Я собиралась достать папе упаковку. И ведь были в кладовке, почему не вспомнила?

Железные тиски приближающейся истерики сдавили голову. В висках застучало. Отчего-то вспомнились слова папы:

– Только идиот поверит обещаниям властей. Если говорят, что не снимут обеспечение, то всё будет в точности до наоборот.

Он, как всегда, прав. Если будет работать на комбинате неотлучно, на полном довольствии, то какой смысл продолжать выдавать обеспечение семье? Продуктовый набор либо сильно сократят, либо отменят вовсе.

Тяжкие мысли не радовали. Давясь горечью и болью, я налила в стакан воды, сделала глоток… И тут меня прорвало. Слёзы потекли сами собой. Я пыталась справиться с нарастающей паникой, задвинуть подальше обуявшую истерику, но отчаяние взяло верх. Опустившись на стул, и, задыхаясь от рыдания, отчётливо услышала в голове папин голос:

– Они знают о нас всё. Даже сейчас следят за нами. Успокойся!

Воспоминания подействовали как отрезвляющая пощёчина. Легче не стало, но плакать расхотелось. Я наскоро вытерла лицо, сделав глубокий вдох, медленно выдохнула и посмотрела на мерцающий браслет. Он ярко мерцал бело-голубыми искорками. Набрав побольше воздуха в грудь, медленно выдохнула.

«Папа прав! Надо взять себя в руки. Этой истерикой и беспомощной злобой на обстоятельства я делаю хуже не только себе, но и ему. Маме».

Ополоснув лицо, допила воду и пошла в комнату. По видеостене опять рассказывали про диоксиновое облако, стремительно приближающееся к городу. Взяв с кресла плед, я забралась с ногами на диван, укуталась и положила голову на мягкий подлокотник…

…Комната погрузилась во мрак. То тут, то там появлялись яркие всполохи. Пугая, они выхватывали очертания теней, мечущихся по стенам. Потолок нависал над головой, давил, спуская с невесть откуда взявшихся балок липкую паутину. Влажная горячая духота не давала вздохнуть. Отовсюду слышались зловещие шорохи.

На лестнице скрипнули половицы. Кто-то ступал аккуратно, стараясь не шуметь. И свист… Тихий свист, как это делал папа, а до него дед. Но это не может быть он. Я точно знаю.

Свист прекратился. И вот уже над головой чьё-то прерывистое дыхание. Костлявые руки-клешни потянулись к моей шее. Острый коготь оцарапал щеку, и я ощутила, как горячая струйка крови побежала за ворот рубашки. Тонкие пальцы сжали горло и принялись душить. Я захрипела, вцепилась в руку, пыталась оторвать её от себя.