Искусство малых шагов. Рассказы и хроники из жизни священника

Недавно, – продолжает Михалыч, – веду машину и слушаю интервью с одним известным писателем и актером. Фамилия на языке крутится, не вспомню никак, но ты его знаешь. Он у нас такой единственный, сочиняет собственные спектакли и сам же в них и играет. Так вот, ведущий его спрашивает, о чем он последнее время думает чаще всего. Знаешь, что он ему ответил? Он сказал, что чаще всего задумывается о смерти. Ведущий уточняет: а еще, мол, ты о чем-нибудь думаешь? Тот говорит: «Я только об этом и думаю». Ты понял? Этот актер младше меня на десять лет, и в церковь он не ходит, а мысли взрослого человека. Я и молюсь, и в храме бываю, а с реальностью не смиряюсь. Друзья ушли, а я будто всё продолжаю играть свой собственный спектакль.

Вечером того же дня около девяти часов мы с матушкой вдвоем прогуливаемся по опустевшему поселку и решаем зайти в часовню. На улице холодно и ветер, в часовне уютно и тепло. Мы вошли и стоим, не включая света. Наконец матушка спрашивает:

– Почему душе так нравится тишина?

Подумав, я отвечаю:

– Наверное, потому, что она сама по себе всегда одна. Одиночество – ее естественное состояние. Обычная наша суета ее утомляет, и потому иногда ей хочется побыть одной.

– Иногда? – прерывает меня матушка. – Почему же тогда всё больше людей жалуются на свое одиночество?

Я пожимаю плечами:

– Видимо, одиночество души предполагает общение человека с Богом, а если этого общения нет, начинается страдание.

На следующий день мне снова понадобилось куда-то ехать. Пошел в гараж за машиной и опять увидел Михалыча, но уже одного, без Полинки. С утра пораньше он открыл ворота настежь и сушит покрашенные полы.

Увидел меня и говорит:

– Я тебе сейчас такую историю расскажу, ты не поверишь! Представляешь, вчера закончили мы с Полинкой у себя полы мазать. И она мне заявляет: «Теперь пойдем красить полы в гараже у батюшки. Ему тоже надо». Я замялся, стою соображаю. А она видит, что я замялся, и продолжает: «Дедушка, ты же сам говоришь, что нужно делать добрые дела». Я смотрю на нее и не знаю, что ей ответить. Говорю, мол, ты же видишь, гараж у него закрыт. Она мне: «Поехали, возьмем у батюшки ключи». Я ей: «Так у него там еще ничего не подготовлено. Убраться надо. Всё по местам разложить, мусор вымести. Потом уже только и красить». Она глядит на меня, словно я дитя малое: «Дед, так мы с тобой сами уберемся».

Михалыч мне рассказывает, а у самого глаза налились слезами.

– Ей всего десять лет. Мне уже за шестьдесят. Из них почти полжизни в церкви. И что я на фоне ее правды со всем своим этим жизненным опытом? В чем он, мой опыт? В бесконечном поиске компромиссов?

На следующий день мы все втроем мазали полы уже в моем гараже. Полинка командовала.

Дискотека 80-х

Как часто какое-нибудь интересное приключение начинается с обычного телефонного звонка. Точь-в-точь с такого же, что прозвенел у меня в кармане прошлым воскресеньем во второй половине дня. Звонил Игорь Петрович, мой старинный товарищ и большой любитель разных неожиданных предложений и мероприятий. Это меня уже никуда не тянет, но Игорь, несмотря на возраст и постоянную занятость, в курсе всего того, где, кто и когда прибывает в наши края, куда привозят новую постановку или редкий авторский фильм. Не устаю поражаться его неутомимости и быстроте на подъем. Звонишь ему: «Мне бы Игоря Петровича». – «Он на Дальнем Востоке, улетел на встречу с бывшими однополчанами. Через пару дней вернется». Или: «Умчался в Норвегию, ему на „Сердитого малыша“[1] посмотреть захотелось».

В этот раз поднимаю трубку:

– Сегодня вечером в Павлово-Посад приезжает Макаревич. Да, ты не ослышался, тот самый. «Машина времени», наша юность, батюшка. Ты как? Мы с Пашей едем.

Здорово, надо же, Макар, собственной персоной. Главное, так неожиданно. Мы, наше поколение, выросли на его песнях. Его, и еще Никольского. Духовная пища для наших тогдашних горящих сердец.

Даже не скажу, кого я услышал первым. У нас в Гродно в «клетке» городского парка ребята-музыканты всё больше орали «Вот, новый поворот»! А Никольский забирался в душу ненавязчивыми аккордами своего гениального «Музыканта». Это потом уже я узнал, что эту песню он написал во время службы в армии. Ходил часовым по периметру и «выходил» «Музыканта».

То-то она была так созвучна моему настроению, когда, оставаясь на дежурстве практически в одиночку в огромной пустой казарме на окраине Минска, долгими осенними вечерами я забивался с пачкой дешевых сигарет на подоконник в солдатском туалете, и всё повторял и повторял слова этой песни. Почему в туалете? Просто там было уютнее, чем в пустой казарме, рассчитанной на две с половиной сотни бойцов.

На гражданке у меня не было записей «Воскресения», потому я так обрадовался, встретив в расположении своей роты старого знакомого из моего города Гродно. Не помню уже, как его звали, по-моему, Вадим, но не уверен. Зато точно знаю, что до армии он учился в Гродненском мединституте. Я всё еще удивлялся, как такой бездельник поступил в наш самый престижный вуз? Но поступить ладно, там еще и учиться надо.

Оказывается, совсем молоденьким мальчиком мой знакомец женился на дочери одной медицинской профессорши, она его и пристроила учиться на будущего врача. Вполне возможно, Вадик и стал бы со временем известным хирургом, если бы не досадный случай.

В квартире у тещи-профессорши, а молодые жили вместе с мамой, проживало еще и с десяток любимых тещиных кошек. Любимцам, как известно, позволяется всё. Потому кошки бродили по всей квартире, ели где хотели и спали где им понравится. Таких замечательных кошачьих туалетов и поглотителей дурного воздуха, как сейчас, тогда еще не изобрели, потому и в квартире постоянно ощущался стойкий запах звериной мочи.

«Ночью в туалет встаешь и крадешься по стеночке. И всё равно где-нибудь да вляпаешься. Хочешь – не хочешь, идешь в ванную отмываться. Тут и сон проходит.

И потом, эти животные постоянно голодные. Я как понимаю: раз завел такую кучу зверья, так ты их и корми. За те два года, что мне пришлось прожить в доме вместе с тещей, не помню, чтобы я хоть раз поел по-человечески. Стоит только отвернуться, и всё, тут же кто-нибудь влезет к тебе в тарелку.

Развернешься врезать по башке паразиту, теща орать начинает, не обижай котика. Долго я терпел, но однажды не выдержал. Возвращаюсь из института голодный, пошел на кухню, достал из холодильника ветчину, кусок отрезал. А ветчина настоящая, литовская, сам лично за ней в Друскининкай мотался. Кусок отрезал, остальное убираю назад в холодильник. И вот, прямо на моих глазах Барсик, тещин любимец, здоровенный такой черный котяра, хап своими когтищами мой обед – и поволок. Я заорал, а он уже настолько обнаглел, что в мою сторону даже ухом не ведет. И продолжает жрать мою ветчину. Грешен, не сдержался. Как был у меня в руке кухонный нож, так я им и маханул. Кошара сбежал, а его хвост остался лежать здесь же на столе рядом с недоеденной ветчиной.

Какой был скандал, ты не представляешь. В один день я лишился всего – и жены, и тещи, и крыши над головой. После ближайшей сессии меня выперли из института и забрили в солдаты».

Такая вот грустная история. Пускай Вадик и не стал хирургом, зато он здорово играл на гитаре. Он и перепел мне все песни Макара и Никольского. А слова «Музыканта» даже записал на бумажку. Помню в строке «И ушел, не попрощавшись, позабыв немой футляр» Вадик слово «немой» написал раздельно. Это было смешно. Зато именно из-за этого слова Вадик остался в моей памяти.

Память – это вообще какая-то странная штука. Помню, моя первая служба на приходе совпала с праздником Пасхи. На Пасху царские врата постоянно открыты, и когда я должен был перед пением Символа веры произнести «двери, двери, премудростию вонмем», то подумал: «При чем тут двери, если сегодня они не закрываются», взял и пропустил эту фразу. А клирос ждет моего возгласа и молчит, короче, заминка вышла. Регент доложила об инциденте настоятелю, а тот мне объяснил, что я был неправ.

Я тогда обиделся на регента и думал, что ей стоило просто после службы подойти и сказать мне, новоиспеченному батюшке, в чем моя ошибка. Время прошло, вместе с ним и обида, с регентом мы даже подружились. Потом, к сожалению, ее сбило машиной. Но все эти годы во время служения литургии, как дохожу до слов «двери, двери, премудростию вонмем», всякий раз вспоминаю того регента и молюсь о ее упокоении.

Ломаю голову, что это – памятозлобие или зарубка во временном потоке?

Нет, нам определенно нравилось, о чем пел Макар со своей «Машиной», потому что он пел о нашей реальной жизни. Что вижу, то и пою. И о марионетках, и о посетительнице ресторана, на которую клюет уже двадцать восьмой кандидат. Его тексты заставляли думать и переживать, и еще сочувствовать – и этим куклам, и несчастной одинокой женщине из прокуренного кабака. У Лещенко с Кобзоном так не получалось.

Мелодии «Машины времени» пробирались в самое нутро. Входили в единый резонанс, настраивая меня, будто камертон, на единый лад с настроением исполнителей.

Помню, как вместе с Макаревичем задавался вопросом, что же будет через двадцать лет, и вместе с ним же философствовал: «…если что-то будет через двадцать лет».

Мои надежды на будущее были прекрасны, и вообще я по натуре оптимист. В юности обожал смотреть фантастику. Тогда мы собирались покорить вселенную, проникнуть в ее самые удаленные уголки, найти братьев по разуму и, конечно же, подружиться. Кто знает, предупреждал Макар, куда заведут человечество наши поиски, нужно быть осторожными и не заигрываться ядерными игрушками.

А уж «Скачки», «Поворот» – как мы под них выплясывали в той же «клетке» в городском парке или рядом с ней, когда не было денег на билет. И главное, слова нас эти заводили: не бойся, иди за ворота, выбирайся из привычного бытия, ищи чего-то нового, неизведанного, но несомненно прекрасного! Пускай неизвестно, что там, впереди, но твое дело идти. Преодолевай себя, не сиди на месте. И пусть добрым будет твой путь.

Но самой моей любимой песней была все-таки песня о родном доме. Наверно потому, что я любил мой город, моих близких и мой родительский дом. Иди, ищи, строй свою судьбу, но не забывай о месте, где тебя любят и всегда ждут. Я напевал ее в армии, повторял много-много раз, живя далеко от родины. Одного не понимал, как это: «и видел я дворцы, дворец кому-то тоже дом»? Где Макар мог видеть дворцы, кто это у нас живет во дворцах? Хижины – да, их полно вокруг, а вот дворцы – явный перегиб.

Время шло, и «Машина» всё больше уходила в прошлое. Макар с экрана телевизора учил меня готовить еду, показывал свои рисунки, но это было неинтересно. Иногда, правда, он баловал меня великолепными новинками, я радовался и переставал верить в то, что Макар «сдулся».

И вот этот звонок в воскресенье после литургии и предложение поехать живьем послушать героя из наших вчерашних дней.

На концерт вместе с нами выбрался еще и Паша, наш общий знакомый. Он ехал и всё никак не мог успокоиться, что сейчас он снова увидит самого Макара, будет слушать свой любимый «Поворот».

– Мужики, хотите верьте, хотите нет, но в 1979 году вот эту самую руку, – и Паша в качестве вещественного доказательства предъявил нам свою внушительную пятерню, – Андрюха жал лично. Да-да, после концерта, – и назвал место, где он так накоротке сошелся с кумиром из нашей юности.

Я понимаю Пашу, доведись мне пожать руку знаменитому музыканту, я бы тоже, наверно, радовался. А вот хоть расцелуйся в те же годы с самим товарищем Брежневым, вспоминалось бы как анекдот.

В начале восьмидесятых Павел поступил в военное училище, мечтая послужить отечеству в качестве его защитника. Мы все тогда о чем-нибудь мечтали. Ну если кому-то не нравится это слово, пускай – «строили планы».

Детство Паши прошло на Северном Кавказе. Несколько поколений его предков учили и лечили тамошних жителей и так сроднились с этими людьми, что маленький Павлик лет до семи на языках горских народов говорил даже лучше, чем на русском. Когда они переехали в наши места, его так и звали: «русский нерусский». До сих пор в его говоре улавливается еле заметный акцент, а уж если начинает волноваться или о чем-то рассказывать, увлекаясь, то и подавно.

Игорь, тот с юности был активистом-общественником, и в школе, и в университете, хотя рассказывал, будто всегда хотел заниматься наукой. После того, как во времена перестройки прозвучал горбачевский призыв строить «социализм с человеческим лицом», Игорек проникся идеей и даже вступил в партию строителей светлого будущего. Его до сих пор продолжают задевать и несправедливость, и наплевательское отношение к маленькому человеку, хотя от политики бежит как от огня.

Вскоре после того, как развалился Союз, накрылась медным тазом и область его научных изысканий. Оставшись с тремя детьми и без средств к существованию, всю силу своего деятельного характера Петрович направил на предпринимательскую деятельность. Начинал, понятно, челноком со стеклянными сумками безразмерного размера, а сегодня на его предприятиях трудится уже больше семисот человек. Кстати, своих работяг Игорь старается не обижать, мечта построить хоть что-нибудь, но только обязательно «с человеческим лицом», всё еще не покидает его.

Уже в машине Петрович достал бутылку сухого красного вина:

– Ну что, батюшка, давай по чуть-чуть для куражу. А то как-то неправильно получается, слушать «Поворот», и без ничего, а так хоть поорем. Помню, в том же 1979-м, когда Пашка Макару руку жал, мы в студенческом стройотряде отрывались под «Машину» портвейном покровского разлива. Ох, и здорово же было, молодые, счастливые. Кстати, бать, ты помнишь портвейн того времени?

– Нет, друг мой, не пришлось. Я вообще не пил бормотуху.

– И правильно делал. Та еще гадость, – отозвался Паша, – хотя и экологически чистая.

Игорь, не обращая внимания на Пашину критику, продолжил:

– Прошло тридцать лет, и вот, пожалуйста, мы балуем себя вот такими игрушками. Французское марочное, я его для своих из Парижа выписываю. В свое время попробовал в одной из кафешек на Монмартре, правда, оно недешевое, пятьдесят евро бутылка, но оно того стоит. Вот оно, ласковое солнце французского юга, соединившееся с беззаботностью праздно шатающихся по Парижу туристов из России. Паша, давай сюда твою тару, – и налил ему из бутылки.

Пашка, отхлебнув из пластикового стаканчика, посмаковал вино и произнес:

– Да, это вам не мочу пить.

Другой бы на месте Игоря оскорбился подобного рода сравнением, но Петрович знал Пашину историю, потому и поспешил:

– Всё, кончай о грустном. Мы едем слушать Макара, мы возвращаемся во времена нашей счастливой юности и отрываемся под «Поворот».

В самом начале чеченских событий, когда наши, оставляя оружие и боеприпасы, уходили из республики, в Грозный, словно нарочно, отправился спецсостав с вооружением. Вагоны охранял военный караул, старшим которого был назначен капитан Павел Звягинцев. Когда состав прибыл к месту назначения, ребят уже встречали вооруженные до зубов бородатые представители свободной Ичкерии.

Бойцов разоружили и загнали в здание вокзала. Всего в плену у душманов оказалось около сотни наших. Правда, те их особенно не обижали, так только, для острастки, двух человек застрелили. Потом Пашу отделили от всех и увезли. Судьбу остальных он не знает, а его продали очередным бандитам. Таким образом капитан Звягинцев перепродавался еще несколько раз, и его конечная цена выросла аж до ста тысяч долларов. Пять с половиной месяцев он, словно сторожевой пес, просидел на цепи в земляной яме.

«Я бы точно не выжил, если бы не офицер, летчик, что сидел вместе со мной в зиндане. Это он научил меня пить мочу, иначе почки точно бы вылетели от постоянно холодной цепи на шее и на поясе. Я понимал, что такую сумму в долларах им за меня никто не заплатит, как не заплатили за того летчика, Царство ему Небесное.

Однажды ночью мои мучители велели мне спешно выбираться из ямы, после чего вывели во двор и передали каким-то угрюмым чеченцам с автоматами. Они меня и вывезли за пределы Чечни, передав в одну из воинских частей.

Я всю голову сломал. Что за люди, зачем освободили? Оказалось, они меня выкупили, только не за сто тысяч, а за двадцать пять. В свое время, когда Сталин вывозил чеченцев в Сибирь, мой дед работал директором школы здесь же в Чечне в одном большом селении. Понимая, что многие из них обречены, учитель не смог безучастно наблюдать за тем, как будут расправляться с его учениками. Он стал их прятать в семьях не чеченцев, таким образом ему удалось спасти сорок ребятишек. Бдительные органы вскоре выявили преступника и отправили в лагерь сроком на восемь лет, которые тот и оттрубил от звонка и до звонка. Зато детей спас».

Когда Пашка оказался в плену, уже дети тех спасенных учителем учеников, буквально перерыв всю Чечню, отыскали внука своего спасителя. Как они о нем узнали?

Бывшего пленника перевезли в военный госпиталь и стали лечить. А еще через несколько дней за Пашей приехали серьезные крепкие парни и снова куда-то повезли. Нет, никто его больше не бил, потому что бить его уже было некуда. Зачем бить, существует масса других, не менее действенных методов.

«Почему тебя освободили? Какое ты получил задание? Сколько тебе заплатили?»

Потом отпустили, так же внезапно, как и арестовали. Просто выбросили на улицу без денег, здоровья и без будущего. Хорошо, друзья не оставили. Помогли купить маленький бизнес. С него он и начинал.

Недаром говорят, что земля круглая. Семь лет спустя в принадлежащую Паше типографию поступил выгодный заказ напечатать большую партию предвыборных плакатов. Поначалу он обрадовался возможности заработать, но, взглянув на фотографию кандидата, узнал того бывшего капитана, что вел его допросы. Узнал и, не объясняя причины, отказал.

На другой день к нему в кабинет влетел сам разгневанный кандидат и, уже в свою очередь узнав Павла, замолчал на полуслове. Потом примирительно положив руку тому на плечо, предложил: «Старик, давай без обид. Ничего личного, ты же понимаешь. Ты и я офицеры, оба мы служим родине, каждый на своем месте. Сегодня ты помогаешь мне, а завтра я вспомню о тебе». «Знаешь, – ответил ему Паша, – у нас с тобой разное понятие о родине и об офицерской чести тоже». И выставил кандидата за дверь.

Концерт, назначенный на шесть вечера, начался с заметным опозданием. В это время народ, всё больше нашего возраста, в буфете, времени зря не теряя, собирался с мыслями в ожидании «Поворота». Правда, так он его и не дождался.

На сцену вышли с десяток ребят с трубами и саксофоном. Нет, играли они совсем неплохо. И Макар пел своим привычным голосом, который мы все так любим, несмотря на полное его отсутствие, любили же мы Бернеса. Но это было не то, что мы хотели услышать.

В какой-то момент я почувствовал, как Петрович толкает меня локтем и вручает полиэтиленовый стаканчик с сухим французским вином.

– Представь, что мы сидим в кафешке на Монмартре, а ребята нас развлекают. На самом деле, закрываю глаза, и очень похоже.

Подражая Петровичу, я тоже закрываю глаза и немедленно попадаю в самое начало 80-х. Вместе с ней, той моей первой любовью, мы сидим на концерте какого-то саксофониста. Это она училась в музыкальном училище, а для меня что саксофон, что тромбон были словами однокоренными. Я таскал ее по разным концертам, мне хотелось, чтобы она была рядом, а ей хотелось в ресторан.

Ей было скучно на этих концертах, но у меня не было денег, зато мне нравилось смотреть на артистов. Один карякский ансамбль «Эргерон» с бубнами чего стоил.

В тот раз саксофонист, засунув в рот сразу два мундштука, заиграл на двух саксофонах одновременно. Я подумал, что это он так дурачится, и стал смеяться, но моя подружка, гневно посмотрев в мою сторону, заявила: «Это не клоун, это виртуоз».

С тех пор, стараясь не выдавать своего профанства, с готовностью принимаю версию собеседника: «Да-да, точно, как в Париже».

На обратном пути мы почти не разговаривали. Неожиданно Петрович заявил:

– А вы знаете, что в апреле туда же, в клуб железнодорожников приезжает Никольский с группой «Воскресение»? Как смотрите, если мы соберемся тем же составом?

– Что же мы будем слушать, – отозвался Паша, – «По дороге разочарований»?

– Ну не только. А «Музыкант»? А еще помните эту, – и он принялся напевать: «Забытую песню несет ветерок, задумчиво в травах звеня, и есть на земле еще тот уголок, где радость любила меня…»

– Ребята, – перебил его Павел, – вы слушали, о чем он сегодня пел? А я слушал: мол, всё хорошо, всё есть, кроме одного – смысла, цели и любви. Это совсем не тот человек, который жал мне руку в 1979-м. Говорят, за один корпоратив он берет по пятьдесят тысяч баксов. Это в два раза больше, чем отдали за мою голову.

Когда Паша уже выходил из машины, Петрович вдруг предложил:

– А давайте еще винца, на посошок.

Но Павел вытянул руку в немом протесте:

– Нет, спасибо. Игорь, ты только не обижайся, но тот портвейн покровского разлива в 1979 году был вкуснее, чем твое французское с Монмартра.

И помахав рукой в ответ на мой поклон, скрылся за дверями своего коттеджа.

Игорь повернулся в мою сторону:

– Нет, ты понял, те «чернила», что тогда назывались «Портвейном», лучше французского марочного по пятьдесят евро?! Что ты на это скажешь?

– Петрович, мы об этом уже говорили, я никогда не пил бормотуху. Представь себе. А до двадцати вообще не знал вкуса водки.

Игорь замолчал.

Оставшуюся дорогу ехали молча. Единственный раз он выдал со вздохом:

– Пашка прав. Разве об этом мы тогда мечтали? Как закручивает жизнь. Мог ли я себе представить, вступая в компартию, что когда-то сам стану активным строителем капитализма?

Минут через пять мы уже были на месте. Прощаясь, Игорь протянул мне бутылку дорогого французского вина:

– Возьми на память о нашей сегодняшней поездке. Ты счастливый человек, батюшка, раз не знаешь, что такое Покровский портвейн розлива 1979 года. Тогда это вино будет казаться тебе прекрасным.

Иудин грех

По вечерам, когда выпадала такая возможность, мы с внучками читали Евангелие. Сначала я прочитывал какое-то место, потом откладывал книгу в сторону и начинал на пальцах пояснять прочитанное. Очень многое из того, о чем они слышали, им было непонятно. Однажды я стал им рассказывать о последних днях земной жизни Спасителя и сказал несколько слов об Иуде и о том, как он предал своего Учителя. Выслушав мой рассказ, Полина спросила:

– Дедушка, а зачем он это сделал?

На что Алиса ей ответила:

– Ты что, не слышала? Ему за это дали денег.

Такое объяснение их обеих вполне устраивало. Раз Иуда хотел на этом заработать, тогда мотивация его поступка всем понятна и объяснима.

Однако если бы я, пионер Саша, в далекие годы своего детства узнал о том, что кто-то из каких-либо побуждений предал врагам своего близкого друга или командира, возмущению моему не было бы предела. Помню, еще ребенком присутствовал на встрече школьников с известным белорусским писателем Василём Быковым, слушал его рассказы. О чем он нам тогда рассказывал, я забыл напрочь. Зато потом читал его повесть «Сотников». Страшную историю о том, как в общем-то неплохой человек, партизан, попавший в плен, страстно желая выжить, становится предателем и убийцей. И этот сюжет я уже никогда не забуду. А у наших ребят всё так просто. Ну ему же дали денег. Я смотрю на них – дети как дети. Хорошие, пока еще послушные. Только живут они уже в других условиях, совсем не в таких, какие были у нас.

Вчера вечером Полина всё не могла улечься спать – никак не подберет себе удобную подушку. Дедушка принес внучке с десяток разных подушек, маленьких и больших, тонких и толстых, плотных и рыхлых. Всё перепробовала девочка, и ни на одной из них не остановилась.

– Надо же, – удивляется дед. – В девяностые, когда я работал в четыре смены составителем поездов на железной дороге, бывало, что ночью в промежутках между заданиями удавалось немного подремать. Так знаешь, чем обходился? Кирпичами. Или доску к стенке прислонишь, вот тебе и подушка. Только голова кирпича коснется, так сразу и спишь. Тяжело было, но работал и благодарил Бога, что у меня есть работа и я могу накормить свою семью.

Полинка вздыхает:

– Счастливый ты, дедушка, на чем хочешь можешь уснуть. Как наш Барсик. А у меня так не получается.

Ладно, это еще детское. Пока человек лично с трудностями не столкнется, вряд ли что-то поймет. Все равно, как если бы я им за ужином стал читать «Девочку со спичками». Слушать будут, а примерить на себя судьбу девочки из сказки Андерсена не смогут. Хотя, казалось бы, что ж тут такого сложного?

Обратил внимание: девчонки поедят, из-за стола встают и уходят, а посуду так и оставляют немытой. Начинаешь им выговаривать: