Город М

И добром помянутая пальма-пальмочка была ее составной частью. Почему большинство ходов сходилось сюда – "Хрен его знает, товарищ майор!" – отвечал Товарищ Майор, при помощи пальца и насоса пуская длительный писк. Тем не менее так оно и было. И те из телогрейцев, что не имели свободного времени сделать заброд, торчали тут, возле кадки, под прожекторами, находя удивительность в ожидании, кого откуда принесет.

Были даже специальные табуретки.

Именно поэтому высокий гость, прибывший в ДОМОУПРАВЛЕНИЕ был обнаружен вдруг и именно здесь.

Поднялся гвалт.

Пока один из вестовых пограничным голосом рассказывал гостю, что он есть Степан Коренников, который здесь служить, а откуда есть прибывать геноссе, четверо с факелами – крича по сторонам и распихивая любопытствующих – во всю мочь искали инженера Курчиладзе, который, как выяснилось поздней, давно бегал вслед и ревел: "Кто?"

– Да х-х-х… да шут его знает, кто,– доложил Товарищ Майор.– Не говорит. Приехал и все.

– А чего?

– О! Дак – в чалме!

– Грек, что ли? – насупился инженер. Он страшно не хотел, чтоб высоким гостем оказался грек Дефлоракис, заблудившийся в прошлый визит и чуть не испортивший нам отношения с Грецией.– Грек? – Греции было сообщено, что, мол, проводили, ищите у себя, и теперешний был нужен, как флюс.– Ну?

– Не,– усомнился Товарищ Майор,– навряд ли чтобы грек. С лица будет попоганей. Надо быть – ефиёп. Опять же – к пальме жмется…

Повеселев, Курчиладзе велел тушить огни и, высунувшись из-за угла, неофициально рассмотрел высокого гостя сам – с белой чалмы до ног – цыкая на задних и несколько раз за это время показав кулак Степану Коренникову, который уже вовсю клял гостя "бусурманом" и, замахиваясь прикладом, требовал сесть на табурет.

– Дак че! – слезно кричал Степан.– Да куды! Я ж к ему с добром! Да куды, гад!

Наконец, убедившись, что гость и вправду не похож на грека, Курчиладзе в окружении небольшой толпы вышел под прожектора и, встав шагах в двух, еще немного погодя понял, что высокий гость высок действительно (все прочие заканчивались у него где-то под мышкой), а во-вторых – негр, то есть не грек наверняка. Кроме того, гость был босой и время от времени грел ноги одна об другую, при этом улыбаясь, что было признаком дружественной страны, и Курчиладзе, чтоб повеселеть окончательно, тихо спросил, не парле ли, не дай бог, товарищ франсе, на что негр шмыгнул носом и улыбнулся еще раз.

– Экономят на переводчиках, сволочи,– с облегчением сказал Курчиладзе.– Ладно. Пусть стоит. Будем встречать.

Встреча высокого гостя состоялась через семь минут. В ней, обступив гостя вокруг пальмы, приняли участие товарищи Дерюжкин, Рогожкин, Плошкин, Сухостоев и прочая шушера – потому что к встрече по эфиопскому разряду Курчиладзе велел брать кого помельче да потолпистей, жуть до чего брезгуя целовать негров сам (разве что пятым-шестым) и вообще – надеясь на сутолоку вокруг встречаемого.

Однако сутолока, которая тут же и произошла, имела характер неприятности. В тот самый момент, когда, махнув специальным платком, Курчиладзе объявил начало встречи, и на гостя, расшеперившись коромыслами, двинулись товарищи Рогожкин и Дерюжкин, из бокового хода с наглой улыбочкой выбежал Товарищ Майор, а за ним – сбив его, неуспевшего отскочить,– гурт емлекоповских телогрейцев, которые смяли толпу (емлекоповские телогрейцы были крупней других и легко мяли толпу), и, как бы вопреки встрече номер один, еще стоявшей в растопыренном виде, пошла встреча номер два, в ходе которой высокого негра начали встречать товарищи Емлекопов (не глядя на Курчиладзе), Кобылкин (тоже не глядя на Курчиладзе) и Курчиладзе, кинувшийся с объяснениями про эфиопскую никудышность и беспокойство зря, которого не хотел.

Между тем дальнейшая часть встречи оказалась подгаженной по причине гостя, который – не имея возможности бежать – принялся увертываться от обнимания, и, несмотря на недостаток пространства, делал это до тех пор, пока Емлекопов, гребанув единственной рукой в очередной раз, не спросил назад, чего у нас с Африкой.

– В смысле – чего? – тявкнул Курчиладзе.

– В смысле – у нас.

– А-а. Ну… бананы. Или чего?

– Бананы и есть,– хмуро подтвердил Кобылкин.

– Ну и провались,– буркнул Емлекопов, после чего сообщил собравшимся, что 24 июля с африканским дружественным визитом прибыл высокий гость, в чалме, и это судьбоносное событие в жизни двух домоуправлений есть открытие символического вентиля в деле водоснабжения нашего общего дома,– причем уже слово "вентиля" было произнесено через плечо и наспех, поскольку высокий гость на слове "вентиль", отодвинув виноватого Курчиладзе, сперва как бы отошел (просто так), а потом пошел дальше, в сторону темноты, беззвучно мелькая оттуда светлыми пятками.

– Тю… идол,– сказал Кобылкин и почесал штаны.

– Конечно, папуас,– сунулся Курчиладзе.

– А ты вообще заткнись,– смело заметил Плошкин.– Дурак.

– Вот именно,– отчеканил Емлекопов, распорядившись так: дальше не встречать, почетно не караулить, намеков на обед не понимать, но, держась поодаль неторжественно, делать вид, что, мол, уже все, закрываемся, все,– и на этом официальную часть можно считать законченной, если добавить еще, что вслед гостю поплелись шестеро телогрейцев во главе с Товарищем Майором, рассуждая на ходу, как лучше показать понятие "мол, все", если варначья харя не рубит ни хламья вообще, кажи – не кажи.

Глава первая (б)

Конечно, нелепо утверждать, что когда гонишься за одним папуасом, обязательно вспоминаются все прочие. Нет, конечно. Необязательно.

Но, с другой стороны, не каждый день это случается – это раз, а в темноте он имеет некоторые гадкие преимущества – это два, и если уж что-нибудь такое, то вроде бы вспоминается непременно, и бежится уже не так хорошо.

Короче говоря, удивительно, что не был помянут тоже один такой – не то папуас, не то эфиоп, короче – вождь, который чуть было не решил продовольственную программу.

С едой у них было неважнецки – ее надо было копать или ловить,– и он, этот вождь, придумал вот какую штуку: он сочинил, что для лучшей еды следует обобществить всех тамошних бегемотов. Сперва это, конечно, многих позабавило, потому что есть бегемотов никто не собирался и не ел, да и не было их там, практически. Но пока шло веселье или, лучше сказать, обычная папуасская бестолковщина, вождь начал борьбу за идею – то есть попросту говоря, есть тех, кто ее не поддерживал.

Сам он к тому моменту был не столько староват, сколько плюгав, и в борьбе честной – как тогда еще водилось среди папуасов – мог спроста схлопотать по загривку, поэтому, следуя примеру уже развившихся стран, вождь быстренько составил партию, в которой давно (еще до бегемотов) играл в подкидного дурака (два там-тамщика и лохматый штурман с затонувшей где-то там израильской, кажется, подводной лодки), и сразу перевел ее, партию, на нелегальное положение – то есть, стреляя из зарослей араукарии и из штурманского автомата "узи".

Словом, нового во всей этой истории было немного. Пожалуй, одно: удивление. Хоть и всегдашнее. Удивление, отчего это никто не догадался взять да и треснуть вождя по балде. То есть взять что-нибудь тяжелое и вовремя сильно треснуть. Тем паче балду для этого он, говорят, имел подходящую, луковкой, а ножонки кривенькие, а глазенки подслеповатенькие – так, карлик – не карлик, рахит – не рахит, а вроде того. Но, тем не менее – вот не получилось.

А у него – получилось.

Правда, не полностью. Потому что, сожрав сперва врагов, затем – тайных врагов, а затем, когда с врагами начались перебои, штурмана и всех остальных вообще (объявив ихнюю доктрину общих бегемотов дурацкой, а линию своего руководства – реконструктивной), он приехал меняться опытом к нам, но как его назвать – то ли первым африканским перестройщиком, то ли последним людоедом – было непонятно, и потому визит в прессе не освещался, а раз так – чего с ним делать, никто не знал, и толком, считай, не встречал, и куда его, черенького, занесло – неведомо.

Но это так, к слову. Конечно, теперешний папуас был не он.

Тем более теперешний папуас был вовсе и не папуас. Это был Анна. Который, оказавшись за углом, скакнул в первый попавшийся боковой ход и пустился бежать, подгоняемый криками "куды, змей!" и топотом телогрейцев.

При всей суетне и кажущейся динамике, бег – особенно долгий – скуден на события. Рассказывать, как человек бежит – глупо. Он просто бежит. Сочинять, что он там, якобы, думает или вспоминает – значит, заведомо врать, будь то человек вообще или конкретный Анна, выкрашенный немецким кремом для обуви. Что же касается ретроспектив, которые в подобном случае используют для заполнения временного пространства, то говорить о них длительно неловко, тем более – симпатизируя бегущему.

Достаточно сообщить, что план (!) принадлежал Анне, что план практически исчерпывался тюбиком с немецкой жижей (остальное – кусок полотенца и путеводительская нелюбовь к идиоту), и – чтоб закрыть тему и больше уже никогда к ней не возвращаться – долгое время уже потом свой так называемый план Анна старался не обсуждать и никоим образом не вспоминать. Совсем.

Ему тоже было неловко. Правда, по собственным причинам.

Ему было неловко, что он провалил план.

Дело в том, что сама идея – то есть бродить, как верблюд, и по-эфиопски ничего не понимать, тем самым разыскивая следы "дела Пинчука", которые вели в домоуправление, как говорил Волк,– идея была не так плоха, не лопни она в самом начале и всего-навсего, как формулировал потом Анна, из-за недостатка воображения.

Что-либо объяснять здесь, в общем-то, тоже не совсем удобно. Но если коротко, имелось в виду вот что: Анна струсил. Готовясь к подземелью, он, конечно, пробовал представить кое-какие подробности, вроде канализационных труб и ракетных шахт. Более того, привычный к ночным бегам, Анна воображал себя человеком, смутить которого сложно – и, надо сказать, воображал вполне оправдано, пока дело касалось подземельных пейзажей и блужданий в потемках. Главную же роль сыграл близкий вид подземельных обитателей. Такого Анна действительно не мог вообразить. И то, что началось, так же мало соответствовало понятию "испуг", как дальнейшее – понятию "побег". Все получилось само собой, в том числе и целомудрие под пальмочкой. И, оказавшись за углом, он рванул вскачь уже без всяких планов (а заодно – без смысла и без пути), хромая только на тормозах, когда выскакивал поворот, развилка или какой-нибудь свет.

Погоня, которой, как всегда, придавалось преувеличенное значение, отстала сразу. Изредка, правда, из-за спины, а то и откуда-то еще настигал крик "змей!" Но не исключено, что это был один и тот же крик, просто заблудившийся в путанице ходов. С каждым разом он делался все прозрачней, будто тот, кто кричал, уходил вверх. Тогда как Анна уже давно бежал вниз – он чувствовал, что бежит вниз – и, пожалуй, преимущественно влево, потому что ободрал левое плечо.

Три звука, более невнятных, но значительных по-настоящему, прозвучали зря. Если бы на месте Анны был Волк – то есть специалист в области погонь все-таки поискушенней, он бы сказал (ну, хотя бы себе), что именно такое, нечто среднее между "эйк" и "ыть", выговаривается человеком при получении удара в лоб, скорее всего – кулаком и из-за угла. И что неизвестный соратник, сокративший число преследователей вдвое, может бежать где-то поблизости.

Но Волк был совсем в другом месте. Согласно плану, он охранял Ингу, засев в доме напротив, на чердаке, у слухового окна, откуда просматривалось ее окно,– а потому удержать Анну от нового припадка резвости было некому и, заслышав бег, он опять скакнул вбок, влетел в какую-то дверь и захлопнул ее за собой.

В тот же момент вспыхнул свет. (А наверху пошел дождь.) 5

Так произошло событие – а здесь просто необходимо подчеркнуть, что, несмотря на суетное начало, это было именно событие, серьезней которого произойти пока ничему не удалось.

Но сначала была дверь.

Когда осела тишина, и Анна, сглотнув, тайно отпустил дыхание, он увидел, что та штуковина, к которой он прижимался ухом – действительно дверь. Более того, она была недавно покрашена (Анна поковырял еще мягкую капельку) масляной краской. Синей. Какой обычно красят стены в общественных туалетах. И точно так же, как свежевыкрашенная стена, дверь была абсолютно ровнехонькой и не имела ничего из дверных затей – ни замка, ни скважины под замок. Если не считать отверстия на уровне шеи. Но это была шея Анны. Всем остальным оно должно было приходиться примерно на уровень глаз и позволять – сдвинув потустороннюю крышечку (Анна потянулся пальцем, но не достал) – рассматривать содержимое без дополнительных хлопот, а лишь при наличии на то интереса.

Потом был свет.

Только тут сообразив, что он видит все слишком подробно для темноты, Анна медленно обернулся назад и увидел керосиновый фонарь. Анна не знал, какой из подобных светильников называется "летучая мышь". Но этот следовало бы назвать именно так, потому что он висел в каменной нише (в стене было специальное углубление, вроде окна, и фонарь светил оттуда) и как-то очень по-живому смотрел сквозь прутья решетки.

Украдковый свет освещал небольшое помещение, точнее – комнатку с низким каменным потолком и каменным полом. Кроме двери и фальшивого окна, здесь было всего четыре предмета: алюминиевый таз (правый угол от двери), алюминиевая кружка, стоящая в тазу, и две ржавых трубы, вбитых в пол у левой стены, на которых, как понял Анна, крепились нары.

Самих нар в камере не было. А то, что это – камера, Анна понял, неожиданно-весело сообразив, как называется таз.

Кстати, сделав небольшое отступление, заметим, что нар в камере не было действительно. И почему – можно догадаться, почему. Скорее всего, дело в древоточцах. Эти твари в домоуправлении водились стадами. Они заползали даже в уши. И сожрать, скажем, стул могли в течение дня. И например, прораб Емлекопов, под которым был сожран уже не один стул, все свободное время давил их протезной рукой, после чего гадливо обтирал ее листком календаря. Зато в безлюдных помещениях древоточцы рушили в труху все подчистую, а уж довести до ремонта нары в пустой камере – это вообще пара пустяков.

Вероятно, так и было. Вероятно, поэтому – из-за негодности нар – камера и оказалась незапертой.

Но зато дверь камеры была сделана из толстой стали и открывалась внутрь. И, переходя уже непосредственно к событию, обещанному выше, нужно уточнить, что Анна очень плотно ее закрыл. Вдобавок, послушав сосущую тишину и решившись наконец выглянуть, он несколько раз – сперва чуть-чуть, а затем сильней – толкнул дверь плечом.

Вместе с жутеньким весельем – при мысли, что таковые действия могут быть квалифицированы как самосад, потом – с не менее жутким столбняком, когда он пытался открыть дверь, цепляя ногтем "глазок", и с беготней по камере (стоять было ужасно и холодно), когда он гнул и ломал ручку от кружки, чтоб сунуть ее в щель, на все про все ушло не больше пятнадцати минут. Этого хватило, чтоб прищемить мизинец и растерять остатки мозгов.

Событие началось так: Анна изо всех сил врезал кружкой по стене.

В ответ раздался такой же звук, только тише и повторенный четырежды.

Немного оторопев, Анна подождал и стукнул еще.

Стена отозвалась опять, но на этот раз тремя стуками.

Все знания Анны в области условных перестуков исчерпывались сигналом "SOS" – три точки, три тире, три точки – что он тут же и отстучал, непонятно зачем. Но странно другое: он не только понял ответное "принято", но даже вдруг запросил: "Кто принял?" – и совсем уж неожиданно для себя прочел: "Никодим Петрович". Впрочем, это показалось не так неожиданно, как обидно.

Пососав мизинец, Анна сплюнул на пол и глупо сказал:

– Ну да. А я – Зинаида Яковлевна.

– Нет. Это не так,– тоже негромко возразил голос.

Глава первая (в)

– Кто здесь?– еще глупей сказал Анна.

Это был глупый вопрос. По смыслу он равен обычному "ай". И нужно очень сильно не надеяться на ответ, чтоб задавать его в комнатке из восьми пустых углов.

Однако ответ был. И даже раньше, чем Анна успел это сообразить.

– Не нужно бояться,– был ответ.– Тебе нечего бояться. Это не здесь. Это за стеной.

– За… какой?

Это тоже был глупый вопрос, потому что Анна совсем не собирался его задавать.

– За той, где светильник,– ответил голос.– Раньше здесь был родник. Я его не прятал, он был маленький. Просто я никому о нем не говорил. А когда кто-нибудь входил, я начинал говорить громче, чтобы его не было слышно. А потом он проточил стену и ушел. Все произошло самым естественным образом.

– Да? – спросил Анна.

Версия родника, просверлившего стену, выглядела слишком пасторально, чтобы убедить наповал. К тому же, слова понимались с некоторым запозданием. Слова значили меньше, чем сам голос, который и впрямь звучал как будто за стеной, как соседский телевизор за стеной, когда теледиктор с мебельным выражением лица объявляет сегодняшний день пятницей.

– Да. Он ушел сам. А сегодня здесь были двое столяров. Они снимали мерку для досок и пили лосьон. Затем, когда лосьон кончился, они ушли, забыв свет и дверь. И я стал ждать.

– Чего? – выдохнул Анна.

– Тебя. Когда ты придешь. Когда знаешь, что должно произойти, нужно ждать. Ожидание есть единственно необходимый момент усилия.

В пересчете на Анну, которому последняя фраза напоминала почему-то закон Архимеда, дело обстояло так: странный текст принадлежал мужчине лет тридцати, расположенному где-то у фонаря.

Неслышно кладя стылые подошвы, он прокрался в угол и присел на четвереньки. Это здорово смахивало на волчий рассказ про подвального старика, и Анна успел это вспомнить. Но, шаря ладонью по камням, он нащупал дыру.

Вернее – две.

Небольших.

Одна проваливалась в пол, вглубь. Другая – рядом, в углу, на уровне несуществующего плинтуса – ныряла вбок, под стену.

Стараясь не дышать и страстно желая, чтоб дыры не оказались крысиным перекрестком, Анна потрогал края – они были гладки и холодны, как надлежит быть камню, обкатанному водой. Но ни самой воды (приложив ладонь к щеке), ни звучания воды (подержав ухо над обеими дырами) найти не удалось.

Наслушавшись тишины, Анна сдернул чалму за висячий хвост, свернул ее под ноги и встал, имея отверстия перед собой. Теперь это смахивало на прилаживание к писсуару. Однако помня опыт прежних бестолковых бесед, Анна решил не отвлекаться на ерунду.

– Послушайте,– позвал он.– Вы кто?

– Да. Я думаю, как сказать,– откликнулся голос.– Я мог бы сказать правду, сказав так: я – никто. Но понадобилось бы долго и много объяснять, нарушая порядок вещей. Ничем же не объясненное сказанное лишится смысла. Поэтому лучше я скажу так: я – узник. Это тоже правда. Потому что я нахожусь здесь давно, под замком и не имею даже имени. Меня зовут "Комната В". "В" означает – внизу.

– А-а… Никодим? Вы сказали, что…

– Нет. Это не так. Тебе показалось это от волнения. Тебе очень хотелось что-либо прочесть, и ты прочел. Но если хочешь, можешь называть меня так. Теперь это будет верней, чем "Комната В". Потому что мне предстоит отсюда уйти.

– Да? – насторожился Анна.– А… как?

– Лучше я скажу, почему – теперь. И ты поймешь – как. Так будет правильнее.

Легкий голос сочился снизу. Его можно было прикрыть ногой.

– Я был пленник. И потому оставался пленником. Иначе это было бы вторжением в порядок вещей. А тот, кто ищет порядка, не имеет права ломать его – тем паче для того, чтобы его восстановить. Но теперь все произойдет без меня. Я только ждал. Сперва я ждал родник, который пробьет стену, чтоб я мог говорить с тобой, когда ты придешь. Затем я ждал столяров, которые не запрут дверь, чтобы ты мог войти. Затем я ждал тебя. И заговорил только в ответ.

– То есть вы хотите сказать…– промямлил Анна. В сущности, это был финт: он не понял, что можно сказать такой галиматьей.

– Нет. Ничего, кроме сказанного,– возразил голос.– Все, что так долго продолжалось со мной, было вторжением в естественный порядок. Меня держали здесь, чтобы я делал это, и я был пленник. Мне необходимо прекратить это и уйти, чтобы прекратить это. Но объяснять, удивляя, и снова объяснять, удивив, значит, продолжать вторжение. Все должно придти само. Как родник. И ты должен все понять сам.

– Хорошо,– опытно согласился Анна.– Но, честно говоря, трудно сосредоточиться. Честно говоря, я думаю о какой-нибудь железяке. Понимаете, здесь дверь…

– Нет. Это неверно. Об этом думать не следует,– тихо сказал голос.

– То есть… почему?

– Потому что ты должен понять совсем другое. Но ты в волнении и можешь не понять надлежащего. И я скажу,– еще тише пообещал голос.– Я скажу так: некий человек угрожал другому многими бедами. Но сам имел тайну. И тогда тот, другой, пообещал раскрыть его тайну перед людьми. И угрожавший, страшась раскрытия тайны, стал оберегать своего врага, следуя за ним на всяком пути его и даже сражаясь за него, и находя его повсюду, где бы ни случилось быть. Ибо пропажа того человека в день первый грозила раскрытием тайны в день второй…

– Постойте,– догадался Анна.– Это про Клавдия. Но откуда вы…

– Не нужно спрашивать об этом. Я не смогу сказать так, чтобы не помешать тебе. Но уже вечер, и ему нужно спешить.

– Но…

Но в этот момент упала тьма. И, обернувшись к фонарю, вместо листочка пламени, Анна увидел три искры, две из которых тут же и погасли, и только последняя, самая круглая, держалась за край фитиля.

И такой, в общем-то, пустяк, как малиновая точка на обгорелой тряпке, дал совсем неожиданный эффект: накрытый тьмой, Анна ощутил необычайную ясность.

– Дело Пинчука,– вдруг выговорил он.

Но и в этот момент (правда, уже не свет) взвизгнул отчетливый жестяной звук. И Анна обернулся к двери.

– Теперь ты знаешь, чего ждать,– сказал голос.– И тебе будет лучше. Но это еще не он. Это один из столяров, который решил, что у него остался пузырек лосьона. Но тебе не нужно беспокоиться: он не найдет дверь. Но он несет светильник, и это хорошо, потому что в твоем выгорел керосин. И последнее…

– Дело Пинчука,– с непонятной убежденностью отчеканил Анна.

– Да. Но я могу сказать лишь немногим более. Я могу сказать так: да, я знаю дело Пинчука. Прочее будет вмешательством в естественный по…

Голос смолк, потому что за дверью раздалось "ыть!" – очень похожее на все предыдущие "ыть" и "эйк", но неуслышанные прежде,– и краткая возня с чем-то тяжелым и обмякшим.

– И потом – тебе нужен повод совершить то, что надлежит. Тебе необходимо как-то по-своему понимать, почему ты теперь поступишь так. Иначе ты почувствуешь себя несвободным. А это тоже – нарушение порядка вещей. Комната В…

Заключительная часть была произнесена уже не голосом, а скорее шепотом. Он щекотал ногу. И Анна, несмотря на полумистический полувосторг, очень живо представил собеседника на четвереньках.

Но видение было мимолетным, его убил распахнувшийся свет: дверь, в которую, судя по всему, врезали плечом, раскрылась широко и беззвучно, и в проеме возник Клавдий, держа фонарь с факелом в одной руке и освободив кулак под очередной "ыть".

Две-три секунды лупоглазости, выделяемых в таких случаях до первого слова, он использовал на то, чтобы быстро оглядеть Анну, камеру и дверь. Никогда не видев его улыбающимся, короткий фырк, который он отпустил, закончив обзор, Анна принял за улыбку.

– Соло для Клавдия с боем. Бой – это вы. Блэк бой. Скорей.

Восторг еще трепыхался где-то под ребром, но деловой тон вышиб остатки столбняка. Анна выскочил в два огромных скока и чуть не влетел лбом в фонарь.

– Держите. Если что – бейте по голове. За мной.

– Нет, стойте! – схватив фонарь, Анна задрал его над собой и осветил коридор.

Позади он был узок и темен. Впереди – сворачивал за угол. Из-за угла торчал башмак. Прыгнув туда, Анна увидел тупик, который упирался в дверь, а под дверью – человека, который лежал, устроив голову на втором башмаке.

– Ага! Вот она! Сюда.

– С вами тут чего – скверно обращались? – шикнул Клавдий.– Какая, к черту, она? Живей, он скоро очухается…

– Да не он! Хотя – да! Он – столяр. У него – инструмент,– Анна замотал фонарем, высвечивая закоулки.– Надо открыть. Вот эту.

– Зачем? Да вы что? Спятили, что ли…– Клавдий потянул за рукав. Но Анна рванулся так, что жиденький хирургический халатик откинул лоскут, будто ящерица – хвост, и, повертев ненужную тряпочку, Клавдий сунул ее в карман.

– Слушайте, не валяйте дурака! Какого черта? У нас нет времени.

– Это у вас нет времени,– буркнул Анна, присев над столяром.– А у меня навалом времени. И пока я не открою эту дверь…– он поднял фонарь и посветил в большеглазое лицо. Это равнялось твердому взгляду.– Вот так. Если хотите, чтоб поскорей, можете помочь.

Поединок между синими глазами и фонарем длился недолго. Молча сунув факел, Клавдий взял фонарь, отломил проволочную дужку и принялся колупаться в скважине. Лохматый факельный свет показывал его тень дрожащей. Клацкнул щелк, за ним другой. Вызволив железку из замка, Клавдий молча пихнул дверь в грудь.