Пламя грядущего

– Я прекрасно понимаю, о чем речь, – кивнул Арнаут. – Именно поэтому я придумал секстину, которая отличается усложненным строем стиха. Я полагал, что нашел ответ в более трудной для понимания стихотворной форме. Подобно тому, насколько кафедральный собор величественнее приходской церкви, так и поэтическое совершенство зависит от изысканного стиля и отточенных рифм. Иными словами, чем больше усилий потрачено, чтобы написать стихи, тем лучше. Так я рассуждал – и ошибался.

Дени глубоко вздохнул.

– Золото мягче железа, – заметил он. – Я знавал некоего отшельника, который однажды сказал мне, что не следует искать то, к чему я стремлюсь, только в области формы.

– Да, он совершенно прав. Это то же самое, как если бы работу дровосека стали бы превозносить над искусством вышивальщиц только потому, что его труд более тяжел. И я бывал в простых деревенских церквах, которые больше походили на храм Божий, чем иные кафедральные соборы. В награду за свои труды я слышал одни лишь упреки в том, что мои кансоны понять и выучить не очень-то просто. Кстати, я прихожу к выводу, что и мне самому управляться с ними довольно трудно! Что ж, я начал употреблять диковинные метафоры и зашел слишком далеко, заблудившись в поисках необыкновенного, удивительного, неуловимого, невыразимого…

Дени процитировал:

– Стал Арнаут ветробором,Травит он борзых бычкомИ плывет против теченья.

– Благодарю. Мило, что ты помнишь эти стихи. Лично мне они никогда не нравились. Наверное, уже каждый из труверов не преминул заметить, что смысл моих стихов слишком темен. Мой старый друг Тибауд, Монах Монтальдонский, высмеял ту песнь, которую ты только что процитировал. Он сказал: «Арнаут и в самом деле предложил нам кое-что новое – заниматься любовью под водой. А я даже и не подозревал, что он умеет плавать».

– Разве имеет значение, что говорят другие поэты? Или мнение кого-либо иного? – воскликнул Дени. – Однажды я встретил человека, простого жонглера, написавшего стихи, которые по сей день не выходят у меня из головы. И он сказал, что ему совершенно наплевать, что о нем думают другие, ибо он пишет песни для собственного удовольствия.

– Да, и без сомнения, он счастлив, поступая таким образом, – сказал Арнаут. – Но я человек слабый. Я хочу, чтобы мои песни слушали, чтобы они пробуждали в душах тех, кто их слышит, печаль и радость, которые чувствовал я, когда сочинял их. Бог мой, Дени, если бы я был осужден влачить свой век в заточении и петь четырем стенам или птицам, то скорее предпочел бы умереть. Подобный приговор был бы столь ужасен, как если бы я был обречен никогда более не написать ни одной песни.

– Но должен быть ответ! – со страстью вскричал Дени. – Наша поэзия мне кажется такой сухой, такой бесцветной – однообразной! Все те же образы: вечно восходы, вечера, соловьи или шум битвы.

– Когда найдешь ответ, дай мне знать, – усмехнулся Арнаут. – Что еще есть в жизни, кроме любви и войны?

– О!.. – Дени пожал плечами. – Любовь и война – вполне достойные темы. Но существуют и другие, не так ли? И то, что мы о них говорим, значит больше, чем сами предметы. Жонглер, тот, о котором я говорил, спел мне песню, которую назвал «Плачем». Он использовал форму площадного planch, ту же, что и Бертран де Борн, когда писал плач на смерть юного Гарри[110], что и полдюжины поэтов, оплакавших смерть старого короля Генриха. Но знаешь, о чем был его плач? Никогда не догадаешься. Состарившаяся шлюха скорбит о своей ушедшей юности!

– Что? – воскликнул Арнаут, вскинув брови с недоуменным смешком.

– Именно. И это было великолепно, Арнаут. Чертовски хорошо! Это поражало в самое сердце подобно стальному клинку, повергало душу в трепет. Я хотел бы точно вспомнить слова, но они ушли из моей памяти безвозвратно, как и юность, которую она оплакивала.

– Но… кто же сочиняет песни о шлюхах? – возмутился Арнаут.

– Он сочинил. И еще одну о том, что все венчает смерть. «Наступает конец, ветер сметает все».

– Хорошая строка.

– Да. И еще четверостишие… Хотя теперь уже мне не вспомнить ни рифмы, ни размера: «Присев погреться у маленького костра из опавших листьев, мы сожалеем о днях счастливой юности: так рано нас пожирает пламя; и так скоро костер сгорает».

– М -мм… Занятный образ. С этой метафорой можно что-то сделать, – пробормотал Арнаут.

– Понимаешь, что я хочу сказать? Но представь, что бы произошло, когда Ричард повелел мне быстро представить ему красивую, новую песнь, если бы я сочинил нечто вроде:

И короли, и знатные вельможи,Чьи матери все в золоте и жены,В итоге в гроб сосновый лягут тоже,Другим достанутся их платья и короны…

Он не смог закончить, разразившись смехом.

– Он бы отрубил тебе голову, – сердито фыркнул Арнаут.

– И потому я сочинил для него песнь в соответствии с нашими правилами, – угрюмо сказал Дени. – Две противоположности… На эту тему писали Бертран де Борн, и Гильем де Сен-Грегор, и Бернарт де Вентадорн, и не знаю, сколько еще поэтов… «Среди цветения весны мне любо слышать бряцание оружия, военный клич, стоны умирающих…» – и все такое прочее.

Арнаут легко похлопал его по плечу.

– Ты не должен недооценивать себя, – сказал он. – То была превосходная песнь. И не следует думать, будто Ричард настолько туг на ухо или его чувства так притупились, что он не понял этого. Он не глуп, несмотря на свой облик и воинственность. Возможно, тебе это неизвестно, но он сочиняет вполне сносные стихи под именем Блондел.

– Знаю. Что мне с ним делать, Арнаут? Иногда он проявляет необыкновенную щедрость, а потом ведет себя по-скотски. Он благороден и великодушен, каким я увидел его, когда он один противостоял дюжине воинов, жаждавших убить его. А затем делается мелочным и злобным, как вчера, когда он притворился, что не знает меня.

– Ты слышал поговорку: «Нет земли без хозяина, нет и человека без господина», – задумчиво промолвил Арнаут. – Каждый из нас должен кому-то хранить верность.

– Ты поклялся ему в верности?

– Ричарду? Нет. Я принадлежу графу Перигорскому, вассалу Ричарда.

– Ричард стоит того, чтобы следовать за ним, – со вздохом признал Дени.

– Ты слышал «Песнь о Четырех сыновьях Аймона»?

Дени выпрямился и расцвел в улыбке.

– Слышал ли я? Надо полагать! Когда-то она была моей самой любимой из всех старых героических поэм.

– Неужели? И моей тоже. Знаешь, я написал новую историю приключений Рено, старшего из сыновей.

– Нет, я не знал. Ты должен спеть ее мне.

– Непременно. Но прежде всего я хотел напомнить тебе слова старого Аймона: «Лучше быть честным вассалом, чем властвовать над людьми».

– Я помню. «Позор тому, кто не пожелал умереть за своего сеньора».

– Если ты найдешь особу, достойную занимать трон, и если этот человек тебе нравится, тогда следует действовать и с чистым сердцем принести клятву верности. Как ты думаешь, что Аймон сказал бы о Ричарде?

– Полагаю, он упрекнул бы меня за то, что я пытаюсь пожаловаться на льва. И, думаю, он был бы прав.

– Если ты чувствуешь неуверенность, тогда почему не покинешь Ричарда? Ты всегда найдешь себе покровителя, Дени. Ты пользуешься доброй славой…

– Благодарю. Не знаю, почему я не уезжаю. Отчасти потому, что мне кажется, будто он должен мне что-то за спасение жизни. Вот так, вполне откровенно, не правда ли?

– Но помимо этого ведь есть еще что-то?

– Да, он действительно мне нравится. Он привлекает меня. Только одно сравнение приходит в голову: он возбуждает любопытство, точно ручной, домашний лев, которого и хочется потрепать за гриву, и страшно…

– В любом случае спешки нет. Тебе нет необходимости принимать решение именно сегодня, – заметил Арнаут.

– Я хочу узнать о нем все, – сказал Дени. – Но ты прав, не сейчас. Прежде всего я хочу послушать твою песнь о Рено Монтабанском.

Благодаря этому разговору Дени почувствовал себя намного лучше.

Его вторым другом стал Хью Хемлинкорт. Он был вдвое старше Дени. Он был хвастлив, имел скверную привычку повторяться и относился ко всему новому с глубоким подозрением. Он был изборожден шрамами, словно старый кот, носил грубую одежду и не умел себя вести. Хью жил, руководствуясь простым принципом: долг обязывает рыцаря заниматься ремеслом воина, что не имеет ничего общего с милосердием, состраданием, смирением и прочим вздором, который он называл «чепухой клириков». И его бесконечные рассказы о былых похождениях сопровождались ударами и толчками локтем в бок собеседника или тычками коротких, сильных пальцев. Каждый такой дружеский жест оказывался весьма болезненным.

Однако его можно было назвать кем угодно, но только не скучным человеком. Его истории часто вызывали смех и всегда носили скандальный оттенок. Вместе с Уильямом Маршалом и Бодуэном Бетюнским, другим матерым головорезом, которого он называл «Бобо», он странствовал по турнирам, дворам высокородных особ и военным бивакам в течение двадцати лет. В отличие от двух своих приятелей он ничего не добился за эти годы, ибо был страстным игроком и с готовностью бился об заклад по любому поводу: на какой цветок перелетит бабочка или сколько раз священник споткнется на слове во время мессы.

Кроме того, он каждый день добросовестно давал Дени уроки обращения с мечом и копьем. Эти уроки помогали им коротать время и позволяли Дени вволю поупражняться на свежем воздухе. Когда они находились в Геддингтоне, Хью велел установить на поле столб и обернуть его дерюгой, и они использовали это сооружение для упражнений с мечом. На другом краю поля были врыты в землю столбы с перекладинами, по виду походившие на небольшие виселицы, с которых на веревках свисали кольца. Это были снаряды для метания копья в цель. Хью, по-видимому, не уставал никогда. С нечленораздельными возгласами и проклятиями он наносил удары по столбу, а потом заставлял Дени повторить, мрачно наблюдал за его выпадами, покусывая усы, и говорил: «Подними щит при этом ударе! Убери плечо назад, прикрой его мечом!» Летели щепы, и Дени вскоре начинало казаться, что его руки тоже сейчас легко могут отскочить от тела. Или, сев на коней, они легким галопом скакали к мишени, стараясь поймать кольцо острием пики. После пары часов напряжения, потный и совершенно обессиленный, Дени забывал о своих неприятностях, наслаждаясь горячей ванной и бокалом вина. Охваченный вялым оцепенением, он садился вместе с Хью на скамейку, слушал истории о его подвигах и какое-то время чувствовал себя счастливым. Именно так они и сидели однажды, греясь на солнышке. Хью умолк. У горизонта застыла белая громада клубящихся облаков – небо в Англии почти никогда не бывало чистым, – мирно жужжали пчелы, а где-то неподалеку кто-то точил клинок с равномерным звуком «взжиг-взжиг», монотонным, успокаивающим, словно птичья трель.

– Я раздумывал об искусстве владения мечом, – лениво проговорил Дени. – У меня появилась одна мысль, Хью.

– Какая?

– Э, понимаешь, а что, если употребить клинок меча вместо щита, чтобы помешать противнику ударить? Он делает выпад и ждет, что ты отразишь удар щитом, а вместо этого ты принимаешь его мечом.

Хью надул щеки.

– Что? Заменить щит клинком меча?

– Именно.

– А потом? Если ты примешь его удар клинком, чем же ты ответишь? Своим щитом?

– Совершенно верно. Надо подступить поближе и нанести сильный удар углом щита.

– Невозможно, – сказал Хью. Дени вскинул голову.

– Почему нет?

– Почему нет? Да не получится, дружище, вот почему.

– Я все-таки не понимаю, что ты имеешь против.

Хью прищелкнул языком.

– Послушай-ка, приятель, так никогда не пытались сделать, верно?

– Нет, насколько мне известно.

– Ну вот и все.

– Что все?

– Все совершенно ясно. Не выйдет.

– Но откуда ты знаешь?

– Ох, неужели не понятно. Если бы это было возможно, кто-нибудь уже проделал бы этот трюк. – Он с добродушной укоризной покачал головой. – Вы, молодые, все одинаковы. Чертовски неугомонные. Вечно высматриваете что-то новенькое, ищете новые способы делать то, что сотни раз делали до вас. Например, взять хотя бы новую причуду Ричарда.

– Какую причуду?

– Ты не слышал? Арбалеты. Англичане прозвали их самострелами. Итальянцы не так давно ввели их в употребление, усовершенствовав обычные осадные баллисты. Ричард в восторге от них. Клянется, что может выделить из своей пехоты сильный отряд поддержки, укрепив с тыла копьеносцев арбалетчиками, или как там их называют.

– А тебе не кажется, что это хорошая мысль?

– Хорошая? Хорошая? – Хью залпом осушил бокал вина, едва не поперхнувшись от волнения. – Дорогой мой, она нелепа! Ведь это просто опасно! Во-первых, кому нужны пехотинцы как отряд поддержки?

Сбродом они всегда были, сбродом и останутся. Головорезы. При первых же признаках опасности они бегут. Как же, я помню турнир, на котором мы побывали – Бобо, Маршал и я! Я рассказывал тебе о том случае, нет? Тогда Симон Неапольский явился с тремя сотнями пеших воинов, в основном копьеносцев. Маршал и юный Гарри опередили нас всех, и Симон попытался преградить им путь. Гарри хотел повернуть назад. Боже мой, Маршал погнал коня прямо в гущу этих собак, и они поджали хвосты и удрали. А он еще и захватил в плен Симона. Какая, к черту, польза тогда от этой пехоты?

– Но почему же это опасно?

– Почему? Мой милый, ты когда-нибудь видел, что делает с кольчугой стрела, пущенная из арбалета с близкого расстояния? Я видел. Даже нечего сравнивать ни с пращой, ни с обычными стрелами, уж поверь мне. Как ты думаешь, добрался бы до них Маршал, если бы войско Симона де Нофле было вооружено самострелами? Такие игрушки, попав в руки крестьян, сделают их равными конному рыцарю. Это будет бедствием, страшным бедствием. Сотни две арбалетов – еще куда ни шло. Но Ричард толкует о тысячах. Полагаю, он собирается купить их в Италии, а потом научить наших вилланов стрелять из них. Если он это сделает, он даст им удила, уздечку и седло для своих хозяев, вот так-то.

– Стало быть, ты не слишком высоко ценишь Ричарда как военачальника, да? – лукаво спросил Дени.

– Эй, нет, постой-ка. Я пока еще не зашел так далеко, – ответил Хью, скрестив руки на груди. – Невысоко ценю его? Нет-нет, ничего подобного я не говорил. Понятно, он молод, но чертовски хороший воин. Разумеется, ты слышал о взятии Тайебура?

– Неприступной крепости?

– Точно. Стоит на высокой скале; никто не верил, что ее вообще можно взять штурмом или измором. Он промаршировал с войском наверх, сжег и опустошил окрестности, атаковал главные ворота, ворвался внутрь и овладел крепостью. Меньше чем за неделю. Невероятно! Он унаследовал отцовский талант полководца и даже превзошел его. Правда, не знаю, досталось ли ему все то, что его отец имел здесь, – Хью постучал пальцем по лбу.

– Он не очень-то любил своего отца, не так ли?

– Любил его? – Хью взглянул на Дени и, ткнув его в бок, грубо захохотал. – Он ненавидел старика со всеми его потрохами, дружище. И знаешь, боюсь, чувство было взаимным. Вначале все было по-другому. Старый Генрих питал глубокую привязанность к Ричарду. Это была ее вина. – Он коротко кивнул головой приблизительно в ту сторону, где находился Лондон и где жила ныне королева Алиенор. – Ричард был ее любимцем. Поскольку юный Гарри должен был получить Англию, она отдала Ричарду Аквитанию и Пуату. Ну что же, согласись, в этом не было ничего плохого, только Генрих не собирался допускать, чтобы его сыновья стали более могущественными, чем он сам. Прежде всего он думал о семье. Он хотел, чтобы юнцы на опыте познали, какое наследство их ждет, но подразумевалось, что бразды правления он будет держать в своих руках. И это также было разумно. Три или четыре монарха сразу не могут занимать один трон. Наконец, не такой он был человек, чтобы отречься от короны в расцвете лет. Но она вошла в сговор с принцами, убедив их, будто их отец намерен обманом выманить у них полагающееся им наследство. С этого-то и начались раздоры. Генрих подавил бунт. Пятнадцать лет в темнице, но теперь настал ее черед верховодить в курятнике, а? – Он ткнул Дени указательным пальцем, толстым, точно древко копья.

Дени деликатно отстранился.

– Следовательно, ты не считаешь, что король Генрих на самом деле лгал Ричарду? Думаешь, он серьезно собирался отдать ему Пуату и Аквитанию?

– Короли не лгут, дружок, – отозвался Хью. – Они уклоняются от ответа, скрывают правду, ходят вокруг да около, но они не лгут. Именно в этом и заключается искусство управления государством. Генрих им владел мастерски. Честное слово, если он говорил: «Доброе утро», – ты начинал трястись от страха и гадать, какое коварство он замыслил, – добавил Хью, с восхищением покачав головой. – Возьми историю с французской принцессой Алисией. Ее просватали за Ричарда в возрасте девяти лет. Предполагалось, что такой брак укрепит союз Англии и Франции. Генрих увез ее и вырастил – и держал заложницей, понимаешь? И что же дальше? Всякий раз, когда король Франции требовал, чтобы она и Ричард поженились, Генрих под каким-нибудь предлогом откладывал свадьбу. Она была для него слишком ценным залогом. Он потрясал этим браком над головой короля Людовика, а потом и Филиппа, когда мальчик взошел на французский престол. Но дело в том, что, когда девочка подросла, он сам ее соблазнил, сделал своей любовницей и даже, говорят, имел от нее ребенка. Старик был сущим дьяволом. – Он тяжело вздохнул. – А все равно я был ему верен. И Маршал тоже. И несмотря на то, что он очень скверно обращался с ним, Маршал скорее отрубил бы себе руку, чем восстал бы против него. И я отдаю должное Ричарду – он сделал все, что мог, дабы не нарушить клятву верности. Но беда в том, что Генрих поставил его в затруднительное положение. С самого начала он поставил всех в затруднительное положение.

– Что ты имеешь в виду?

– Да то, что Генрих принес вассальную клятву королю Франции Людовику как властелин Аквитании и Пуату, когда принцы были еще детьми, понимаешь? Позже он заставил принцев присягнуть Франции, дабы утвердить право на свои владения: юного Гарри – на Бретань и Анжу, Ричарда, которому было лет двенадцать, – на Аквитанию и Пуату. Ну а в результате это, конечно, выглядело так, словно существовало два герцога Аквитанских – Ричард и его отец. Точно так же, как Алиенор и юному Гарри казалось, будто в Англии правят два короля. Во Франции считали его сыновей истинными вассалами, но Генрих полагал, что вассалом был он, и всем было понятно, что сыновья лишь в будущем унаследуют его земли. Это привело к ужасающей неразберихе. Ричарду пришлось ходить по жердочке, выбирая между преданностью отцу и клятвой верности французскому королю. Вот почему он был вынужден поддерживать обе стороны. Ты слышал историю о том, как Ричард погнался за своим отцом в Ле-Мане, не взяв копье и даже не надев кольчугу? Как ты считаешь, почему он так поступил?

– Я не думал об этом, – сказал Дени.

– Конечно, он хотел показать, что не намерен нападать на своего отца, а только защитить его. Вот почему он намного опередил свой отряд. И Маршал тоже это понял. И он сразил коня под Ричардом. Знаешь ли, он, верно, хорошо повеселился, свалив Ричарда.

– Ясно. Должно быть, Ричарду было страшно тяжело метаться между двух огней, – задумчиво промолвил Дени.

– До самого конца он изо всех сил старался удовлетворить обе стороны, – заметил Хью. – Он попытался примирить их в Жизоре как раз накануне смерти Генриха. Когда-нибудь он станет прекрасным королем, – продолжал он и подчеркивал значимость своих слов, наставляя синяки на бедре своего собеседника. – Ему предстоит многому научиться. Но у меня даже в мыслях не было, что он скверный воин. Возможно, его осеняют кое-какие глупые мысли, но он избавится от них.

– Ты хранил верность его отцу, – сказал Дени. – Ты останешься с Ричардом, Хью?

– Я? Я был вассалом его отца, и теперь Ричард – мой сеньор.

– Никаких сомнений на этот счет?

Хью пристально посмотрел на него, и на его красном лице появилось серьезное выражение.

– Ты говоришь глупости, мой друг. В конце концов, надо жить по законам чести.

Эта фраза вызвала отклик в душе Дени. Она эхом звучала в его ушах, пробуждая далекое, смутное воспоминание, но какое именно, он вспомнил, лишь когда лег спать той ночью.

…Они вышли во внутренний двор, отец поднял его и посадил в седло, а затем сам сел на своего коня. Они выехали из замка в сопровождении оруженосца и шести вооруженных воинов. Когда они миновали дамбу, оставив позади реку, Дени расплакался.

– Ты собираешься стать рыцарем? Твои братья не поднимали такого шума. Замолчи и вытри глаза. Люди смотрят на тебя, – проворчал его отец.

– Я не хочу быть рыцарем, – прошептал Дени. Однако он перестал плакать и вытер слезы рукавом…

Это противоречивое чувство глубоко проникло в его душу, завладело им, стало частью его существа, ему нужно было противостоять, но также и подчиняться. «Лучше быть честным вассалом…» Он словно был и сыном Аймона, и самим Аймоном: любимцем своей матери, но еще и плотью от плоти ее. И долг родовой чести, коему она подчинялась, был и у него в крови. Даже если бы он и обрел свободу, к которой стремился, он все равно не избавился бы от ноши, тяжким грузом лежавшей на плечах. Это был камень, прикованный к ноге: долг найти сеньора, за которым он мог бы последовать, необходимость дать вассальную клятву и верно служить кому-то, кто согласится принять его присягу.

«В любом случае, – думал он, беспокойно ворочаясь и пытаясь заснуть, – решать теперь не мне, но Ричарду, поскольку именно он первым отверг меня».

Однако утром направление ветра вновь изменилось. Дени едва успел позавтракать, когда паж пришел позвать его на аудиенцию к королю в Пайпуэлльское аббатство, находившееся на территории поместья. Он обнаружил Ричарда в трапезной, просторном зале с высокими, величественными сводами. Зал был чисто прибран и вымыт, пол устлан свежим камышом. Ричард стоял в глубине зала, указывая рукоятью хлыста для верховой езды, который сжимал в руке, в сторону помоста, где были расставлены скамьи и кресла. Стена позади подмостков была задрапирована полотняными шторами.

– Дорогой Райньер, – воскликнул он, схватив Дени за плечо. – Как я рад тебя видеть! Где ты прятался? Извини, я сейчас освобожусь. Эй, вы! Подвиньте это кресло вперед, ближе к краю помоста. – Он повернулся к своему гофмейстеру, стоявшему рядом, опираясь на отполированный до блеска жезл. – Я хочу, чтобы советник находился справа – он может сесть на складной стул, – а слева будут архиепископы. Поставьте где-нибудь табурет для секретаря канцлера[111]. Проследите, чтобы епископ Даремский сел прямо передо мной на нижней скамье; у меня есть основания для этого. Идем, Дени, побеседуем.

Он увлек Дени к широкой лавке у окна, выходившего на галерею. Они уселись вместе, и Ричард с самой доброжелательной улыбкой сказал:

– Ну-ну, перестань хмуриться – мы не часто виделись в последнее время, и это моя вина. У меня столько дел! А времени так мало. Я дал слово весной встретиться с Филиппом во Франции, и надо позаботиться о тысяче вещей. Ты прощаешь меня, не правда ли?

– Милорд, подданные не властны даровать прощение, – сказал Дени.

Он намеревался держаться холодно, но искренняя сердечность, проявленная Ричардом, растопила лед. Голубые глаза короля смотрели ясно и бесхитростно, и Дени не почувствовал ни капли сомнения в правдивости слов, которые он только что услышал.

– Мне вполне достаточно и того, что вы пожелали увидеть меня сейчас, – добавил он.

– Милорд? – переспросил Ричард, будто бы уязвленный. – Я думал, мы друзья. Ты должен звать меня Блонделом.

– Прилюдно?

– О нет, конечно. Понимаю, что ты имеешь в виду. А теперь скажи мне, ты ни в чем не нуждаешься? У тебя довольно денег?

– Ну, я… – начал Дени.

– Я знаю, как расточительны вы, труверы! – рассмеялся Ричард. – Тебе не нужно искать оправдания. Поэты отличаются сумасбродством, и таковыми они должны быть. Я прослежу, чтобы о тебе позаботились. А ты приготовил для меня новую песнь?

– Пожалуй, у меня была…

– Надеюсь послушать ее за обедом сегодня вечером. – Ричард похлопал Дени по колену. – Ты и Арнаут неплохо поладили меж собой, не так ли? Он необыкновенно одаренный человек. Меня бы не удивило, если бы ты завидовал ему… или ревновал. А теперь ближе к делу. Я велел совету собраться сегодня утром. Его члены прибудут с минуты на минуту. Я хочу, чтобы ты посидел в уголке, скажем, на этой скамейке у окна, понаблюдал и послушал.

– Я, милорд?

– Ты, мой друг.

– Но я ничего не понимаю в…

– Успокойся. Совет будет обсуждать вопрос о том, как пополнить казну. Я предвижу, что мои требования вызовут определенное сопротивление, особенно со стороны некоторых знатных особ, которые вполне могут позволить себе заплатить столько, сколько я попрошу, но которые считают, что это невозможно. Я хочу, чтобы ты внимательно следил за всем происходящим и особенно за теми, кто проявит наибольшее упорство. Мы побеседуем с тобой позже и решим, кто из них заслуживает внимания.