Дорога за горизонт. За золотым крылом

Стиль несколько своеобразен, но любопытен, поэтому Император всматривается долго.

– Вот ну и физиономии, а, – бормочет Бриваэль. Точно птицы носатые… Особенно этот, страшен, как ночь без звезд!

Он присматривается к профилю, что особенно пришелся не по вкусу ему своими острыми резкими чертами – и вдруг разом узнает, чей это портрет.

«Это же наш отец! А вот этот мальчишка рядом, что показался мне противно-развязным – наверняка я сам!» Бриваэль роняет лист, бросается к зеркалу – неужто он сам себе покажется таким же отвратительным, как и портреты родичей, знакомых, друзей?

Из хрустальной толщи зеркала на него смотрят его собственные серо-голубые глаза, полные страха – выражение это им несвойственно, как несвойственно солнце ночному небу! – бледное лицо, искаженное странной гримасой… и вторая пара глаз, выглядывающих из-за спины. Чужих глаз – белых, как неживой свет нарисованной луны. Хозяина этих глаз не видно – на его месте клубится темнота. Оба плеча разом обжигает крапивной плетью, Бриваэль чувствует тяжесть чужих рук, а зеркало бесстрастно кажет туже не просто сумеречную темноту, но темные клубящиеся одежды существа, стоящего за государевой спиной, а после и изжелта-блеклое худое лицо, издевательскую ухмылку, длиннопалые костлявые кисти рук на плечах Бриваэля, впивающиеся когтями в плотный вышитый шелк. Ужас охватывает Императора, тот мигом находит рукоять кинжала у пояса, резко разворачивается, выхватывая клинок из ножен…

Раздается гулкий густой звон бьющегося стекла – зеркало летит на пол, сбитое резким движением. За спиной никого. Ничего. Пустота.

Я – Пустота, что возьмет всех и вся…

На шум и вскрик государя сбегается народ – слуги и придворные. Впереди всех – Вердэн.

– Лорд Мааркан? Что тут… – Д'Арайн смотрит на разбитое зеркало, замечает, как подрагивают руки у Императора, хмурится.

– Ничего… зацепил случайно, – тот безуспешно пытается придать лицу спокойное выражение.

– У вас лицо, будто драугра увидели, – качает головой Верден.

– Почти… померещилась ерунда всякая, когда от света глаза резко в тень переводишь, бывает, знаете же…

– Знаю, – все же с сомнением произносит рыцарь. – Только вы давайте—ка на сегодня заканчивайте дела, а то не к добру так утомлять себя, лорд.

– Да, да, – кивает Император. Его колотит крупная дрожь, а во рту горьковато—солоно – стараясь унять эту дрожь, он прикусывает губу до крови.

Вечер. Темнота становится гуще. Ночь спускается на землю. Сегодня тучи, и не видно луны.

Бриваэль вспоминает, что никогда, даже в раннем детстве, не боялся темноты – элро вообще не подвержены этому страху, а над страшными байками няньки он смеялся, размахивая игрушечным своим мечом – «Всех чудищ победит великий герой! В золотом плаще и с клинком острее когтя дракона, придет и победит! Лоэнанн-Золотой, король-певец, придет! Вот я вырасту и сам стану великий герой, и король в золотом плаще скажет – ты мне как брат! Будем вместе править!!»

И сейчас не боится он темноты – боится только того, что его клинок безразличен темному туману с когтистыми руками, жгущими, как стрекальца медузы. От голоса, звучащего прямо в голове, не скрыться, и оружие бесполезно. Ни один оберег, ни один знак охранный не действует – он уже проверил.

Но тварь молчит.

Долго молчит.

Кажется – и нет ее вовсе.

Государь засыпает – и снова видит себя на поляне, той самой – откуда проснулся, туда и уснул заново.

Трепыхаешься?

Да!!

Это ты напрасно.

Не тебе судить, безликая ты мерзость!

Не безликая… смотри. Я могу надеть любое лицо, любую маску! Смотри, глупец!

Существо поднимается, высвобождает руки из рукавов (о Сокрытые, какие же у него когти! И желтоватая кожа исписана какими-то знаками, на которые смотреть едва ли не физически больно) и скидывает капюшон.

На Бриваэля смотрит его собственное лицо – да только никогда так мерзко не ухмылялся Император Гаэли, лорд Мааркан, старший из венценосных братьев. Никогда не было в его чертах отпечатка такой злобной жестокости, не кривились так презрительно губы, и глаза не казались полыньями над замерзшим омутом с черной тиной на дне.

Ты слабак, Мааркан. Ты тряпка. Твою страну сожрут стервятники, твое имя развеют золой.

Зачем ты мне это говоришь, оборотень?

Затем. Уступи мне свое место – и твоя страна станет величайшей! Покорит все государства, завоюет все земли! Стальной рукой возьмет узду правления надо всем миром!

А что же я?

А тебя уже нет. Есть только я. Смотри, есть ли меж нами разница?

Есть. Ты вообще не создание Богов, ты нежить.

Двойник хохочет, как безумный.

Какая я тебе нежить, безмозглая кукла?!? Твои боги – слабаки и идиоты, такие же, как и ты сам! Отдай мне свое место или согласись на вечное мое соседство за твоим плечом – и тогда, возможно, еще поживешь… в последний раз я тебе предлагаю!

– Нет! – Бриваэль тянется за клинком, но руки не слушаются его. Подкашиваются и ноги, он падает – и последнее, что видит – нависшую над ним тварь с его собственным лицом.

Тогда блуждать тебе вечно по этим туманам, откуда нет дороги… прощай, глупец, слабак, глупая игрушка. Прощай, бывший лорд Мааркан.

Темнота опускается, туман затягивает саваном…

«Наконец-то тишина», – думает отрешенно Бриваэль.

***

Вердэн Д'Арайн который день пребывал не в духе. Он злился на себя, бессильно злился на ситуацию, но поделать ничего не мог.

После того разбитого зеркала что-то на самом деле случилось с Императором – почему, почему он не бросился в тот же миг отправлять вестника, колдовскую птицу с письмом, к Эдерену?! Ну и что, что амулет на создание вестника был последний!!

Нет, конечно, все сочли бы его, рыцаря Ордена, параноиком – но лучше так!

Император изменился. Неуловимо, но очень, очень странно.

Разбитое зеркало в зале для чтения. Приказ вынести все прочие зеркала из его личных покоев.

Голос государя, манеры – едва уловимо, но все стало другим.

Оно нарастало постепенно – сперва это было еле заметно, но сейчас, когда прошла уже дюжина дней с того момента, когда Верден подумал, что нужно отправлять письмо – но не стал…

А сейчас – не поздно ли?

Голос какой стал у государя – сухой, холодный, отрывистый.

И ни малейшего намека на улыбку – а ведь Бриваэля в народе любили именно за это его солнечное, открытое лицо всегда!

«Нет, вру – улыбался. Но как! Смотреть противно!»

А приказы? Какие приказы он стал издавать!

«На содержание военных отрядов дозволяю самим командирам брать на местах, у крестьян и торговцев, все, что потребно, без уплаты особой». Это в мирное-то время! Еле отговорили вводить это право прямо сейчас.

Вердэн, охваченный этим бурлящим потоком мыслей, все расхаживал вдоль самого крупного гобелена в Зале Собраний – скоро Совет. «Орденские же, кажется, ровно не видят, что с Императором что-то творится, а?» – спрашивал он сам у себя. – «Им он, наоборот, отчего-то таким нравится. Приказы его – все как один о наращивании военной мощи. Тем и нравится!»

Ни с кем не советуется, все собрания – чистая формальность, вот что, заключает наконец Вердэн. И это тоже кое—что новенькое.

– Ваше Величество, скажите, как ваше самочувствие? – Вердэн рискует вклиниться в долгий спор о том, повышать ли налоговый сбор на военные нужды – или давешнее дозволение таки вступит в силу.

– На что это ты намекаешь, рыцарь? Что государь твой ослаб? – сухой, царапучий смешок, следом – змеиная тонкая улыбка. Она на красивом лице Бриваэля смотрится чужой, приклеенной. – Что мне не под силу нести бремя власти?

– Да что это такое вы говорите, мой лорд? Ни в коей мере! – искренне ужасается Вердэн.

– Тогда отвечу – самочувствие мое самое замечательное, – государь гасит улыбку.

«Врет!» – первая мысль в голове Вердена. А вторая – «Да это же не он!» Эта мысль абсурдна и дика.

Нельзя в одну ночь подменить кого бы то ни было, этого просто не может быть. Или может?!

– Скоро приедет маг престола, Эдерен. Все же справьтесь у него, мой лорд, не потребуется ли…

– Эдерен? Хорошо, что напомнил. Он предатель и хотел меня отравить. То зелье – в нем был яд. К счастью, я вовремя заметил это. Предателя следует судить.

«Проклятье!»

Вердэн внезапно понимает – это снова вранье. Чистое вранье. Никогда Эдерен не стал бы злоумышлять против Императора. Хотя… Раньше он думал – Бриваэль никогда не станет разговаривать с ним в таком тоне, и вот же – разговаривает. Только что разговаривал. И нет оснований думать, что не станет и дальше. «Надо разобраться» – решает рыцарь. – «Во что бы то ни стало».

Темнота. Холод. Боль! Страшная, пронизывающая все существо – Бриваэль не знает, есть ли у сновидений тело – но боль относится не к телу, она где-то в душе, там, где самое ее зерно, самый исток силы души. И именно его скребет, точно стальными когтями, мучает и терзает неведомо что.

– Эй, тварь! Выходи! Выходи, вор, – срывая голос, кричит он в пустоту

Не эльф и не человек, ни чародей и не зверь никогда не победят меня.

Снова этот голос, он издевательски тянет слова, явно насмехаясь.

Неизвестно почему – но двойник снова здесь. Наверное, из любопытства.

Бриваэль собирает всю волю и остатки сил – и бросается на двойника. Вцепляется в его горло, изо всех сил терзает плоть, слишком похожую на его собственную – и не замечает ударов когтей. Ему уже все равно – он понимает, что проиграл, но без боя сдаться не может. Вернее – не имеет права.

Из покоев государя раздается сдавленный рык, звон падения чего-то металлического, хрип и звуки борьбы. Вердэн снова оказывается рядом, ведь он шел поговорить с правителем о маге, да и не только. Рывком распахнув дверь, он видит, как корчится в припадке Император, рычит не своим голосом, страшно выгибается, точно вместо костей в его теле – гибкие ивовые прутья, и силится разорвать тетрадь, крепко стиснутую в руках.

Верден моментально оказывается рядом, выдергивает тетрадь из скрюченных пальцев, с размаху выплескивает в лицо Императора воду из кувшина, стоявшего на столике. Тот разом обмякает, потом отталкивает склонившегося Вердена, поднимается на колени, распахивает глаза широко—широко и рычащее выдыхает одно слово, смакуя его с вожделением хищника, почуявшего кровь:

– Война-а-а!

Смеется безумно, не замечая никого.

Верден отшатывается, сперва в ужасе, а затем в понимании – нужно уходить, пока еще можно это сделать. И уходит, не дожидаясь того, что Император, охваченный припадком, обратит на него внимание. За пазухой лежит тетрадь – вечером он прочтет дневник Императора.

Несколько дней Верден еще пытался убеждать орденских соратников и Совет, что не стоит поддакивать каждому слову правителя – но тех точно опоили приворотным зельем. Иногда Вердэн и себя ловил на мысли – а не накручивает ли он лишнего? Ведь вроде бы действительно полезные вещи говорит государь, предлагает усилить армию…

«Стоп. Ты же видел, сам видел, что он безумец? Ты читал его дневник? Император сошел с ума, это бесспорно!»

Ничего не добившись, кроме косых взглядов и подозрений, Вердэн Д'Арайн сложит с себя все регалии, бросив их на стол в Главном Зале Ордена, на собрании рыцарей. И покинет Силамар – тайно. Потому что он не то, что мага – он себя не успел бы спасти от темницы, если бы задержался еще хоть на час. Воинское чутье его не обманывало.

– Объявить предателей вне закона. И начать стягивать военные отряды к слабейшей границе – восточному берегу. Да, в пути воины Империи могут пользоваться недавно предложенным мною правом – и даже силой брать нужное для пропитания и снаряжения.

Император выглядит величественно и строго. Советники с немым восхищением смотрят в гневные глаза, бесстрастное лицо кажется им сошедшим с картины портретом героя. Сегодня на правителе одежда с высоким стоячим воротом, застегнутым на все многочисленные золотые крючки, а сам он держится неестественно прямо, не поворачивая головы, а оборачиваясь, если нужно, всем корпусом. Некому рассмотреть под густо расшитым золотой нитью воротом синие пятна на шее и царапины, словно следы от чьих-то пальцев: всем точно глаза отвели.

Некому. Рыцарь Вердэн далеко. Эдерен – в темнице. Прочие же видят пред собой сиятельного и грозного государя. Ну что ж, от части – так и есть. И сиятельный, и грозный. И править намерен стальною рукой, как сам недавно сказал.

О чем еще бы и говорить в лихую годину неопределенности?

Стальною рукой, только так.

Вердэн ехал в Даар-Кандр – больше податься ему было некуда. Он не слышал, что именно надумал Император – но был твердо уверен, что король Леон, в конце концов, должен знать всю правду.

Он не успеет. Он уже опоздал. Не успеет… Не успел.

– Лорд наш Леон Мааркан, нападение на границы! Большой военный отряд, – вестовой, страшно запыхавшись, едва связывает фразы во что-то внятное.

– Кто? Краймор? С моря? Север?! Или…

– Нет, – юношу—вестового оттесняет лорд Ардэйх. Прозрачно—серые глаза «горного» плещут непроглядной тьмой зимней ночи, на виске размазана кровь, в засохшей же крови и пальцы левой руки, но он, кажется, этого не замечает. Голос его глух и холоден, а слова падают на гранитный пол, как чугунные отливки – гулко, тяжело.

– Это твой брат, король Леон.

– Нет! Этого не может быть!

– Может. Брамстон едва уцелел. Они идут по нашей земле, как захватчики.

Глава 1. И этот пепел ветер развеет

Мир не жил спокойно – какие бы тревоги не терзали народ Гаэли, остававшийся сокрытым так долго, а и прочий мир не жил спокойно все эти годы. Гремели войны, чародеи сражались с пришлыми тенями, артефакты древних сражений и старые конфликты тревожили простой люд. Но хуже всего был Катаклизм. Недавний – когда в мир снова явилось нечто, чему имя знали только самые посвященные, маги и наездники на драконах, аргшетроны. Катаклизм этот прошелся железной метлой по Эльфизу, встряхнув и весь континент Краймор так, как уже не помнила эта земля добрых полтысячи лет. Успела забыть за половину тысячелетия, выходит. Накрепко забыть.

Да только вот старший из драконьих всадников – он помнил. Он в самых глубоких снах всегда помнил, отчего так дрожит земля и чернеет горизонт, от чего армии под стенами городов ведут себя, как опоенные дурманной травой, а воины в броне без знаков отличий словно не чуют боли и страха.

И умирают с пустыми глазами.

Знал. Помнил. Он уже такое видел.

Столица – город Эллераль – гудела потревоженным ульем после боя, забравшего у мира сразу трех драконьих всадников, много дней. Боя? Вернее, сказать – бойни, говорил себе Силас ЭльЗанжерант. Чьих же рук делом была такая масштабная катастрофа, спросили первым делом его, как чародея и всадника. Он сказал, честно сказал, что думал – да в том не было особой нужды. Пожалуй, все знали ответ, но не желали верить в это. Была надежда, что это лишь отголоски силы Духа Разрушений, а сам он еще не проник в этот план бытия во всей своей мощи. А надежда, как известно – она живет, даже когда не должна бы, когда нет сил и неоткуда их брать.

Несмотря на то, что всех, кто сражался за стенами города, испепелило огненной волной, а сам город при этом не задело лишь потому, что он стоял, укрытый силами магов – пострадавших и среди жителей, которых удалось спасти и спрятать за стенами Эллераля, было тоже немало. Целители и маги в первые дни буквально сбивались с ног – и северная чародейка Айенга Волчица не была исключением. Вымотавшись до полного изнеможения, она пряталась от всех, даже от желающих помочь и поддержать. Силасу доставалось почему-то едва ли не пуще прочих. Хотя он из всех и был самым искренним и переживал за чародейку глубже остальных.

Отчасти потому, что Айенге предстояло стать матерью драконьего всадника, а отчасти… отчасти Силасу было просто больно видеть ее в таком состоянии. Но сделать, увы, он ничего не мог. Айенга просто не принимала никакого сочувствия, сбрасывая его с себя, как накинутое на плечи покрывало. Йэстена-Фокса, ее ученика, это тоже тревожило немало. Наставница была важна для него не меньше собственного дракона, пожалуй.

«Надо что-то с этим делать, так не может продолжаться», – уверенно сказал себе тогда молодой всадник. Фокс прекрасно слышал, в каких выражениях отогнала от себя Айенга в прошлый раз очередного пытавшегося ее утешить, но все равно направлялся сейчас к ней, презрев высказанное предостережение Силаса. Наставницу свою он знал намного лучше, чем его второй учитель, и гораздо лучше понимал, почему и самого Силаса она тоже едва не обрычала по-волчьи совсем недавно.

Айенга нашлась под крышей одной из многочисленных беседок самой крупной аллеи города. Фокс приветственно кивнул ей и присел рядом на скамейку. Вздохнул, сцепил пальцы в замок, и, подавшись вперед, уперся в них острым подбородком. Взгляд его рассеянно скользил по траве и песчаной дорожке. Среди зеленых стеблей иногда мелькало гибкое тельце ящерицы. Юноша, казалось, полностью погрузился в созерцание мелкого зверька, все так же не нарушая молчания. Впрочем, всякому, кто задумал бы сказать – «неловкого молчания», следовало бы убраться подобру-поздорову со своими измышлениями. Эти двое молчали вместе, об одном и том же, и поэтому молчание было каким угодно, но только не неловким. Горьким оно было – да, неподъемным сперва, это бесспорно. Но что Айенге не нужны слова, и что она сочтет их пустым обесцениванием всего, что для нее важно – это Фокс знал лучше прочих. Оттого и молчал. Без слов будто подставил плечо изможденному путнику – ослепшей от слез душе, уже не различающей друзей и насмешников, и разделил на двоих тяжкий груз невеселых мыслей.

– Тебе надо было бы стать целителем, а не воином, – тихо сказала, наконец, Айенга после довольно долгого сидения бок о бок.

– Для этого я родился не в те времена, – чуть улыбнулся Фокс. – Миру еще не скоро понадобятся только блаженные ученые и созерцатели… увы. Не в те времена и в не самом подходящем месте, но я не скажу, что жалею об этом. В противном случае я не узнал бы вас всех, а это очень и очень много.

Он еще немного помолчал и осторожно сказал:

– Не злись на Силаса. Он хочет добра, хочет помочь – ну, так, как он понимает. Вы мыслите и чувствуете слишком по-разному, а он этого не видит почему-то.

– Я не злюсь… наверное. Но он и правда совершенно слеп. Никогда не думала, что, имея такой огромный жизненный путь за спиной, можно быть настолько незрячим, – грустно усмехнулась она.

– Я сделаю все, что будет нужно – даже если тебе захочется, чтобы я запер собственного учителя в главной эллеральской башне, чтоб тот не досаждал тебе своей тысячелетней мудростью, – уверил Фокс, и Айенга ответила слабой тенью улыбки. Но это был первый за много дней раз, когда на ее нежном лице появилось выражение, отличное от полного безразличия, тоски или ярости.

– Ну его… в предвечные снега. Как Саира? – Айенга спросила о драконице, переживая о ней не меньше, наверное, чем ее ученик о ней самой. Может, дракон Фокса знает, как расшевелить погрузившуюся в глубокую тоску янтарную драконицу?

– Наверное, все так же, Скай опасается навязываться с общением, а сама она, ясное дело, не слишком разговорчива сейчас. Но Силас говорил, что здоровье ее неплохо, что уже добрая новость. То, что она много спит – это, как пояснил Скай, не страшно, и даже хорошо. Таким образом, драконы спасают разум от сгорания при очень тяжелых переживаниях.

– Драконы все же намного мудрее прочих живущих, – вздохнула Айенга. – Ладно, Фокс, я постараюсь в следующий раз ни на кого не клацать зубами, я понимаю, что они все пытаются разделить то, что каждый может нести только сам. Это глупо – злиться на товарищей только за то, что мою чашу за меня никто не может испить. А большинство просто не понимает, что в той чаще плещется. Может, вот только Саира. В конце концов, мы обе потеряли тех, кого так любили. Ингольв – это самое большое, что случилось со мной с того времени, что я решила жить среди людей.

– Знаешь, об одном я жалею в своей жизни – что мой отец ни капли не похож на него, – неожиданно сказал Фокс. – Да и никто из тех, кто растил меня, пожалуй, тоже.

Наставница вздохнула, ничего не ответив. Юноша был готов к тому, что Айенга снова расплачется или вспылит, но она лишь легонько кивнула, медленно опустив руку на узел своего пояса.

Фокс обнял наставницу за плечи, наконец поняв, что ее раздражение улеглось, и она больше не склонна расценивать любое предложение помощи как указание на собственную слабость.

– А-а-а, вот вы где! Вас обоих просил позвать всадник, – пошуршав кустами и выйдя, наконец, к беседке, некий подросток, явно посланный Силасом, неловко мялся теперь с ноги на ногу. – Хотя точнее, наверное, все же драконы, а не всадник… в общем, я передал, что вас искали!

Мальчишка развернулся и умчался прочь.

Да, как оказалось – все же в большей мере Айенгу и Фокса хотели видеть драконы. Яйцу Саиры до появления на свет предстоял срок не менее, чем человеческому дитя, но некоторые вещи, касающиеся всадников от рождения и драконов, предназначенных носить всадника от самого появления на свет, требовали внимательного контроля за состоянием будущих матерей и самих еще пока нерожденных детей. Такая ситуация была внове для всех, кто так или иначе имел отношение к ней. Магические связи уже слишком тесно сплетали будущих детей Айенги и Саиры, и поневоле теперь и драконице, и чародейке нужно было считаться с этим, и, как следствие, проводить много времени подле друг друга. Наверное, это было и к лучшему – так они хотя бы будут отвлекать друг друга от всего того невеселого, вползающего в душу.

С этого дня жизнь главных участников недавних бурных событий пошла более спокойно… насколько это было возможно в мире, буквально перевернутом с ног на уши.

Силасу на его долю, конечно же, доставалось немало трудностей, но он старался, как мог, не перекладывать свою ответственность на других – смалодушничав по юности всего, казалось, один раз, он теперь расхлебывал бесконечные отголоски той ошибки. Ему не хотелось, смертельно не хотелось, чтобы отношения еще с кем-то стали такой же очередной ошибкой. К тому же – хоть северянин Ингольв, сложивший голову в той чудовищной схватке и был ему, в общем-то, никем, и в запале он сам готов был казнить его за непростительную беспечность – Силас чувствовал все растущую вину перед Айенгой и собственным драконом. И да, потеря сразу троих всадников в годину Катаклизма больно ударила и по нему, старейшему всаднику мира, как ни старался он это скрыть ото всех.

– Значит, я сделаю все, что смогу, для будущего всадника, – пообещал он сам себе. – По крайней мере, одного всадника, и неплохого, я уже воспитал… справлюсь и снова. Не думаю, что Йэстена растить было проще, чем это будет с ребенком Айенги.

В общем-то, ему ничего не оставалось больше.

Он предпочел заняться судьбой мальчика, ставшего невольным заложником сложившейся ситуации – в первую очередь потому, что тогда этим занялся бы кто-то другой, а Силаса это не устраивало.

Ну и к тому же – не погрузись он сейчас всецело в семейные дела Волчицы и ее сына, новорожденного всадника новорожденной же Льюлы, дочери его собственного дракона – ему пришлось бы не менее глубоко погрузиться в политику.

Уж чего-чего, а политики он жаждал меньше всего.

Не смотря на холодность Айенги, которую безуспешно пытался преодолеть Силас, родившемуся мальчику он стал даже больше, чем наставником. Он воспитывал его, как воспитывал Фокса, и как воспитывал бы своего собственного сына, которого у Силаса никогда не было.

Ребенка назвали – по настоянию Совета и эллеральских чародеев – Та-Амиром, «несущим мир» в переводе. Мать мальчика только неприятно усмехнулась, когда ее принялись убеждать, что это самое лучшее имя для ее сына. Силас в очередной раз опечалился – с Советом у него никогда не было взаимопонимания, разве что Линдор еще склонен был прислушиваться к нему, но Линдор был один такой в Совете. Собственно, отчасти поэтому Силас и промолчал тогда… к тому же он знал, что Айенга уже нарекла сына по-своему, на северный манер. Северное имя – Имбар – означало «дар судьбы» и, по мнению и самого Силаса, и Саиры, было куда как лучше (а главное, точнее) предложенного эллеральцами. Всадник не обольщался – он знал, что мир настанет еще ох как не скоро…

Но, в безумной надежде, по примеру прочих эльфов, звал мальчика Амиром.

Тот рос ребенком очень любознательным, но, по мнению окружающих (не родни – себя аргшетрон Силас считал мальчику родичем пусть не по крови, но по выпавшей судьбе), почти неуправляемым. Удирал с занятий, прячась на дереве – без счета. Сидеть там он мог целыми днями, не страшась голода или иных неудобств – его дракон, малышка Льюла, дочь Саиры, всегда была готова помочь юному другу. Воровал яблоки из сада и медовые лепешки с кухни, убегал куда-то – и до заката не дозовешься. Мать ему позволяла почти все, запрещая только откровенно опасные выходки. Саира тоже возмутительнейшим образом покрывала юных хулиганов.