Евангелие – атеисту

«Ну, на корабле будущего, на топливе будущего?»

«Нет. Понимаешь, почему?»

«Не понимаю».

«Я там дал тебе сведений значительно больше, чем ты осознал».

«Помню, ощущал что-то такое, но не задумывался… А как они от своих убийц и психов избавлялись? У нас их не счесть?

«Было это в их прошлом. Но устали они от убийств и террора, и обратились, все, все сразу, к Всевышнему, и спросили, можно ли убить всех убийц, чтобы прекратить убийства. Ответа не было. И каждый, кто знал злодея, взял на себя грех преступления Закона, и – убил! А потом все убившие отдали себя на установленную кару в ШЕСТЬ ДНЕЙ. Все они были клеймены и пошли на кару в один день. С каждым пошло по несколько человек, добровольно желавших разделить кару, так как тоже были готовы убить, хоть и не убили.

А оружие всё было уничтожено и больше не производилось».

«Это невероятно! А Всевышний простил их?»

«Бог простил. Живы остались. Мало того – он вернул людям первозданный Закон и возможности, которых до того, они были лишены Огромные возможности! Но хватит вопросов. Тебя ждут трое: Матфи,с которым ты почти сдружился, Марк, которому польстил, и Лука, которого почти уговорили побеседовать с тобою. Предупреждаю, раб, язычок, попридержи, не распускай!».

«Я стараюсь, очень стараюсь, Хранитель! Но страх меня изнуряет и помогает только шутка…»

И снова я оказался на поляне. Надеялся увидеть Иисуса, но его здесь не оказалось. Тут было словно сонное царство: все возлежали в самых свободных и удобных им для отдыха позах. Были они в одеждах разных цветов и из различных тканей, которых я не видел никогда и названия которых не знал.

Я не рассматривал отдыхавших, чтобы не мешать. Прошёл возможно дальше от лежавших, смотря себе под ноги. Подошёл к фонтану. Он тоже отдыхал: струйка его едва поднималась над поверхностью «почвы» и журчание его было едва слышным. Я встал на колени, ощупал место из которого била вода. Вокруг был сухой и горячий песок, очень мелкий, покрытый как бы корочкой, а следов утекавшей воды не нащупывалось… Смочил руки, вымыл лицо, оголился по пояс и стал брызгать на голое безволосое тело и растирать его руками. Было приятно. Жажды я не ощущал, но выпил пригоршню воды.

От ледяной воды свело зубы, но тут же прошло, и я почувствовал себя ток, будто бы только что в мягкой постели проспал часов восемь – бодрость! Есть не хотелось совершенно. Вспомнил, что меня здесь ждут, огляделся, но «ждущих» не увидел – сплошная сиеста! И здесь я увидел на краю поляны, в том месте, где должна была начинаться тропка в сторону опушки с поля, сидит на белом войлочном «ковре» в множеством подушек под спиной и с боков, худенький, в серебре седин, старичок, сухой ручкой меня повелительно призывает подойти. Иду покорно, склонив голову, подойдя, робко опускаюсь на колени и кланяюсь, лбом коснувшись края «ковра». Побыл в такой позе, пока не услышал тихого покашливания и смешка: «Встань, раб, не обучен ты раболепствовать, не надо мне этого, сядь так, как тебе будет удобно». Я сел, свернув ноги калачиком, руки сложил перед грудью ладошками вместе, постарался улыбнуться жалобно. Не знаю, что получилось, но Марк на меня не смотрел, рукой приглашал-приманивал ещё кого-то. Я взглянул – легко, словно шина хорошо надутая, катится-скользит к нам грузный Матфи… Как это у него все движения получаются плавно-медленными и стремительными одновременно? Он уже и прилёг рядом с Марком, шепчет ему на ухо что-то. Марк жмурится довольно, на меня смотрит с хитрецой, говорит:

«Ты, Борух, так стремительно «вылетел», что у нас не было уверенности, что тебя вернут… На всякий случай обговорил с Матфи: «Если будет на то воля Всевышнего и Иисуса Светлого, и вернут сюда шута горохового, тебя, раб, покажем его Луке, мужу мудрому проницательному, великому знатоку всяких болезней телесных и душевных. Ну и получили, благодаря стараниям Матфи, согласие. А теперь ответь, раб, бывал ли ты в нашей «земле обетованной»?

«Нет, о Марк, не бывал! Не считать же «быванием» краткосрочный «транзит», организованный мне миг назад Хранителем?»

«Лука очень проницателен. Не лги ему».

Тут подошёл тот, кого ждали: мужчина выше среднего роста, стройный, жилистый, в чёрной с рыжинкой вьющейся шевелюре и такими же усами-бородкой, с тонкими чертами выразительного лица оратора, с большими проницательными глазами гипнотизёра. Он расположился между Марком и Матфи, для чего последний легко переместился в сторонку. Я понял, что должен поприветствовать Луку:

«Позволительно ли мне будет, о мудрые Апостолы Матфи и Марк обратиться к мудрому Апостолу Луке» – все трое важно и доброжелательно кивнули. Я продолжал:

«Наслышан твой покорный раб, о Апостол Лука, что ты великий лекарь, а я удручён болезнью сознания: мнится мне, что я при жизни ещё видел Иисуса Светлого, Хранителя, умерших давно Апостолов…»

«Не продолжай словоплетения, хитрый раб. Скажи, посетил ли ты землю моих предков и землю Апостолов Матфи и Марка?

«Землю Апостолов Марка и Матфи я посетил».

«Что можешь рассказать?»

«Что может рассказать о слоне крохотный муравей, посаженный неведомыми силами на голову того слона? Видел я камни под ногами, ощущал палящее солнце, видел густозаселённые земли, да столбы границ с колючей проволокой… Могу ли я похвалиться, что оглядел слона, что знаком с ним?»

«Правдивый ответ, я ожидал пересказа газетных статеек и впечатлений с телеэкрана… Скажи, а играешь ли ты в шахматы?»

«Именно «играю», как ребёнок в солдатики, не более того…»

«Сыграй со мной, а заодно расскажи, как играть выучился, с кем любил играть… Доска и фигуры тебе привычные, из твоего мира, правила тебе знакомы, часов для нас нет. Я белыми начну: е2-е4».

«В первый или второй послевоенный год летом жил я на даче в Красково, которую арендовал мой отец. У нас дача с реденьким заборчиком была, а напротив – такая же дачка – без заборчика. Там жила пожилая пара. У них был взрослый сын-идиот. Он в любую погоду качался в сетчатом гамаке и частенько дико ржал… Справа от той дачки было несколько строений, обнесённых высоким плотным забором, с домиком-сторожкой. То были владения одного Министра и его заместителей. А я дружил с детьми сторожа- племянниками замминистра. Их было двое: на год меня старше – Валя, на год младше – Саша. Однажды на эти дачи приехал знаменитый шахматист – Ботвинник Михаил. Он отдыхал и готовился к ответственному матчу государственной важности, а для развлечения купил много картонных досок и шахматных фигурок, попросил детей сторожа собрать по округе побольше пацанов нашего возраста. На поляне устроил сеанс обучения и одновременной игры. Я до того в шахматы играть не умел и не пытался. Как ходят фигурки запомнил легко, но смысл игры дошёл до меня только через год. К тому времени от «учителя» воспоминания уже стёрлись. А в тот первый сеанс игры я делал, видимо, наглые ходы-перемещения, жульничал, и «дядя Миша» сказал мне: «Мальчик, ты авантюрист, из тебя не получится игрока». Я не знал слова «авантюрист», не обиделся нисколечки и до вечера смотрел, как играют другие. «Учитель» отобрал из толпы трёх пацанов, пригласил их в выходной прийти в Малаховский летний кинотеатр…

Вечером я спросил у мамы: «Кто такой авантюрист?» Отец заинтересовался, узнав, что это меня так шахматист назвал, сказал зло: «Совсем распоясались, пархатые! Но мы им покажем Кузькину мать!» Как ни странно, я всё понял». Здесь я сделал ответный ход – д7-д6.

Посмотрел на троицу, сидевшую напротив, понял – слушают пока, не надоел. Потому продолжил: «Дома у нас шахмат не было. Были шашки, домино, карты. Потому самообучение проходило в Малаховке, в упомянутой киношке, где в садике была библиотека, и под залог билетов на сеанс давали картонку и битые фигурки. Играли мы азартно, было нам интересно, но открыть какую-нибудь книжку по шахматам желания у меня не возникало, и возникло лет в тридцать только, а тогда было уже поздно… Проигрывать я никогда не боялся, не ущемляло меня это, а нечастые выигрыши доставляли радость и удовольствие. Потом я сообразил, что легче играть под «трёп», это отвлекает партнёра, позволяет «подловить на вилку». Партнёры были и слабые, и равные по силе, и более сильные. От последних «нахватался» некоторым схемам-приёмам игры.

Настоящую радость от игры я получил только на Севере, когда служил на батарее майора Долова. Там случилась невероятная и дивная история, если позволите…». Лука сделал ход, и я понял, что мне позволяют продолжать дальше…

На батарее оказалось на удивление много шахматных комплектов, не менее двадцати. Доски и фигуры не побитые, крупные. Однако, времени свободного, по-первости, было очень мало, но мы втроём – Ефим, Юра и я – как-то сориентировались. Уверен, что у Ребят были какие-то разряды, но они про это не говорили, так что меня «натаскивали» в четыре руки, учили ненавязчиво, иногда правдоподобно давали выиграть, Ефим – чаще, Юра – реже (он совершенно не умел притворяться и стыдился таких поступков). Как-то осенью, когда полярный день кончился, и установилась смена дня и ночи, играли мы втроём «на вылет», и незаметно подошёл к нам комбат. Мы вскочили, но он жестом показал, чтобы продолжали. Вскоре задал вопрос: «Кто из вас играет сильнее?» Ефим, незаметно подмигнув Юре, указал на меня. Комбат приказал: «Все трое – в ленинскую комнату. Играть будите с часами, по пять минут! Мы поплелись, и не поняли, салаги, отчего старослужащие показывают нам кулаки. Я играл первым и проиграл. Ефим играл вторым – проиграл. Шмуль играл третьим и где-то ходу на шестнадцатом прошептал: «Вам мат, товарищ майор…». Комбат встал, пожал всем троим руки и заорал в открытую дверь: «Батарея! Готовность номер один!» И все понеслись, бегом, сломя голову, на пушки, на РТС, на боевые посты по расписанию. А уж до отбоя – час, и этот час – «личное время». Минут тридцать вся батарея в мыле работала, пока прозвучал «отбой». Спускались с сопки цепочками, комбат шёл позади, когда подходили мы с Юрием к казарме – Долов скомандовал: Ягупьев, Бордман, Шмуль – «реванш!».

Старослужащие нам объяснили, что комбат после каждого проигрыша в шахматы объявляет «готовность номер один». Это даже весело, когда дело происходит во время хозяйственных работ, но если – в личное время, или в ущерб сну – виновника могут «вытянуть» пряжкой ремня пониже спины… Следующие три партии мы проиграли, и батарея спокойно отошла ко сну.

В течение последнего года мы трое, регулярно играли с командиром, но «прокол» у Юры случился лишь однажды. Его хотели побить, но Коля Балков и я стали по бокам и объяснили желающим «покарать», что бить придётся троих сразу. Желающие передумали. Правда, Юрке всё равно надавали исподтишка, в строю, в бане. Я утешал его ночью – мы спали рядом на верхних койках, и я слышал, как он тихо плакал…

Пока я болтал, мы делали ход за ходом. Хотел я ещё историю рассказать, но Лука аккуратно положил моего короля и объявил: «Мат!»

«Скажи теперь, когда была у тебя последняя беседа с врачом?»

«Беседа? Да разве с врачом побеседуешь? Врачу у нас «жалуются»… На работе у нас есть женщина-терапевт. Как-то появились у меня боли в животе, то ли желудок, то ли ещё что… Ну, пошёл на приём. Так врач с такой брезгливостью трогала мой живот своими пальчиками, так носик брезгливо морщила» Сел я, одел рубашку и ляпнул: «Кто Вам сказал, что Вы врач? Вас обманули! Не можете Вы быть врачом, Вам пациент противен!» И ушёл. Больше я к ней не обращался, а ходил, если что к участковой… но редко, предпочитаю перетерпеть.

«Алкоголя много употребляешь?»

«Меньше, чем хотелось бы. Могу и год не пить. Зависимости нет».

«Как рано попробовал?»

«В четыре года. Со старшим братом гулял вечером в Ростове в парке. Мы для местных чужаками были. «Г» твёрдо говорили, выделялись «северным» говором. Потому брату дали кличку «Булыган» – булыжник, чтобы по обиднее. А я для клички ещё мал был.

Так вот, без причины, брата свалили и стали ему в рот водку заливать. Так силком целую «чекушку» вылили. Хотели, чтобы пьяным явился к отцу, «обкомовской шишке». А потом самую малость и мне плеснули. Я задохнулся! Домой мы, практически, приползли…

А второй раз это было в Шадринске, в эвакуации, на новый 1943 год. Праздновали семьёй: тётки, мать, мы с братом и два солдата – демобилизованные по ранениям инвалиды. Слушали по «тарелке» громкоговорителя коротенькое бодренькое выступление отца. Выпив, солдатики плеснули в рюмки и нам с братом и предложили выпить «за папу». Брат выпил, а я заревел, так пить не хотелось. Брат рассердился: «За папу не хочешь? Хочешь, чтобы его фашисты убили?!» Силой влил мне водку в рот и зажал его, чтобы не выплюнул, а проглотил. Я отравился. Два дня лежал, болел…»

«Ясно. Две «прививки» получил рано»

«Мне никогда не удаётся выпить много, меня во время выворачивает».

«Нормальная реакция здорового человека».

«Табак, никотин, наркотики?»

«Это было в Фергане, осенью 1941 года, на рынке. Всё время было жарко, а тут вдруг дождь пошёл, а я в одних только трусиках и босой. Узбек пожалел дрожащего ребёнка, под халатом пригрел. Сам он курил папироску, сунул и мне в рот: «Погрейся изнутри». Я вдохнул, закашлялся, голова закружилась. Тут брат подошёл и выдернул меня, на руках бегом в дом отнёс. В тепле я сразу уснул.

Потом с мальчишками играли на окраине. Место это «террасой» называлось. Кто-то из ребят вспомнил, что , что меня часовые свободно пропускаю туда, где работала мать. А при входе всегда в большом количестве «чинарики» валялись… Меня приспособили их собирать. Из окурков добывали табак и делали «гильзы» и поштучно продавали эти папиросы. Иногда я их пробовал вместе с другими. Позже стал покуривать «бычки». Мать в войну курила – это было модно, так что её окурки и собирал. С тех пор курю. А мать, как узнала, что отец жив, как встретилась с ним, так и курить перестала. Не терпел он этого.

А наркотики? Был один случай. На угольке старшие жгли что-то белое, дым стоял густой, белый. Они его соломинкой вдыхали. Как то мне дали соломинку и приказали вдохнуть. Брат заметил, подзатыльником сшиб меня на песок. Парням сказал, что если я очумею, то не смогу им чинарики таскать. Они ответили непонятно: «Хоп, майли, хоп!»

Так что тогда я не попробовал, а попробовал в той же Фергане, через тридцать лет. Соблазнили меня в чайхане. Затянулся всего два раза, чем – не знаю… Впал в беспамятство с бредом. В это время меня обобрали. Чайханщик спросил: «В милицию жаловаться пойдёшь?» Я отрицательно помотал головой, сказав, что надо дальше ехать. Он одобрительно покивал, дал мне пиалу с чаем и кисть винограда. Попил я и ушёл на вокзал. К счастью документы у меня были спрятаны хорошо, до них не добрались. Они вместе с основной суммой денег были на вокзале, в камере хранения… Похмелье с этих затяжек было ужасное! Голова разламывалась!»

Пробовал в школе с ребятами седуксен. От него лёгкое обалдение. Не понравилось… Товарищ мой, одноклассник, Гена, стал наркоманом-"колёсником". Умер рано…»

…Молчание. Думаю: «Аудиенция закончена. Сейчас выдаст диагноз. Однако – нет. Последовали другие вопросы…

«Ты беседовал ещё с одним врачом, рассказывай».

«Было, беседовал я с врачом-хирургом в Буйнаксе, после автокатастрофы. Там операция и разговор заняли вместе два часа. Беседой это не назвал бы.

Как-то состоялся разговор в кабинете частнопрактикующего врача. Там присутствовал трансплантолог из Склифа. Так это не беседа была, а пьянка…

Вспомнил! Мне удаляли аппендикс в Заполярье в годы армейской службы. Был сентябрь. Это значит, что местные короткие лето и осень прошли. Началась зима». Сразу ясно вспомнились порывистые ветры, несущие сырые заряды «крупы» или града. Мы со Шмулем были уже в расчёте РЛС. У нас не было взводного, его обязанности исполнял старший офицер батареи, Давлюк. Он не очень усердствовал, потому что с рейса на рейс ждали офицерского пополнения. Полнота власти была у помкамвзвода, Дзебы, мужичка-крепыша из Львова. Этой осенью он ждал демобилизации. Как «западник» он ненавидел «москалей», к тому же был юдофобом откровенным. В боевой учёбе и специальности он не мог нас «ущучить», но на нём была ещё и общеобразовательная работа с утра до вечера, а утро начиналось с физзарядки. Взвод выстраивался после подъёма и заправки коек, Дзеба снимал с себя одежду, поигрывая прекрасной мускулатурой и командовал: «Делай, как я!». Мы так же раздевались, стесняясь своей кожи «в пупырышках», после чего он командовал: «На выход!» и выводил нас в пургу на ледяной ветер… Старослужащие понуро шли из казармы, были приучены, но мы с Юрием не могли себя заставить выйти голыми на снег. Юрий не мог понять, зачем это и посчитал придурью Дзебы. Я, когда столкнулся с этим приказом впервые – взбунтовался. Мы остались в казарме, думая отсидеться в курительной комнате. Не вышло. Дзеба вернулся. Шмуля пинками вытолкнул на дверь казармы, мни приказал: Матрос Ягупьев, выйти из казармы и встать в строй взвода!» А я сказал, что не пойду. Дзеба был в ярости. ФЯ видел, что сдержался он с трудом. Он приказал: «Доложите старшему лейтенанту Давлюку, что отказались выйти на зарядку. После физзарядки и развода я напишу рапорт, обещаю, что пойдёте под трибунал за отказ выполнить приказ, обещаю!» И он побежал к взводу, чтобы бегать с ними по берегу над заливом, делать гимнастические упражнения…

Санинструктором у нас был сержант, дагестанец, Богамедов. Он плохо говорил по-русски, но был добр и внимателен, особенно к «салагам», новобранцам. Я ему по форме доложил, что было сказано офицером. Он кивнул, что-то записал в журнале, спросил: «Зачем живот держишь?» А я и не заметил, что держусь руками за живот Я промолчал, и санинтруктор озвучил свою догадку: «Я вчера сказал командир про несвежий консерва! Понос есть? Рвота был?»3 Я молчал, не желая врать. Богамедов приказал: «Еду в госпиталь, таблетки, микстуры получать. Иды в санки ложись, тулупом укрой, я скоро». Лошадка, запряжённая в санки, была уже у дверей медпункта. Через несколько минут мы ехали к госпиталю пограничников. Это было в полутора километрах от батареи, на мысе, замыкавшем со стороны «Среднего» Мотовский залив. Госпиталь – громковато сказано – одноэтажный финской постройки штукатуренный снаружи деревянный барак Т-образной формы, полтора десятка коек в общей палате, два зальчика: перевязочно-смотровой и операционный. И всё! Никаких кабинетов и процедурных… Когда подъехали, у входа стояла группка: майор медицинской службы и шесть молоденьких девчушек в солдатской форме, с погонами пограничников, с медицинскими эмблемами. Они были оживлены.

Багомедов что-то майору доложил. Сразу ко мне подошли две девушки-медички, хотели помочь из-под тулупа вылезти, но я встал сам и побрёл за ними, а майор куда-то ушёл с Богамедовым. Медички оказались смешливы и очень энергичны, но немногословны. В смотровом зале я был стремительно раздет, уложен на топчан. Руки-ноги прихватили лямками, чтобы не дёргался. Через несколько минут я был не только обмыт и досуха растёрт, но и побрит там, где никогда не брился. Тут вошёл майор. Присел на топчанчике рядом со мной, раздвинул мне веки и внимательно осмотрел глаза, потом осмотрел рот и язык, прощупал его зачем-то. После этого он долго мял мне живот, задрал ноги и заглянул на ягодицы. При этом он негромко говорил для девушек. Я был ошеломлён и не воспринимал его речь. В это же время одна из медичек мерила мне давление, другая брала кровь из вены, ещё одна – сунула термометр мне в рот. Майор освободил меня от лямок. Я сел. Он сказал девушкам: «Вульгарис симулянтус. Но вам необходима практическая работа на живом материале. Тема «Анатомия брюшнополостных операций» Буду оперировать. Приготовьте всё необходимое для удаления аппендикса. Разрез сделаем длинный – больше сможем увидеть. Выполняйте!» Девушки немедленно исчезли. Майор сказал уже мне: «Придётся потерпеть. Ради науки и облегчения обучения молодёжи. Оперировать буду под местной анестезией. Понимаешь?»

«Понимаю, товарищ майор медицинской службы, так точно!»

«Выдержишь? Потерпишь?»

«Выдержу товарищ майор».

«Ну, держись, матрос!»

Девушки уже привезли каталку, и я «поехал», а майор пошёл переодеваться и мыть руки…

В операционной было тепло и очень светло. Солнце вышло из-за туч, ветер их разогнал, пурга утихла. Огромная лампа над операционным столом включена не была. Девочки ловко меня уложили и закрепили, быстро опросили и заполнили карту, поставили «шторку», отгородив от моих глаз живот. На часах было ровно 9 утра, когда вошёл майор в операционном облачении, в маске и резиновых перчатках. Он подошёл ко мне, .вновь внимательно посмотрел в глаза, сосчитал пульс, сказал: «Стихи на память знаешь?»

«Знаю, Багрицкого. Почти весь сборник знаю».

«Это хорошо. Будешь читать вслух. Негромко. Станет невтерпёжь, читай громче. Понял?»

«Да, товарищ майор».

«Начинай»

«По рыбам, по звёздам проносит шаланду…»

Сначала майор обколол место разреза. А затем скальпель начал рассекать кожу… Я читал медленно, стараясь читать с выражением. Это меня увлекло, я перестал отслеживать, что они там делают. В какой то момент я понял, что в зеркале лампы можно видеть, что там они делают… Продолжая декламировать, я стал наблюдать. Много рук, блеск инструментов, салфетки, тампоны… Закрыл глаза. Майор пояснял девушкам, что делает, обращал на что-то внимание… Я не слушал его, слушал собственный голос и мысленно переносился в Одессу, в волны тёплого Чёрного моря… Стало больно, я стал читать громче, ещё громче…уже почти выкрикивал строфы. Тут я услышал хруст, чего-то отрезаемого от меня и протяжно застонал, но тут же продолжил декламацию. Очень скоро майор сказал: «Достаточно. Ты мне сборничек Багрицкого подаришь на память, правда? И он показал мне в эмалированной посудине нечто окровавленное и очень противное.

«Конечно. Я его уже наизусть знаю…»

«Я позвоню на батарею, чтобы кого то прислали».

Попросите, чтобы прислали Бортмана. Мы москвичи одного призыва…

В это время девушки закончили меня обрабатывать, переложили на каталку.

Посмотрел на часы – половина одиннадцатого.

В большой палате я оказался один. Уложили меня на койку, прижали к ней длинным полотняным мешком с песком, накрыли простынёй, и я уснул мгновенно. Проснулся около двенадцати, очень хотелось курить… Боль в низу живота была, но вполне терпимая. Скинул я мешок с песком, со спинки кровати №в головах» снял полотенце, туго подпоясался по шву, заклеенному пластырем, простыню перекинул через спинку кровати «в ногах», с помощью ног, медленно, вытащил её конец под перекладиной-трубкой, дотянулся руками и стал себя медленно поднимать в сидячее положение. А потом и ноги с кровати свесил, отдышался. Одежды никакой не было, потому повязался я ниже пояса – поверх полотенца – простынёй, встал осторожно, по тёплым чистым доскам пола пошёл на выход из палаты, сразу попал в прихожую с уборной, сел на подоконник. Солнце грело через двойное стекло хорошо. Какой-то медбрат вышел из кабинки. Я попросил у него махорочки, и он насыпал, дал и полоску газетки, дождался, пока сверну цигарку и зажёг спичку. Я затянулся сладко, поблагодарил. Медбрат свернул кулёчек из куска газеты, отсыпал пол пачки махры, положил это на подоконник, подумал – оставил коробок со спичками, молча ушёл по делам. Я курил, забыв о боли. Настроение было радостное. И тут в предбанник вошёл майор, быстро прошёл мимо меня в кабинку, вскоре вышел и удивлённо спросил:

«Как Вы здесь оказались, матрос?

«Пришёл по малой нужде и покурить». Цигарку я бросил поспешно в помойное ведро. Майор позвал медбрата и приказал: «Немедленно отвезти его в кровать и привязать! Сутки строгого постельного режима! Завтра побеседуем…

Медбрат остался со мной. Появились девочки, вместе они отвезли и уложили меня, привязали , похихикивая… Наутро майор пришёл ко мне для беседы.

Вспомнилось всё это быстро. Решил, что именно с этого места и надо рассказывать, о спрошенном Лукой.

«Он представился, как майор Майер, начальник госпиталя. Я отрапортовал: «Матрос Ягупьев, приборист ПРБВ, батарея майора Долова».

«Знаю, знаю… Дружим мы с ним, с супругой его… Так что, матрос, произошло у вас?»

«Пререкался с помкомвзвода…»

«А чем так напуган был санинструктор ваш?»

«Богамедов? Он по-русски совсем плохо говорит: «Сушилка курит, бочка воду пъёт, гыгыен не соображает!» Над ним смеются…

«Чем же ты его напугал?»

«Я почему-то за живот держался, с испуга, наверное. А он сам себя перепугал, вообразил пищевое отравление, он ведь «пробу снимает»… А я не завтракал вчера… Весь день спал… Голодно…»

«К тебе там твой земляк пришёл…»

«Ефим Бортман?»

«Да. Я с ним поговорил. Пусть подождёт ещё. Он доволен, что с батареи вырвался хоть на несколько часиков. А откуда у тебя книжка эта?»

«В Одессе у кого-то из сокурсников «зачитал».

«А учился где?»

«В высшей мореходке».

«Выгнали?»

«Отчислили по собственному желанию. После третьего семестра». Майор задумался, спросил: «С почерком как у тебя? Разборчивый почерк?»