Евангелие – атеисту

Потом были непонятные станции, наподобие, Приедайне, Лиелупе, Булдури, Дзинтари… И мы прибыли!

Крохотный посёлочек из нескольких деревянных домиков-дачек под высокими соснами, под ногами серый песок, у домов и до близкого совсем холодного стального моря – «дюны», всё это обнесено столбами с натянутой на них колючей проволокой, столбы-сваи уходили в море далеко… За колючей проволокой = вне территории лагеря – хмурые пожилые солдаты с винтовки со штыками трёхгранными. Кто-то тихо обмолвился из вожатых-воспитателей: «Зверинец»… Уставшие с дороги и от обилия впечатлений, мы уснули, а на рассвете стали просыпаться от холода, ветер гудит-ревёт-свистит, море гремит прибоем – шторм! Песок мелкий и в окна-двери проник, завтракали – скрипел песочек солоноватый на зубах! Шторм был весь день и ещё ночь – на улицу нас не выпускали. Наутро шторм утих, но ветер был ещё холодный, низко по небу неслись плотные серые тучи. Велели нам одеться потеплее и повели к морю – янтарь собирать. Берег был в лужах – заливчиках, плавали-бились там рыбёшки и иная морская живность, выброшенная штормом на берег. Много медузок студенисто-прозрачных, порванных волнами. Мы живое ловили, разглядывали и бросали в залив. На берегу валялись космы водорослей, много всяких деревяшек, мусора какого-то… Солдат крикнул вожатым: «Присматривайте! Иногда море приносит мины, боеприпасы! Пусть дети ничего такого не подбирают, не трогают! А увидит кто рогульку- шар чёрный – все бегом по домам, а мы сапёров вызовем!» Предупреждение не испугало никого. Все были возбуждены. Кто-то уже нашёл янтарь, и другим тоже хотелось найти драгоценный камень. На обед шли мокрые по уши, усталые, радостные – карманы были полны находок: камешки необычайно красивые, кусочки золотистого янтаря, разные пуговицы с военных и морских мундиров – наших со звёздочками и нерусских… Один мальчик постарше нашёл медаль или орден – крест… Это забрал старший вожатый – не без применения силы и власти.

Странно, почему-то совершенно не помню девочек? Или они были по правилу тех лет отделены в свой лагерь «зверинец»?

В обед на второе дали какую-то странную рассыпчатую совсем безвкусную кашу – сорго. Мы попробовали и есть её отказались. Дети мы были закормленные, сытенькие и привередливые. Солдаты сторожа называли нас «толстопопиками». Вожатые с нами спорить не стали, выгребли из наших тарелок аккуратненько кашу, поделили и съели. Нам в компенсацию отдали свои галеты. У нас ещё домашних вкусностей у каждого было полно. Все остались довольны.

Так мы и зажили в «зоне». Мачта, подъём флага, гимн, салют, рапорт сдан, рапорт принят, салют, сон, завтрак, обед, дневной сон, полдник, ужин. Берег залива. Солдаты за колючей проволокой. Море холодное. Дворцы из сырого песка. Патриотические песни, и жалобные всякие, про войну, раны, казаков, партизан. Один лишь раз всего пустили искупаться. Вожатые и воспитатели зашли в воду по колено, а залив был мелководный, и мы в том заливе «плавали» руками и пузами по песчаному дну. Кое-кто умел уже плавать, но тут не вышло. Я не умел. Сдружиться я ни с кем не сдружился. Все были москвичи и меня своим не посчитали. Я по говору отличался, говорил «Г» с придыханием, как на Украине. Это у меня с Ростова, окал и чтокал при этом – это у меня осталось с Урала, с Шадринска. Все дети были из «приличных» министерских семей: умненькие, дисциплинированные, послушные. Об «курнуть» или в «пьяницу» сыграть и не заикнись! Колода пухлая старых карт была у меня с собой. Так её в первый же день вожатый изъял и изорвал в клочья! По ночам я плакал, тоскуя не столько по дому – дом у нас был «холодный», неуютный, скандальный. Родители из батраков в начальники выбились. Плакал я по Красково, по друзьям Саше и Вале, сыновьях сторожа дач зам. Министров. Эти мальчишки, небось, рассказывают друг дружке страшные сказки, ходят на болото за малаховским кладбищем, в лес по ягоды, купаются в прудиках лесных, в быстрой Пехорке! Воля! Писал в Москву слёзные письма каждый день, как Ванька Жуков: «Возьмите меня отсюда, родненькие!» Случилось так – родители приехали! Был у папы сотрудник по имени «Сущий», так он жил в Москве, но имел частную дачку на Рижском взморье, как раз по близости от лагеря. Дал на неделю ключи. И попросил взаймы четыреста рублей. Разумеется, не отдал. А деньги эти очень большими были.

Приехали, я обрадовался! Стал реветь белугой: «Забе-рии-теее!» Выпустили меня из «зверинца» ненадолго, матушка закормила клубникой, пирожными, пампушечкам сладкими. Я рассказал ей о колоде карт. Фыркнула. Купила в местном магазине невинные детские карты – «Чёрный пепка» и в «пьяницу» со мной сыграла! Кончилось всё тем, что через неделю я уехал в Москву. «Заграница» мне тогда не понравилась. Море штормило, я похудел. Но запомнился и понравился тот порядок, что я увидел в Латвии, понравились мне и латыши, которых я увидел за эту вольную неделю. Осталась влюблённость. Вот ведь причуды детской психики!

А взрослым уже подолгу бывал в Литве. Наезжал и в Латвию, Эстонию. Служебные командировки, турпоездки. И так и остались для меня эти приморские республики «заграницей», Европой.

Так вот, поехал я в Тарту. Поездом, в купе, с попутчиками. Супруги: женщина- продавец, а мужчина – школьный учитель математики. Чудо! Хмуро, но отвечали на вопросы. И вспомнил я двух парней – эстонцев в учебном отряде на Рыбачьем-Среднем: они тоже общались только между собой, по-русски «не говорили», однако команды выполняли сразу и чётко.

Пришлось мне около вокзала взять за рукава пожилого эстонца, долго многословно извиняться, попросить научить нескольким словам: «здравствуйте», «пожалуйста, скажите, как пройти, добраться», «спасибо», «очень благодарю», «до свидания». Получив урок, увидел, что стоим под большой схемой маленького городка, а на нём – надписи по-эстонски и по русски. Сориентировался легко, выбрал направление к искомой улице и пошагал. Промежуточной вехой выбрал автостанцию межгоравтобусов – и вышел к ней точно! Увидел гостиничку – зашёл. По эстонски поприветствовал администраторшу, а она русская, да бывшая москвичка! Мгновенно поместила меня на неделю в двухкоечный номерок. Сказала, что сосед мешать не будет. Он и не мешал, сосед. Когда я вошёл в номер-долговязый этот парень, рыжий, очень общительный, сказал, что он – шахтёр, в отпуске, на недельку заехал в Тарту – догулять отпуск, до этого был в Таллине. Приглашал за компанию в ресторан, с девочками познакомиться. Узнав, что я приехал к сыну-солдату, сказал, что ночевать в гостинице не собирается, а потому вторая койка в распоряжении моего парня, а его могут отпустить на несколько дней-ночей, а это здесь, как он слышал, разрешают. И ушёл. Больше я его не видел. Оставив в номере портфель со сладостями для Володи, пошёл я по адресу в/ч. Дошёл быстро. Всё то в этом городке было, рядом. Пропущен был на территорию, в барак-общежитие, где жил старшина-сверхсрочник, в его подчинении был мой сын. Была пятница, до вечера я стоял у окна на лестнице между первым и втором этажами, смотрел на плац, где занимались или пробегали солдатики. Сына так и не заметил. После отбоя старшина привёл его, мы обнялись, разместились в запущенной неиспользуемой коммунальной кухне, на голых матрасах, пили чай, разговаривали. Володя быстро уснул, старшина ещё поговорил со мной, сказал, что утром будет командир- оформит увольнительную до утра понедельника. Посоветовал, если удастся, посмотреть на их молодого командира дивизии: «кавказец», в генералах, далеко пойдёт – «афганец», ас! Утром я увидел этого командира: строен, красив, краток. Строй на плацу смотрел на него зачарованно. А в строю я видел три четверти «кавказцев» и среднеазиатов… Нелегко было там сыну, думаю, но он не жаловался. Придя в гостиницу – отсыпался, в город ходить не захотел – я предлагал ему переодеться в штатское. Я один ходил в магазины. Там было несравнимое с Москвой изобилие и дешевизна – покупая еду – масло, сыры, кефиры, сливки, колбасы, хлеб, сладости. Сын ел – спал, спал-ел, о службе подробно не распространяясь. Лишь сообщил, что был в учебке в Калининградской области, после чего получил назначение сюда, на аэродром, водителем-механиком спецмашин, обслуживающих самолёты. О том, что ушёл из института в Армию, не жалеет. [Я от Володи знаю, что ушёл он, чтобы прервать бесперспективную любовь к замужней женщине]. В понедельник рано утром мы пошли – до подъёма – в часть…

Я ходил по городку, возвращался к проходной, отдыхал в гостинице, читал карманную книжицу «Нового завета». Не в первый уже раз. Переписывать ещё не начал.

В следующую субботу Володю снова отпустили – проводить меня. Мы расстались у гостиницы, я уезжал автобусом до Печоры. Почему то я был спокоен за него. Ну, шрамики появились, ну-кулаки разбиты… Но окреп, возмужал. Стал силён и твёрд. Волк матёрый. Служить не вечно – через год-полтора придёт домой мужчиной, с рабочей специальностью, а институт закончит на вечернем отделении…

В Печорах оказался вечером. Только здесь оценил, как удачно я «оснастился» в дорогу. Зима начиналась. Снежок то падал, то таял, создавая слякоть, превращаясь в грязную слякоть под ногами. То крупа сыпала, то дождик моросил. А на мне был чистошерстяной спортивный костюм с высоким, до глаз воротником, поверх пиджачная пара, старенькие очень прочные полу сапоги, куртка с меховым воротником на молнии от технического костюма автомеханика.

Несколько лет назад во время командировки в Дагестан, в Буйнакск, повели меня заводчане «на экскурсию» -на Чиркейскую плотину. При возвращении машина, в которой мы ехали, лоб в лоб столкнулась с головной машиной военной колонны, а я сидел рядом с шофёром. Стекло ветровой – вдребезги! Осколки порезали лицо, от крови был я ослеплён. Уже в госпитале открыл глаза… Куртка спасла меня. Грудь и живот не пострадали совсем.. Её, куртку из «чёртовой кожи», стёкла прорезать не смогли!

А в Печорах мой наряд завершала шляпа из синтетической кожи, под неё я поддевал, когда было холодно, шерстяную лыжную, вязаную шапочку. Портфель у меня был «пузатый», чёрный, очень потёртый за пятнадцать лет командировок, а было в его «пузе» всего то: белый батон, полстаканчика пластикового масла, молоко, кефир и ряженка, сто граммов сырв. Всё богатство из Тарту. В России за такими продуктами нужно «охотиться», «доставать»…

И пошёл я куда глаза глядят, а глядели глаза на негустую толпу экскурсантов-поломников. В основном старушки, несколько девушек монашеского вида и пара парнишек скромно-постных. Я шёл за группой, но с ней не смешивался, держался в сторонке, потому что много курил, а среди них курящих не было. И всё думал про нелёгкую службу сына. Армия неузнаваемо изменилась с той поры, когда служил я. Тогда была забота старших о «салагах» от неумелости, от опасности полярной зимы… А сейчас – я знал – солдатская масса разделилась на две стаи, словно в одной – молодые волки, а в другой – дичающие голодные щенки.

Ходил я по Печорам долго, везде, где пройти дозволялось, слушал обрывки разговоров, слышал пение из раскрытых дверей храма, где шла служба – мне не хотелось быть помехой людям, которые сюда приехали-пришли с верой…

О местах этих я был наслышан от сотрудников ВЦ, ездивших сюда с автобусной экскурсией. Только пару раз, кажется, когда слышал приглушённые стоны о «грядущем страшном суде» тихо сказал, но чтобы услышали, что до «конца света и страшного суд» Иисус даёт нам ещё тысячу лет. Сказав, отошёл в сторону, к другой группе.

Ночь уже была не такая холодная, свечки что ли согревали, появляясь то тут, то там… Снегопада ночью не было. На рассвете я оказался один на краю небольшого прудика. Туманец плыл над чёрной водой, а на краю воды, на грязном песке я с удивлением обнаружил следы босых ног. Вспомнил тут же рассказ о некоем чудотворном пруде в Печорах, где излечиваются все хвори. Пусто было кругом, потому я разделся догола, медленно вошёл в воду по шею, присел, окунувшись. Вода, сперва, обожгла, но вскоре стало даже тепло. Я стоял на илистом дне, ноги утопали в нём по щиколодку. Смотрел я на кучу своей одежды, сложенной на портфелике. Боялся, не остаться бы голеньком! Кажется, не меньше получаса я так простоял, и это в конце декабря… Смутно вспомнились слова какой-то молитвы, и я их бормотал.

Вышел, растёрся, оделся, покурил. Потом побежал на поиски автобусной остановки до Пскова. На вокзале билеты оказались только на вечерний поезд до Москвы, купе, нижняя полка. А до отправления – чуть не восемь часов! Перекусил в буфете зала ожидания чем-то невкусным, сел на скамейку. Прицепился ко мне молодой цыган: «Давай в карты поиграем!» Я молча встал и пошёл на улицу, он за мной., да ещё к нему присоединилась девка в красной шали. Эта верещала: Дай погадаю!» На площади пустынной стала эта парочка меня уж просто под бок подталкивать, в сторону сворачивать, а я молчал, курил зло, потом окурок бросил, полез в правый карман куртки и достал и достал карманную свою чёрную книжечку «Нового завета», а цыгану померещилось, видно, что у меня там кастет или пистолет – он деваху рванул в сторону, и сам как припустился бежать! Скрылись они за зданием вокзала, и больше я их не видел. Вечером сел в купе и уснул до Москвы.

Читал я Евангелия и перечитывал часто, сперва с трудом преодолевал «старославянский» язык и способ изложения, но каждый раз ловил себя на странной мысли, что все эти тексты мне откуда-то не просто знакомы дословно, но будто-бы я каждый из них по-фразно с кем-то детально обсуждал. Спотыкался я на «Деяниях Апостолов», письмах-посланиях и на «Откровении Иоанна». Эти труды мне были совершенно новы. Читал чаще всего в пути, в транспорте. У каждого входящего в метро или в автобус, или трамвай преобладает одна мысль прямая, как извилина на заднице, и мысль эта: «Куда бы задницу положить-пристроить». И если реализовать эту мечту удаётся, то усевшись, пассажир полностью удовлетворён, но дабы счастье не упустить, не отдать какой-нибудь старушке или инвалиду, раскрывает гражданин любое печатное издание: газету, журнал, книжку «углубляется» в чтение. И всегда-то нашему самому читающему народу тут же начинает казаться, что в руках у него что-то пресное , скучное, а соседи обзавелись чем-то более увлекательны и начинаются косые взгляды в тексты соседей… Картина забавная… А иногда стыдно наблюдать, как закипает злость у человека, текст которого читает сосед-халявщик. Когда я сажусь в вагоне метро – слева и справа ко мне в книжечку карманного формата мелко-шрифтного текста заглядывают попутчики, вынуждены даже слегка наклоняться поближе. Но стоит им понять, что за книга у меня в руке, они с удивлением и испугом оглядывают меня, и не найдя ничего необычного, мужчина как мужчина, бритый, в очках, на всякий случай отстраняются и начинают смотреть в потолок, или в свою неинтересную газету. Такие тексты в нашей стране – диковинка. Их если читают, то дома, тайно, не распространяясь об этом чужим, не демонстрируют в общественном транспорте, конечно. Такая вольность простительна лишь «полоумным» попам, монахам, которые всё равно уже отверженные.

Ну, читал и читал, а сказано-то было переписывать! Где?! На работе – времени нет, да и неудобно. Дома тоже времени нет – заботы всякие, дочь, сын, жена, родственники разные. И вдруг приходит мне в голову мысль, будто подсказанная раньше: «Решишь писать – ложись в больницу». Как? Внутри уже и подсказка есть: «Надо принять утром не разбавляя сто грамм «гидрашки», а на другой день идти к гастроэнтерологу глотать эндоскоп, рассказывать как исстрадался от болей в желудке. Минимум три недели в больнице обеспечены». Тот советчик, как я убеждался не раз, никогда меня не подвёл, а потому запасся я вместо бумаги картонными перфокартами в большом количестве, и согласно плану залёг в стационар от МСЧ-15.

В следующий раз я уже лёг не переписывать, а писать в ЦНИИГЭ, где работала моя племянница. Затем этот цикл повторил с перерывами, конечно. За это время я научился искренне изображать страдание при прекрасном самочувствии. Времени свободного в больнице было много, язвенники – люди не очень общительные, каждый собой и своей болезнью увлечён. Никому до меня дела не было. Книжецу я не скрывал. Она никого не шокировала. Больному человеку можно пытаться любым способом избавиться от болезни.

В процессе переписывания в памяти моей возникали чудные, дивные картины, всплывали голоса, звуки, запахи, но всё это было туманно, словно бы виделось сразу несколькими парами глаз одномоментно, а потом вдруг «накладывалось» одно на другое, перемешивалось…

В это же самое время в «божественное» ударился мой младший брат, любимец папеньки-атеиста. Он познакомился с «авганцем»-инвалидом, возил его почти как личный шофёр. Брат водит машину с детства и всегда мечтал стать шофёром. С машинами «сросся», автогонщик-профессионал, цены бы ему не было, кабы не садился за баранку с похмелюги. Брат возил руководство завода шампанских вин и пользовался «благами» дармовой выпивки. Упомянутый «афганец» организовал издание и распространение «Православного молитвослова и псалтыря», так как был связан с Православной церковью. Был он кем-то вроде реганта. Супруга его пела в церковном хоре. Я не особенно вслушивался в рассказы братца, взахлёб хвалившего своего шефа. Он настойчиво уговаривал меня взяться за распространение «Молитвослова».

Но здесь мне внутри мозга было сказано твёрдое -«Нет!». Я подчинился сразу и отказал. Брат недоумённо пожал плечами: «От живых денег бежишь. Наши книги охотно покупают и коммунисты- депутаты, и менты-гаишники…»

Глава 19. Шахматы. Без наркоза…

На работе я стал появляться редко, в промежутках между больницами. Шеф мой и сам побаливал, так что помощник ему нужен был здоровый, чтобы всегда был на месте. Понимал, что нахожусь на волосок от увольнения. Нужен лишь повод.

Однажды оформил я выход на дежурство в субботу. Это поощрялось, т.к. ВЦ функционировал круглосуточно. Машины останавливались строго по графику для профилактических работ. К тому времени была у меня в секторе уже сносная ПЭВМ-286, и я за день переписал довольно много своих рукописных каракулей. Когда я только начал набивать написанное, был мне внутренний сигнал, чтобы прекратил, но я с ослиным упрямством продолжил начатое… Листки, которые перепечатал, сдуру, разорвал и сжёг. Оставалось распечатать, да что-то не заладилось с принтером. Оставил я это до понедельника. В воскресенье меня «голос» с самого утра спросил с издёвкой: «В психушку рвёшься, да? Что подумает о тебе прочитавший тобою напечатанное?»

В понедельник помчался я на работу рано, прилетел, а там узнал про аварийное отключение электроэнергии, из-за которого часть машин «память потеряла». Но подумал, что это не может касаться ПЭВМ, которая от электросети отключается в нерабочее время. Оказалось – может. Никто этого объяснить не мог. Все ПЭВМ на нашем этаже, не только две «моих», оказались с девственно чистой памятью не только на магнитных дисках, но и на дискетах. Осмыслив в течение дня это происшествие, я в конце дня «ляпнул» при шефе: «Дивны дела твои, Хранитель!» Шеф удивлённо приподнял брови, но решил, что это я ему новый «титул» придумал, и слово это ему польстило.

Дома, вечером, я восстановил утраченные записи, но было это уже не то… Я, уже сам писал, что помнил.

В длинных склочноватых очередях по талонам за куревом вступал я в разговоры. Поговаривали, что надо бы побунтовать, чтобы показать своё отношение властям к происходящему. Я Сказал: «Бунтовать можно было в начале века, когда были домишки с печками-дровишками, колодцы рядом, какие-никакие погреба с запасами, полисаднички-огородики, козы, коровы, свинки, курочки-петушки… А в бетонных многоэтажках! Воду ли, газ ли, электричество ли отключат… Лифт не работает, квартира холодная, холодильник не работает, припасов нет, и клади зубы на полу. Можно, конечно, печку-буржуйку заиметь. Но чем и где её топить? Книжек и мебели не надолго хватит… Нет, в наше время не побунтуешь… Дачные посёлки, говорите? Да их власти в момент спалят. Эпидемии «из-под» земли выскочат – холера, чума, дизентерия, малярия-передохнем в три месяца даже летом, не говоря уже об осени или зиме! А что же делать? А-работать! Да, просить у Бога помощи и прощения за неверие…

В компании был разговор. Спросил я, помнит ли кто рассказ Бальзака «Тринадцать»? Интересно, может ли кто толковый и целеустремлённый найти

двенадцать, которые бы пошли за ним «душа в душу»? Или у нас окончательно уж каждый только сам себя с восторгом слушает? Оказалось, что Бальзака знакомые, если и читали, то выборочно, в основном «Блеск и нищета куртизанок».

Интересно, приди к нам сейчас Иисус Христос, ну-как в «Великом инквизиторе» Достоевского, так стали бы наши его слушать – как слушают разинув рот то Калиниченко, то Гдляна, то Шестакова, то ещё кого-то из новых «вождиков»? Вот кто бы мне разъяснил, что за теории разработал главный идеолог партии, товарищ Медведев? Почему он вопросов не слышит, а несёт отвлечённую ахинею? Получается, что все разумные евреи уже уехали, а те что остались – погоды не делают, а поэтому климат в стране безнадёжно портится…

Выяснилось, что Достоевского сослуживцы читали лишь в школе и помнили лишь по экранизациям. Об Иисусе усмехались… Вот если бы Владимир Ильич явился – точно бы нашёл миллион единомышленников, за исключением тех, кто сейчас в партии у власти. Христа они бы, пожалуй, распяли…

Разброд, растерянность, рабочие в партбюро заявления о выходе из партии пачками подают. Собрания голосуют «отпустить с миром». Деньги где-то наверху иссякают. Ежемесячная премия в 30-40% «переродилась» в квартальную и много меньшую. Ходят слухи, что и того может не быть…

Напомнил я нашим мудрецам о произведении Бредбери: как один чудак, путешествуя в прошлое, раздавил там бабочку… Вернулся «восвояси» – президент уж не тот, а в газетах и книжках сплошь ошибки-опечатки! А у нас, говорю, тоже один шустрик в прошлое лапу запустил, да и выдавил кишочки из вождя всех времён и народов, корифея наук, видно тоже к переменам…Да и не жалко. Президента хуже не бывает, а те слова, которыми народ изъясняется в его адрес, не пишут… А евреи- что ж евреи… Всем места «где хорошо» хватить не может! Вот и остаёмся на Родине. Так сказать, жёлтые колоски русского поля, здрасте!

Инженеры электронщики в официанты валютно-коммерческих ресторанов подались за заработком… Пооткрывались кооперативы, даже на территории ВЦ открылись ларьки-магазинчики, которыми комсомольские секретари ведают…

Задумался я о возможности приобретения печатающего устройства для домашнего употребления. Помнилось, говорил мне некто: «Будут у тебя пишущие машинки, не одна – выберешь ту, которую сам сочтёшь лучшей для себя!» Похоже просчётик вышел… С моими «средствами» не только пишущую машинку не купишь – стоят они невообразимо дорого, на штаны-ботинки скоро хватать не будет. Попытался по-дешёвке купить-выменять на часть «бочки» портативную машинку «Консул», давно списанную, у начальника хозцеха, запойно пьющего «бойца невидимого фронта». Не удалось! Очень уж запуган, а меня за сексота держит в мыслях. Обратился к старшему брату, который работал в хозяйственном управлении одного министерства. Ни ответа, ни привета. Дело, видно, непростое. Что делать? Надо ждать! Хранитель, ау!

Позвал мысленно и тут же мне в мозг начался диктант, еле за авторучку схватился:

«Ты, Борух, сидел на камне тёмном на высокой лысой горе, понимал, что я рядом, хоть и невидим, смотрел вниз по сторонам – слева город современный, справа курятники – «кибуцы», ты ещё посмеялся, что тебе ни жарко и ни холодно, ни голодно и жажды нет, хоть и лето жаркое, солнечный полдень… Помнишь? Что ты спросил?»

«Куда ты, Хранитель, теперь занёс меня? Нет ли у меня в ух-е дырочки-звёздочки? Значит. Нет? Странно. А здесь мне не нравится – война, много убивают…»

«А где у вас нет войны?»

«Да хотя бы в моей стране!»

«Много ты знаешь о своей стране… Ничегошеньки не знаешь, раб!»

«Но уж, что знаю, то знаю!»

«Твои собраться по всему миру воюют, убивать учат! А в Фаустово на полигоне с вертолётными двигателями экспериментировали, знал?

«Воюют- так это интернационализм, помощь. Всегда было. А двигатели в горных условиях глохли при пусках ракет-снарядов…»

«Как аукнется, так и откликнется! Скоро будите расхлёбывать свой интернационализм, хлебнёте интернационализма на своей земле. А вертолёты, вами отработанные для убийств в горах, будут твой народ жечь!»

«Этого не может быть!»

«Слушай ещё: мальчики-мужчины, те что интернационалисты. Калеками, да психически ущербными в ваши города и сёла вернутся. Угадай, кем они станут?»

«Ветеранами, орденоносцами уважаемыми всеми…»

«Бандитами и убийцами, иные вернутся наркоманами или сопьются…»

«Хранитель, я то не виноват в этом. Я делал примитивную слесарную работу – швеллера пилил, кино и фотокамеры на тележках закреплял… Ты, Хранитель, скажи мне, пожалуйста, туда, где мы были, где две луны, можно ли на космическом корабле долететь?»

«Нет, нельзя.»