Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

Важнейшая черта, которая отличает рабочих писателей, – это грамотность. После освобождения крепостных крестьян в 1861 году грамотность населения Российской империи стала быстро расти, однако в тот период, на который пришлось взросление рабочих писателей, большинство населения страны оставалось все еще неграмотным[29]. Обобщенные данные, однако, затушевывают крайнюю неравномерность распределения грамотности среди низших классов. Подобная неоднородность позволяет точнее описать среду, из который вышли рабочие писатели. Главным дифференцирующим признаком являлся гендер. У мужчин было в два раз больше шансов обучиться чтению и письму, чем у женщин. Согласно первой всеобщей переписи населения, проведенной в 1897 году, в Российской империи среди женщин было только 13 % грамотных, в то время как среди мужчин – 29 %, а в европейской части России и того больше – 33 %; уровень же грамотности среди женщин практически не менялся, составляя 13,6 %[30]. Социальная принадлежность также являлась важным фактором, влиявшим на грамотность, и среди городских рабочих грамотных было больше, чем среди крестьян. В европейской части России в 1897 году только 17 % крестьян умели читать (25 % мужчин и 10 % женщин), а среди работников, занятых в промышленности и торговле, грамотных было 54 %, т. е. 58 % мужчин и 28 % женщин[31]. Аналогичным образом, внутри одной отрасли те специальности, которые требовали более высокой квалификации, подразумевали более высокий уровень грамотности: в металлопромышленности, например, среди токарей и слесарей было больше грамотных, чем среди кузнецов или чернорабочих [Рашин 1958: 590].

География также сказывалась на уровне грамотности. Близость к крупным городским промышленным центрам империи положительно влияла на рост числа грамотных. Например, в 1897 году только 25 % мужчин-крестьян, проживавших в европейской части империи, умели читать, в то время как в Московской губернии уровень грамотности среди этой группы достигал 49 %. Даже если учитывать только тех крестьян, которые проживали в деревнях (в отличие от тех, которые перебрались в города, но официально числились крестьянами), все равно грамотность среди мужчин-крестьян Московской губернии составляла 40 %[32]. Среди горожан, разумеется, грамотность была еще выше. В Санкт-Петербурге в 1897 году 74 % всех рабочих мужского пола и 40 % женщин-работниц были грамотными[33]. Наконец, возраст также являлся важным фактором, что коррелирует с постепенным распространением грамотности. Среди рабочих в возрасте до 20 лет в 1897 году было в полтора раза больше грамотных, чем в поколении их отцов, и в два с лишним раза больше, чем в поколении их дедов, – и эти цифры вопреки ожиданиям указывают, что отцы и деды являлись рабочими, а не крестьянами. Среди девушек-работниц грамотных было в четыре раза больше, чем среди их матерей или бабушек[34]. В последующие годы эти цифры продолжали расти (помимо уже перечисленных источников, см. [Bonnell 1983: 57–58; Волин 1989:280–282; Brooks 1985: chap. 1]).

Аналогичные тенденции характерны для распространения школьного образования[35]. В 1856 году, согласно официальным данным, в Российской империи имелось только 8000 начальных школ, в которых числилось 450 000 учеников (менее 1 % населения, хотя в школьном возрасте находилось 9 %). Спустя 40 лет в 1896 году число школ увеличилось в десять раз, число учащихся – более чем в восемь раз и составляло 3,8 млн человек (более 3 % населения, т. е. примерно треть детей школьного возраста). В 1911 году школу посещали 6,6 млн детей (4 % населения, или почти половина детей школьного возраста). За этими обобщенными данными, как и в случае с грамотностью, скрывается неравномерность распределения. В конце XIX века мальчики, проживавшие в городах или промышленных районах, как правило, получали начальное образование. В центральных и северных промышленных губерниях школу посещали 69–87 % детей школьного возраста в 1915 году, причем среди мальчиков эта цифра была еще выше[36]. Продолжительность обучения также постепенно возрастала и зависела от расположения, хотя уровень образования оставался низким. Даже в предвоенные годы большая часть учеников бросала школу – обычно по воле родителей – после двух или трех лет обучения. Лишь малая часть (около 11 %) оканчивала принятый в Российской империи полный четырехгодичный курс стандартной начальной школы. Около 40 % учащихся проводили в школе менее года [Рашин 1958: 318; Eklof 1986: 294,328–341]. Следует иметь в виду, что не все школьное образование в России осуществлялось через систему учебных заведений, финансируемых государством, или разного рода официальных, полуофициальных и частных организаций, которые занимались развитием народного образования. Многих крестьян и рабочих учили писать и читать родители, родственники, учителя, нанятые семьями или сообществами, а также священники [Рашин 1958: 589; Eklof 1981: 367]. Часто представители низших классов продолжали свое образование самостоятельно, читая книги или посещая вместе с другими самоучками учебные кружки, рабочие клубы и курсы для взрослых.

При всей ограниченности школьного образования с точки зрения охвата населения и глубины знаний и несмотря на не стопроцентную грамотность населения, все же школы повлияли на жизнь миллионов представителей низших классов в последние десятилетия старого режима. Конечно, это влияние было ограниченным во многих аспектах. По мнению критиков, обучение, построенное на зубрежке, и непродолжительность времени, проводимого на школьной скамье, не позволяют говорить о глубоких познаниях тех, кто прошел школьную программу. Статистика грамотности не вскрывает различного понимания термина «грамотность», которая может означать как зачаточные навыки читать по слогам и ставить свою подпись, так и более сложные умения читать тексты различного содержания и письменно формулировать свои мысли. Очевидно, что для большинства низших сословий в России школьное образование и грамотность имели сугубо утилитарное предназначение: способствовали выполнению рабочих обязанностей, навыкам городской жизни, получению лучшей работы, ведению семейного или личного бюджета, позволяли улучшить условия военной службы, вести переписку с родственниками и, возможно, служили средством развлечения. И тем не менее столь же очевидно, что для многих простых людей грамотность являлась поводом для гордости, основанием для повышения самооценки, способом взаимодействия с миром и источником моральных идей, которые часто оказывали сильное воздействие на самовосприятие и мировоззрение людей[37]. В биографиях рабочих писателей отражаются социальные тенденции, способствовавшие распространению грамотности и образования в низших классах России. Большинство рабочих писателей – мужчины (среди 150 авторов, которых мне удалось выявить и которые начали писать до 1917 года, было только семь женщин), они родились в крупных городах или центральных губерниях России, наиболее промышленно развитых. Многие работали в отраслях, где грамотность была высокой. Как и в целом среди грамотных представителей низших классов, источники их образования были различны. Некоторые рабочие писатели сообщали, что читать их научил родственник или грамотный знакомый, однако быстрое распространение всеобщего начального образования возымело свой эффект. Почти все рабочие писатели, о которых у нас имеются подробные сведения, посещали школу, обычно от года до четырех лет (хотя многие ходили в школу всего одну зиму, когда семье не требовалась их помощь в поле или на другой работе). Чем позже они родились, тем выше вероятность, что они посещали школу, причем в течение более длительного срока. По школам, в которых они учились, можно судить о разнообразии начальных учебных заведений в России. Наибольшее распространение имели церковно-приходские школы, земские школы (которые управлялись полуавтоном-ной местной сельской администрацией), городские и сельские школы Министерства образования. Но существовало и множество специальных школ – сельскохозяйственных, коммерческих, ремесленных, заводских, железнодорожных, – которые давали как общие знания, так и профессиональную подготовку. Некоторое число рабочих писателей продолжили свое образование на курсах для взрослых при воскресных школах, в вечерних школах, в «народных университетах» (например, в известном народном университете им. А. Л. Шанявского в Москве). В их биографиях нашла отражение история российского народного образования со всеми его достижениями.

Следует отметить, что рабочие писатели, как неоднократно сообщают они сами в своих воспоминаниях и рассказах, не просто выучились читать, но читали постоянно, охваченные страстью, которая граничила с манией. Они писали, потому что испытывали потребность выразить себя, поведать, что чувствуют и думают о себе и мире. Но тексты, созданные ими, чтобы выразить то, что они хотели сказать, вдохновлялись знакомством с другими текстами. Это знакомство они относят к числу наиболее важных событий своей жизни. Их воспоминания изобилуют историями о запойном чтении, о том, как они забывали (и обретали) себя в литературе, как прочитанные рассказ или стихотворение побудили взяться за перо. Многие не называют конкретно тех книг, которые читали, описывают только сам процесс чтения, – возможно, потому, что удовольствие от процесса как такового играло не менее важную роль, чем конкретный автор или жанр (к тому же после 1917 года некоторые авторы и жанры литературы попали у властей в немилость и их не стоило называть из благоразумия). Но нередко рабочие писатели упоминают и конкретных авторов, оказавших на них влияние.

Судя по этим упоминаниям, можно утверждать, что самое сильное влияние на рабочих писателей оказали поэты первой половины XIX века: Н. А. Некрасов (упоминается чаще других), И. С. Никитин – оба автора середины века, которые с сочувствием и состраданием писали об участи бедняков; первые прославившиеся «поэты из народа» – А. В. Кольцов и И. 3. Суриков; главный национальный поэт А. С. Пушкин. Из авторов-современников в числе оказавших влияние часто упоминается только Максим Горький, еще один «писатель из народа», который следовал той же литературной традиции описания тягот жизни простых людей, но воплощал образы героев из низов, которые не так уж отличались от рабочих писателей, какими они себя видели: сильная, бунтарская личность, которая часто выходит за рамки общепринятых норм, сопротивляется как подавлению со стороны власти, так и рабской склонности к подчинению, характерной для массы. Помимо этих наиболее значимых авторов первого ряда, упоминаются фамилии других известных писателей – как классиков, так и современников. Из русских классиков наибольшей популярностью пользовались М. Ю. Лермонтов, Н. В. Гоголь, Л. Н. Толстой, хотя некоторые рабочие авторы читали и И. С. Тургенева, и Ф. М. Достоевского, и поэтов С. Я. Надсона, Ф. И. Тютчева, А. А. Фета, и, если говорить об украинцах, Т. Г. Шевченко. Из современников, помимо Горького, упоминаются (хоть и не так часто, как классики) поэты-символисты Константин Бальмонт, Александр Блок, Валерий Брюсов, прозаики-реалисты В. Г. Короленко, Л. Н. Андреев, И. А. Бунин, А. Н. Толстой, А. П. Чехов, поэт-футурист Владимир Маяковский и, наконец, наиболее известные пролетарские писатели, прежде всего М. П. Герасимов, В. Т. Кириллов, В. Д. Александровский. Некоторые иностранные авторы, прочитанные в переводе, также произвели впечатление на рабочих писателей – прежде всего это их современники – поэты Уолт Уитмен и Эмиль Верхарн, из классиков – Иоганн Гёте, Фридрих Шиллер, Джордж Байрон, Генрих Гейне, а также Эдгар Алан По, Ромен Роллан, Оскар Уайльд, Рабиндранат Тагор, Уильям Шекспир и Гомер. Среди философов и публицистов, упомянутых как оказавшие влияние, фигурируют социалисты европейской ориентации В. Г. Белинский, Н. А. Добролюбов, Д. И. Писарев, марксисты Г. В. Плеханов, В. И Ленин, А. А. Богданов, а также западные мыслители самого разного толка: Август Бебель, Фридрих Ницше, Артур Шопенгауэр. В молодости многие рабочие писатели увлекались бульварными романами, с их романтическими повествованиями о бандитах, героях, войнах и приключениях, а также Библией и житиями святых. И наконец, несколько человек сообщили, что на них никто не оказал влияния[38]. Если не считать этого последнего проявления высокомерия, перечень популярных и любимых авторов пролетарских писателей во многом совпадал с предпочтениями остальных «сознательных» и «культурных» рабочих, что видно, например, из списков книг, выдававшихся на руки профсоюзными библиотеками и библиотеками рабочих клубов[39].

Эти интеллигенты из народа нередко выражали огорчение, что «океан темноты» отделяет их от основной массы российских рабочих[40]. Подобные настроения перекликались с широко распространенным в последние годы царского режима и первые годы советской власти опасением, что большая часть городской бедноты не проявляет интереса к образованию и погрязла в невежестве, бескультурье, пьянстве, грубости, пассивности[41]. За этим ощущением глубокого разрыва со средой стоит своя правда. Однако не следует понимать эти сетования слишком буквально. Подобные опасения и отчужденность составляли часть самоопределения интеллигенции из низших классов, часть создаваемого рабочими писателями мифа о самих себе как о личностях, преодолевших деградацию, навязанную средой, и потому способных освободить других. Очевидно, что на самом деле они не возникли из ничего и не стояли на противоположном берегу океана народной темноты. Конечно, они не были «среднестатистическими» рабочими – хотя это понятие с трудом поддается определению исходя из имеющихся данных и вряд ли обладает большой объяснительной силой, учитывая огромное разнообразие и текучесть форм жизни рабочего класса. Безусловно, они являлись во многих отношениях замечательными личностями. Но в их биографиях отразились глобальные процессы: урбанизация и индустриализация; переселение крестьян в город (а также дальнейшее перемещение между городом и деревней); распространение образования, книг, новых идей среди низших классов; подъем социалистического движения; развитие форм самоорганизации рабочего класса; утверждение понятия «личности» и ее прав; рост внимания к голосу простого народа в публичном поле; а после 1917 года – появление новых социальных лифтов для талантливых людей из рабочего класса, этого (в теории) нового гегемона. Этот голос был полон критики, выходил за общепринятые рамки, не всегда звучал уверенно – и это тоже характеризовало эпоху. Ход истории отразился и в дальнейших судьбах рабочих писателей. Некоторые замолчали и были преданы забвению по мере того, как усиливались требования культурного единообразия в середине 1920-х годов и особенно в 1930-е годы. Другие сделали успешную карьеру в качестве писателей или чиновников от культуры. Иные были арестованы в конце 1930-х годов и расстреляны (см. Приложение).

Не существует, кажется, на свете другой страны, кроме России, где бы водилось столько рабочих и крестьянских писателей, отметил М. Горький в 1914 году[42]. Возможно, причина заключается в том, что у российских рабочих не имелось других способов выразить себя, а возможно, в том, что жизнь в России тех лет была чрезвычайно насыщенной. В любом случае поражает не только широкое распространение увлечения писательством среди российских рабочих, но и та сильнейшая потребность в творческом самовыражении, которая их охватила. Некоторые авторы из народа, конечно, рассматривали свои творческие опыты как случайные и временные. Другие, и среди них те, кто обращались к Горькому, всерьез пытались стать писателями, но им не хватало таланта или упорства, чтобы привлечь более широкую аудиторию, чем горстка читателей и слушателей. Однако многие представители народа писали так упорно и талантливо, что обратили на себя внимание издателей, и это мотивировало их совершенствоваться и писать как можно более регулярно. Если оценивать эти тексты в свете современных представлений о технике и форме, то их художественные достоинства невелики. Даже сочувственно настроенный критик-марксист указывал, что опусы рабочих, опубликованные в те годы, отличаются «детской наивностью» в отношении стиля и вряд ли заслуживают более высокой оценки, чем «рифмованная проза» или «вирши» [Львов-Рогачевский 1927: 5, 25–27]. Тем не менее эти сочинения свидетельствуют об огромной потребности в самовыражении, сыгравшей ключевую роль в появлении «интеллигенции из народа». И эти сочинения, как правило, несут большой заряд сложных идей и эмоций.

Несмотря на то, что многие представители образованной элиты восхищались столь незаурядными крестьянами и рабочими и пытались им помочь, часто между этими двумя социальными группами возникали отчуждение и недоверие, как отмечают историки рабочего движения в России. После 1905 года наблюдался рост числа организаций самых разных типов, но вместе с тем чувствовалась и растерянность, вызванная провалом политического радикализма и идеологическими разногласиями в образованной среде. Хотя интеллигенты из рабочих и образованные элиты продолжали взаимодействовать в различных организациях и группировках, прежде всего партийных и журнальных, чаще рабочие предпочитали вступать в свои собственные организации, если вообще принимали участие в каких-либо организациях. Как отмечал Клейнборт, сам марксист, в рабочих союзах, кооперативах и культурных объединениях интеллигенты из рабочих оттесняли собственно интеллигенцию на периферию, так как стремились взять управление в свои руки [Клейнборт 1923: 193].

Такой же подход преобладал во взглядах рабочих на сущность и способ формирования рабочей интеллигенции в России[43]. Рабочие отвергали образовательные организации, создаваемые и руководимые элитой для просвещения простого народа, и полагали, что только рабочие «общества самообразования» способны воспитать в рабочих «широту взглядов» и «самодеятельность», в которых они нуждаются, и будут способствовать рождению столь необходимой «рабочей интеллигенции»[44]. По мнению рабочего-публициста, меньшевика Ивана Дементьева, рабочая интеллигенция возникла в «могильной тишине» в первые годы XX века, но быстро выросла после 1905 года, так как союзы, клубы и другие рабочие организации готовили сознательных рабочих. В результате, продолжает он, накануне войны «думающие и развитые рабочие» стали обычным явлением в рабочей среде. И хотя их число оставалось по-прежнему небольшим, роль их была огромна, потому что только они по-настоящему защищали право рабочих на самоорганизацию и служили подлинными выразителями лучших идей, чувств, исторической памяти, присущих рабочим[45]. Немарксистские члены Суриковского литературно-музыкального кружка, созданного в 1903 году в Москве «писателями из народа», придерживались той же политики обособления, хотя выражали их иным, более народническим языком. Целью кружка, как провозглашалось в 1915 году, являлось «объединение народной интеллигенции», то есть той интеллигенции, которая возникла «из глубины народной жизни», но не благодаря просветительской работе элиты, ходившей в народ, а только благодаря стремлению самого народа, «силою своего духа»[46]. Помощник пекаря Михаил Савин – поэт, активист московского профсоюза булочников, в 1906 году редактор профсоюзной газеты «Булочник», а в 1913 году редактор «народного журнала» «Балалайка», член Суриковского кружка – в 1915 году выразил это мнение еще более резко в очерке о народной интеллигенции. Кто, вопрошал он, способен принести свет в «темные массы» народа? Только тот, кто знает жизнь народа. «Это видно, что болеть болезнями народа, плакать его слезами, а также радоваться его радостями – могут только люди, переживавшие все прелести бесправной жизни»[47]. Точно так же в 1917 году редакторы газеты с меньшевистским уклоном «Рабочая мысль» характеризовали рабочую интеллигенцию как «носителя классовых чувств» рабочих, а также как подлинного выразителя «сознательности» рабочего класса[48].

Акцент на высокую сознательность и глубокое социально-классовое чувство был связан с принятом в русской культуре представлением о том, что такое интеллигенция. Начиная с 1917 года это понятие обрело дурную славу, поскольку относилось к дискредитированной либеральной буржуазии, и стало означать род занятий и уровень образования; интеллигенция отныне была связана не с социальной стратой, а преимущественно с культурными, нравственными и политическими взглядами. Этим словом обозначались не просто люди, имевшие хорошее образование или определенную профессию, но люди любого класса (хотя последнее оспаривалось), которые осознают свою интеллектуальную и нравственную ответственность и полагают знание той силой, которая освобождает человека из-под власти среды, принижающей его природное достоинство и права. По поводу того, какие конкретно качества ума и характера дают право на звание «интеллигента», велись бесконечные споры – и эта полемичность сама по себе входит в определение интеллигенции[49]. Понятия «рабочая интеллигенция», или «интеллигенция из народа», трактовались аналогичным образом: «народная интеллигенция – это та часть трудящегося населения, которая живет сознательной жизнью, ищет правды и духовной красоты в миру» и «работает на благо родного народа и всего человечества» [Шведская 1915:16; Логинов 1912:2]. Похожие определения давались и родственной категории «народные писатели», в них отражалась также свойственная XIX веку идеализация роли и личности писателя. По мнению рабочего писателя Николая Ляшко (Н. Николаев), народный писатель не просто писатель для народа или даже из народа, но писатель, который движим чувством долга и жизненным опытом, который «показал бы нам душу народа, оживил бы его смутные мечты, духовно взял бы на свои плечи все тяготы его». Человек не может сам себя назначить народным писателем. Народным писателем можно стать только по решению народа, если народ «чувствует в его творениях себя, свою душу» [Ляшко 1913: 26].

Построение народной культуры

Очевидно, что появление в позднеимперской России довольно значительного числа людей из представителей низших классов, которые обладали образованием, уверенностью в себе и личной свободой, чтобы оформиться в категорию, которую наблюдатели назовут новой «интеллигенцией из народа», зависело не только от «силы их собственного духа». Возможность их появления была обусловлена рядом социальных и культурных изменений к лучшему в обществе, помимо распространения грамотности и образования среди широких масс населения. Не меньшее значение имело расширение публичной сферы, в которой идеи могли рождаться, выражаться, передаваться, а люди со схожим образом мыслей могли находить друг друга и объединяться. Многие из этих улучшений проводились сверху, по инициативе сочувствующей или обеспокоенной положением дел элиты, и при всей половинчатости и манипулятивности проводимых мер они все же помогали простым людям задуматься о своей жизни и даже изменить ее. Параллельно этому непрерывно развивались возможности и навыки самоорганизации.

Рост городов и индустриализация увеличивали озабоченность государства и общества культурным и нравственным уровнем простого народа, что порождало различные проекты воспитания и обучения масс с целью повышения их культурного уровня. Многие образованные представители элиты (в том числе социалисты и профсоюзные лидеры), побуждаемые либо страхом перед «темными низами», либо намерением нести просвещение как необходимое благо, либо обоими мотивами сразу, присоединились к попыткам государства и церкви цивилизовать народную среду, особенно быстро растущую среду городских рабочих, привнести в нее то, что считалось основами «культуры». Культура в ту пору понималась и в России, и в Европе не как открытая система, в которой конструируются смыслы, но как некий абсолютный кодекс знаний, идей, норм поведения, куда входят, помимо прочего, трезвость, разумность, самоуважение, чувство общности, признание роли образования. Это движение, получившее в России название «культурничество» или «культуртрегерство» (от немецкого слова «культуртрегер» – человек, который несет культуру), принимало самые разные формы, среди которых и обучение взрослых, и создание обществ трезвости, и борьба за качество отдыха, и издание книг для народа. Все эти начинания глубоко затрагивали жизнь простых людей, особенно зарождающейся рабочей интеллигенции[50].

С точки зрения рабочих, стремившихся к саморазвитию, эти культуртрегерские меры помогали им дополнить начальное образование, полученное в детстве, открывали новый доступ к знаниям и культуре. Количество подобных мотивированных рабочих впечатляло. Один из педагогов, выражая мнение многих, говорил, что у народа есть великая жажда знаний, и отмечал с восхищением (и некоторой снисходительностью) то, что взрослые люди, приходя учиться на курсы, на вопрос, что они хотят узнать, отвечают «все знать хочу» [Зимин 1913:49–50]. Профсоюзные лидеры также находились под впечатлением: «переживаемое теперь рабочими стремление к знанию, – писал профсоюзной активист в 1907 году, – напоминает подобное же явление в середине 90-х годов, когда первое массовое пробуждение рабочего класса толкало его не только к борьбе за лучшие условия труда, но и к свету знания». Но, продолжал он, разница между тем временем и нынешним «громадная». Тогда речь шла о сотнях и тысячах рабочих, а сейчас о сотнях тысяч. Тогда умственные запросы были «элементарнее», а руководящей силой была почти исключительно интеллигенция, теперь же «движение исходит от рабочих, ими направляется и определяется» [Д. 1907:1][51]