Полная версия
Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925
Весьма характерно, что вплоть до XX века неоднозначность рассматривалась как нечто вредное, как помеха. Она считалась препятствием на пути к ясному пониманию реальности, которая объявлялась логичной и познаваемой. За негативной оценкой неоднозначности просматривается модернистское стремление к упорядочиванию и контролю, хотя корни этого неприятия уходят в далекое прошлое. В эпоху Античности стоики критиковали неоднозначность за то, что она мешает ясному выражению мыслей и, следовательно, противоположна истине [Atherton 1993]. В Новое время критики и философы крайне настойчиво советовали при выражении мыслей в речи или на письме избегать неоднозначности, поскольку она есть «зло и искажение» [Puttenham 1589, цит. по: Огг 1991: 34]. Согласно Оксфордскому словарю английского языка, слово «неоднозначность» стало использоваться в английском языке примерно во второй половине XVI века; неоднозначность считалась либо преградой на пути к истине, которая, как все верили, логична, умопостигаема, непротиворечива и целесообразна, либо, что еще хуже, средством сознательного запутывания, введения в заблуждение и потому подлежала осуждению с моральной и эпистемологической точек зрения. Социальная мысль Нового времени была склонна придерживаться той же распространенной точки зрения на неоднозначность. Одна из определяющих черт западной социальной теории (включая новорожденные общественные науки) с XVII века до начала XX века – это настоятельная потребность рассматривать человеческое общество с позиций «сугубой однозначности» [Levine 1985]. Модернистские теории управления государством (включая
революционные течения) также отказывались признавать неоднозначность, отдавали предпочтение эстетике упрощения, прозрачности и порядка, свойственной «высокому модернизму», движимые навязчивой потребностью придать обществу и природе «внятность и разборчивость» [Scott 1999][19], а также решимостью «очиститься от амбивалентности» во имя «универсальности, гомогенности и прозрачности» [Bauman 1991: 120].
Жизнь в эпоху модерна, безусловно, никогда не была на самом деле такой уж простой, упорядоченной и понятной. Напротив, дискурс упорядочивания в известной степени обязан своим появлением желанию взять под контроль и даже отрицать нарастающую неопределенность, текучесть, непредсказуемость окружающей реальности. Вместе с тем мысль Нового времени всегда оказывала сильное сопротивление подобному отрицанию амбивалентности. И такие гуманисты эпохи Возрождения, как Мишель Монтень, и такие знатоки современной жизни, как Шарль Бодлер, и художники fin-de-siecle (включая, конечно, русских футуристов и символистов) – все они умели разглядеть в жизни неоднозначность, парадокс, неопределенность и извлечь из них удовольствие. В начале XX века вопреки течениям, преобладавшим в общественных науках, в гуманитарных науках и культурологии росло осознание того, что необходимо признать и понять амбивалентность, неоднозначность и недетерминированность. В частности, постмодернистская и постструктуралистская мысль в своем философствовании исходила из представления о беспорядочной текучести и неопределенности современной жизни и постепенно отказывалась от веры в возможность преодоления неоднозначности. Литературоведы начали настаивать на предельной «недетерминированности» текста и невозможности его однозначного толкования. В воззрениях на общественное устройство постмодернистские и постструктуралистские теории аналогичным образом отвергали характерный для модернизма соблазн обманчивой веры в монистический, упорядоченный, однозначный мир и настаивали на том, что в мышлении людей, в их общении и деятельности присутствие амбивалентности, неоднозначности, поливелентности, недетерминированности и противоречий является неизбежным[20]. Подобные размышления отражаются в таких определениях модерности, которые подчеркивают ее эфемерный и контингентный характер, отмечают неупорядоченность современных социальных «практик»: преобладание в них бриколажа, пластичности, разрыва с традицией и случайности, – а также указывают на то, как сложные и подчас нестандартные способы использования и усвоения культурных и тому подобных парадигм привносят всепроникающую неоднозначность в социальную и культурную жизнь [Certeau 1984: xiii, xv-xvi]. В области исторических исследований также растет признание того, как важно учитывать роль, которую в установках людей и в их культурной деятельности играют такие факторы, как амбивалентность и неоднозначность, «недетерминируемая множественность» и «гибридная идентичность», «многоголосие» текстов и других дискурсов, нестабильность значений, которые люди приписывают своим социальным ландшафтам. Если историки стараются постичь такие мотивационные и перцептивные категории, как нравственность, удовольствие, желание и страх, они тем более вынуждены признавать противоречивость и нестабильность смыслов[21].
Русские и советские марксисты разделяли свойственное Новейшему времени влечение к упорядочиванию, простоте, чистоте и ясности как в эстетике, так и в политике (содержательное обсуждение «очищения» как ведущего нарратива революции, с отсылками к предложенной Бауманом концепции «мечты о чистоте», характерной для модерности, и к предложенной Скоттом концепции «разборчивости», см. в [Clark 1995: 3,56–57, 60–62, 66, 69, 84, 209–211, 252, 290]). Многие стремились зарождающуюся социалистическую культуру в буквальном смысле «очистить от амбивалентности». Влиятельные чиновники от культуры постоянно напоминали пролетарским писателям, что в советской литературе нет места для «сомнений», что в пролетарской культуре «нужна ясность, четкость, твердость, выкован – ность, а не бесконечная неопределенность» [Полянский 1918: 42–43; Полянский 1925: 262]. Неудивительно, что ведущий марксистский литературный критик заявлял (с явным беспокойством и раздражением), что пролетарский писатель «не может и не должен знать раздвоения» [Родов 1920: 23]. С марксистской точки зрения, для успеха революционного движения требуется прочный, стабильный и мотивирующий набор мифов и идей, вселяющий уверенность в будущем. Рабочим писателям, как передовым представителям культуры пролетариата, объявленного новым правящим классом, особо вменялось в обязанность выражаться правильно и ясно. Идеологам-марксистам, к их огорчению, приходилось признать, что многие пролетарии страдают «мучительной раздвоенностью» [Воронский 1924: 136][22], особенно в том, что касается таких важнейших вопросов, как смысл и цель жизни, направление развития.
Пролетарское воображение, которое исследуется в данной книге, содержит изрядную долю инакомыслия, с точки зрения рабочего класса и социалистической культуры. Девиантное поведение пролетариата могло принимать самые разные формы, включая незаконные апроприации и акции сознательного протеста против монархии и капитализма, а подчас и против нового, коммунистического режима. Но история состоит не только из протеста и сопротивления. Важное место в ней занимают сомнения, раздвоенность, неразрешимые противоречия. И в этом смысле, как и во многих других, эти странные писатели превращаются из маргиналов в довольно типичных представителей своего времени. Будучи «народной интеллигенцией», они представляли ту «часть трудящегося населения, которая живет сознательной жизнью, ищет правды и духовной красоты в мире» [Шведская 1915: 16]. Будучи пролетариями, они, по мнению большинства современных им радикалов и марксистов, просто обязаны были отыскать правду и красоту и черпать из них оптимизм и веру. Им не полагалось страдать от тоски и сомнений, как принято у буржуазной интеллигенции. Однако, как и многим людям в России (образованным и не очень), этот путь оказался им не по силам. Великая перспектива современного прогресса постоянно ускользала у них из вида, и они сбивались с пути.
Глава 1
Культурная революция: становление пролетарской интеллигенции
Кружок… стремится и к объединению народной интеллигенции, интеллигенции, вышедшей из глубины народной жизни силою своего духа… Это видно, что болеть болезнями народа, плакать его слезами, а также радоваться его радостями – могут только люди, переживавшие все прелести бесправной жизни.
Друг народа, 1915Интеллигент же может еще думать за симпатичный ему молодой [рабочий] класс, но чувствовать за него он не может.
Федор Калинин, 1912Культура стала тем полем битвы, на котором разыгрались горячие сражения в весьма насыщенный и мучительный период истории России: начиная с революции 1905 года и включая первые годы социалистической революции. Большая часть личной и публичной жизни неразрывно связана со смыслом и содержанием культуры: с концепциями личности и общества, нормами частной и гражданской морали, проектами усовершенствования общественного устройства, вопросом о соотношении между правами человека и полномочиями власти. Самые разные люди в России: чиновники, реформаторы, общественные деятели, педагоги, журналисты, писатели и революционеры – стремились, каждый своим путем, к общей цели – привести жизнь в России в соответствие со своими представлениями о культуре, полагая, что она не конструируется произвольно, но имеет объективное ядро, которое необходимо обнаружить, описать и сделать для всех критерием общего блага. При этом риторика и аргументация относительно того, что такое культура, менялась с течением времени. До 1917 года речь шла в основном о содействии «умственному и нравственному развитию» страны и народа. После революции 1917 года среди новых вождей и общественных деятелей возобладали мечты о «культурной революции» и более радикальные проекты развития и распространения новой, преобразующей мир «пролетарской культуры». Но при всем различии этих намерений они имели общую предпосылку: убеждение, что культура имеет огромное значение, что эта, казалось бы, призрачная область коллективных знаний, мнений, ценностей, вкусов и практик играет ключевую роль в изменении (или сохранении) социально-политических структур и отношений.
Борьбу, которая велась из-за культуры, историки исследуют, обычно принимая во внимание только взгляды и действия активных элит. Гораздо реже ставится вопрос о том, как деятельность элит отражалась на обычных гражданах, как смысл проводимых мер воспринимался и усваивался целевой аудиторией. При этом история культурного строительства, культурной борьбы и культурной революции чрезвычайно осложняется участием личностей, которые размывают грань между носителем элитарной культуры (или деятелем культурной революции) и восприимчивым к подобному просвещению представителем низовой культуры, между интеллектуалом и необразованным простолюдином, между производителем и потребителем культуры. Эти люди бросали вызов общепринятым представлениям о том, как думают и чувствуют низшие классы российского общества, и особенно о том, как им думать и чувствовать положено. Во время культурных сражений тех лет: борьбы с «темнотой» народа, а также споров о том, какая культура ему нужна, – думающие выходцы из низов подвергали сомнению привычную повестку дня. Самый факт их существования подрывал однозначный нарратив, кто управляет культурой и выражает ее. И эти люди остро осознавали смелость своих устремлений и собственное право на самовыражение. Осмысляя личный опыт и процесс преодоления ограничений, накладываемых социальным классом и уровнем образования, они предлагали свое решение вопроса об источниках познания и смыслов, свое видение культуры как критерия общего блага и как средства преобразования.
Современники отмечали появление «интеллигенции», которая состоит не из образованной элиты, а из малообразованных городских рабочих. Новизна и необычность этой социальной группы отразились в разнообразии наименований, которые приходилось изобретать для ее обозначения: «рабочая интеллигенция» – этот термин предпочитали марксисты; «народная интеллигенция» – этот термин предпочитали народники и социалисты немарксистского толка; кроме того, в ходу были обозначения «передовые рабочие», «мыслящие рабочие», «интеллигентные рабочие» и «рабочие-интеллигенты». Использование термина «интеллигенция» свидетельствует о той роли, которая предназначалась новой социальной группе, так как интеллигенция – одно из самых нагруженных смыслами и ассоциациями понятий в истории русской культуры, которое обозначало, особенно в трактовке противников существующего строя, людей не столько высокообразованных, сколько сознательных и нравственно ответственных, которые в конце концов выведут Россию из состояния отсталости и несвободы. Народники и марксисты заговорили о существовании подобных рабочих еще в 1870-е годы и неизменно старались таковых распознавать, привечать и обучать[23]. Однако гораздо заметнее эта прослойка стала после 1900 года, и особенно после революции 1905 года. Прежде всего это можно объяснить увеличением численности и возросшим присутствием в публичном поле благодаря объединениям рабочих. Кроме того, образованные россияне стали уделять рабочим больше внимания, поскольку деятели и правых, и левых взглядов были обеспокоены угрожающе низким уровнем культуры в низших классах, а в условиях нарастания репрессий в 1907 году культурно-просветительская работа заменяла ставшую невозможной оппозиционную политическую деятельность. Наконец, эти интеллектуалы из низов стали более заметным явлением потому, что настаивали на своем праве быть услышанными, на уникальности и необходимости своей точки зрения. Возникновение простонародной интеллигенции было в определенном смысле культурной революцией, и она осложнила все прочие революции.
Определение рабочей интеллигенции
В 1913 году литературовед-марксист Лев Наумович Клейнборт опубликовал в социал-демократическом журнале «Современный мир» серию статей, посвященных, как он выражался, «рабочей демократии» – под этим термином он понимал голоса рабочих, которые все громче звучали в обществе, особенно в пролетарской прессе, и которые он определял как голоса формирующейся «рабочей интеллигенции» или «интеллигенции из народа»[24]. К этой категории относились общественные активисты, члены профсоюзов, участники подпольных учебных кружков, литераторы, поэты и прозаики. Многие представители рабочей интеллигенции объединяли в одном лице все эти роли, по крайней мере в течение какого-то времени. Писали практически все. Действительно, публичное письменное высказывание является отличительным признаком народной интеллигенции. В 1890-е годы Н. А. Рубакин, ведущий исследователь народного чтения в России, обратил внимание на то, что среди крестьян и рабочих появилась тенденция вступать в более активные отношения с письменным словом и становиться «писателями-самоучками» [Рубакин 1895: 167–182, 202–214]. После 1905 года присутствие в культурной жизни России подобных авторов, чаще поэтов (поэтический жанр лучше знаком народу, легче для восприятия и более краток), становится постоянным.
Мы не знаем, сколько сотен или тысяч русских рабочих от случая от случая брались за перо, набрасывая на бумаге несколько поэтических строчек или сочиняя рассказ, и даже какое число их публикаций появилось по всей стране в изданиях, которые печатали непрофессиональных авторов. Мы знаем только, что Н. А. Рубакин между 1891 и 1904 годами собрал в своей личной коллекции множество сочинений разного жанра, авторами которых были более 1000 рабочих и крестьян [Рубакин 1906: 239]. Мы знаем, что между 1905 и 1913 годами почти каждый номер профсоюзной газеты или газеты социалистической партии включал несколько стихотворений авторов, которые называли себя рабочими; при этом в редакции газет поступало произведений гораздо больше, чем попадало на их страницы, и некоторые – от едва грамотных рабочих[25]. Известно, что до 1917 года Максиму Горькому, самому известному и успешному «писателю из народа», написали сотни начинающих авторов – самоучек со всей страны; это были, как правило, рабочие и крестьяне, но также ремесленники, торговцы, повара, горничные, проститутки, прачки и т. д., которые обращались к Горькому за отзывом на свои произведения, за советом или помощью (и часто с просьбой прислать несколько рублей на покупку книг). В очерке о писателях-самоучках, написанном в 1914 году, Горький сообщил, что к нему обратились 348 человек (их письма, как и многие другие, хранятся в архиве М. Горького, собрание КГ-НП, раздел «Корреспонденция Горького с начинающими писателями»). Когда в 1913 году Горький со своим издателем объявили о приеме работ для первой антологии пролетарских писателей, то за три месяца было получено 450 рукописей от 94 авторов[26]. В течение 1917 года в правительство, в советы депутатов и в другие учреждения поступили от простых граждан, помимо сигналов и жалоб, сотни стихов о революции [Steinberg 2001].
О большинстве представителей рабочего класса, которые стремились к творческому самовыражению в стихах или прозе, известно не очень много (и даже меньше, чем об авторах из крестьян). При этом значительное число рабочих авторов писали активно, целеустремленно и сумели оставить память о своем труде и жизни. В моих материалах числятся более 150 регулярно публиковавшихся рабочих авторов, о которых имеются отрывочные биографические сведения, и 62 автора, чьи биографии известны подробно (в библиографии приводятся основные источники: архивы, периодика, публикации, – на основе которых собраны эти сведения). Такая выборка ограничена и моим решением, и внешними обстоятельствами. Что касается моего решения, то я хотел исследовать образ жизни и образ мыслей определенной категории людей в определенную эпоху, поэтому меня интересовали конкретно те рабочие писатели, которые отвечают следующим требованиям: на момент революции вполне сформировались, начали писать до 1917 года, занимались наемным трудом, проживали в центральной части империи, писали на русском языке. Эта выборка, однако, в свою очередь ограничена внешними обстоятельствами: это уцелевшее далеко не случайным образом собрание является частью более обширной и богатой картины[27]. Жизнеописания этих людей проливают яркий свет на генеалогию интеллектуалов из рабочей среды, а также на культурную и социальную атмосферу того времени. Задуматься над их жизнью весьма полезно: ведь жизнь рабочих писателей была одновременно и типичной и необычной. С социологической точки зрения рабочие писатели представляли незначительную группу. В целом они были более урбанизированы, мобильны, образованны и политически активны, чем большинство рабочих, но это отличие не являлось столь уж радикальным. Родившись в эпоху стремительных социокультурных изменений, быстрой индустриализации и урбанизации, политического брожения, эти люди отражали текучесть своего времени, будучи одновременно представителями своего времени и выделяясь из общей массы рабочих.
Как и большинство рабочих в России начала XX века, по своему рождению рабочие писатели обычно происходили из крестьян, хотя процент рожденных в городе среди них был выше среднего (точных и полных сведений о происхождении российских рабочих нет, но из имеющихся данных следует, что процент рожденных в городе среди рабочих в целом ниже, чем среди рабочих писателей. См. [Bonnell 1983; Волин 1989:255–260,286-293; Рашин 1958: 404–453]). Из тех рабочих писателей, о которых имеются подробные сведения, в деревне родились чуть более половины (33 человека из 62). Что касается оставшейся части, то половина – уроженцы маленьких провинциальных городов, а половина – уроженцы крупных городов, среди которых Санкт-Петербург, Москва, губернские центры Смоленск, Орел, Воронеж, Пенза, Харьков, Екатеринославль, Казань, Томск и т. д. Большая часть происходивших из сельской местности родилась не в традиционных крестьянских семьях, что не лишает их типичности. Экономические и социальные сдвиги, менявшие Россию, уже настолько преобразили сельскую жизнь ко времени их рождения, что патриархальный образ крестьянина-земледельца остался в прошлом [Worobec 1991; Engel 1994; Burds 1998; Frank 1999]. У более чем половины рабочих писателей, происходивших из сельской местности (20 человек из 33) отцы или даже оба родителя зарабатывали на жизнь не только и даже не столько земледельческим трудом. Отцы либо работали в городе на предприятиях и курсировали между городом и деревней (иные в конце концов перевозили свои семьи в город), либо работали вне города, но по найму, и среди них встречаются: каменщики, железнодорожники, пекари, церковный сторож, извозчик, грузчик, садовник, сапожник, ткач, стекольщик, кожевенник, продавец и т. д. У некоторых отцы умерли очень рано, что вынудило их матерей с детьми покинуть деревню и, чтобы выжить, искать заработка в городе. Весьма вероятно, что ранний опыт тесного соприкосновения с городской и промышленной средой побудил этих людей отказаться от традиций крестьянского образа жизни. Однако подобный опыт в России той поры также не являлся чем-то исключительным.
Среди рабочих писателей представлены почти все разновидности городского наемного труда, характерные для низших классов. Многие занимались довольно квалифицированным трудом, особенно если родились уже в городе или переехали в город в детстве. Больше всего среди квалифицированных рабочих числится станочников – слесарей и токарей, а именно 14 человек из 62 (в Петербурге наблюдалось примерно такое же соотношение между станочниками и общим числом рабочих в 1902 году, а в Москве и других городах оно было ниже [Bonnell 1983: 32–33]). В небольшом количестве встречаются печатники, сапожники, плотники и ткачи, есть также один стекольщик. Однако основная часть рабочих писателей, как и рабочих в целом, была занята полуквалифицированным трудом на различных предприятиях (в кожевенном, табачном, спичечном, бумагоделательном, картонажном, переплетном, деревообрабатывающем, скобяном, металлургическом, шляпном, кондитерском, уксусном, швейном производстве). Кроме того, работали они приказчиками в конторах, помощниками продавцов в магазинах, где торговали самым разным товаром – от овощей до книг, – а также в булочных, столовых, чайных и на шахтах. Некоторые трудились на железной дороге, плавали на баржах или торговых судах. Встречаются чернорабочие, каменщики, кочегары, грузчики, извозчики, парикмахеры, маляры, строители, дворники, бурлаки, садовники, пастухи, сельскохозяйственный рабочие и даже бродячие музыканты. Лица мужского пола и призывного возраста, как правило, после начала войны в 1914 году были мобилизованы солдатами на фронт.
Однако будет ошибкой – и ее часто допускают исследователи истории труда – принимать род занятий за основу идентичности. Мобильность и нестабильность – черты, которые характеризуют трудовой путь многих рабочих писателей и более широких слоев рабочего класса. Лишь малая часть рабочих, наиболее квалифицированная, всю взрослую жизнь занималась одним делом. Среди большинства, напротив, наблюдается тенденция к частой смене работы: кого-то увольняли за участие в забастовках или политических акциях, но чаще рабочие увольнялись сами по личным причинам. Многие подолгу оставались безработными и скитались по стране в поисках то ли новой работы, то ли новой жизни, а иногда новых впечатлений. Некоторые начинали свою историю скитаний еще в детстве, когда семья покидала родную деревню ради заработка – часто после смерти кормильца[28]. Некоторые из этих писателей, прежде всего участники социалистического движения, имели опыт работы за границей, в Западной Европе. Сложно привести цифры, демонстрирующие распространение мобильности, связанной с переменой места работы и места жительства – этот вопрос требует дальнейшего изучения. Но нет сомнения, что подобная практика не являлась исключением, особенно в период промышленного роста, начиная с 1890-х годов до первой половины 1900-х. Например, анализ состояния рабочей силы в полиграфической промышленности свидетельствует о частых переходах с места на место и о высоком уровне скитальчества, особенно среди высококвалифицированных и образованных наборщиков [Steinberg 1992: 85–86]. Насколько типичным для рабочей среды было такое поведение, можно только предполагать. Вполне вероятно, что высокий уровень явно добровольной мобильности среди рабочих, которые увлекались писательством, обусловлен их личной спецификой и является еще одним проявлением той загадочной стороны их личности, которая и побуждала их выходить за рамки повседневности и своей идентичности и писать. И все же мобильность была свойственна не только им. Биографии рабочих писателей не только проясняют тот механизм, который превращал рабочего в писателя, но и напоминают о неточности и ненадежности тех ярлыков, которыми часто характеризуют людей из низших классов в прошлом: городской, сельский, квалифицированный, неквалифицированный, металлист, печатник.
Еще одна особенность рабочих писателей, которую тем не менее они делили со многими представителями низших классов, не собиравшимися идти в писатели, это стремление к политической активности – очевидный интерес к общественным проблемам, который сопровождался и, вероятно, порождался желанием, чтобы их слово было людьми услышано. Две трети рабочих писателей, о которых имеются подробные биографические сведения (41 человек из 62), сообщали, что они вступили в те или иные левые политические организации до 1917 года или по крайней мере участвовали в политических демонстрациях и забастовках. Большая часть политических активистов состояла в Российской социал-демократической партии (РСДРП) до 1917 года (и в большевистской, и в меньшевистской фракциях, хотя большевики незначительно преобладали). Имелось также несколько социалистов-революционеров неонароднического толка и анархистов. Достоверность этих сведений, безусловно, вызывает сомнения, учитывая политическую обстановку, в которой они получены (основную часть биографических сведений сообщали после 1917 года люди, которые продолжали вести общественную жизнь, так что естественный отбор осуществлялся в пользу тех, кто был наиболее активен и пробольшевистски настроен. Кроме того, политическая атмосфера после 1917 года подталкивала рабочих, даже если они до той поры не отличались особой активностью и проболыпевистским настроем, редактировать свое прошлое в правильном свете, если они хотели принимать участие в общественной жизни, оставить наемный труд и сделать карьеру в сфере культуры). При этом не вызывает сомнений, что многие рабочие писатели действительно отличались политической активностью, даже если не до тонкостей разбирались в различиях между фракциями и партиями (эти различия, судя по всему, историкам сегодня кажутся куда более важными, чем казались самим рабочим в то время). Почти половина политических активистов сообщила, что они пострадали из-за своей политической деятельности – подверглись аресту, тюремному заключению или ссылке. Только малое число (семь человек из 62) занимались профсоюзной работой, что, возможно, объясняется тем, что многие не состояли ни в каком профсоюзе, а подчас профсоюзы просто отсутствовали там, где они работали. В то же время около трети рассматриваемых рабочих писателей участвовали в различных дореволюционных организациях, объединявших подобных «писателей из народа», а некоторые редактировали журналы, предназначенные для читателей из народа – это обстоятельство наводит на мысль, что коллективная идентичность строилась скорее на основе культурных, чем социальных ролей. После 1917 года почти половина этих авторов-рабочих вступила в Пролеткульт, и многие стали профессиональными писателями. Во многих отношениях революция возвысила их, пролетарская гегемония и пролетарское творчество были включены в государственную политику; при новом общественном устройстве пролетарским писателям доверили играть важные политические и культурные роли: они получили посты редакторов журналов, руководителей местных и всероссийских отделений Пролеткульта, служащих Наркомата просвещения и профсоюзов, чиновников местных партийных и писательских организаций.
