Пятое время года

– Не хочу я ничего, как вы не понимаете? Я умереть хочу!

– Ну вот, приехали. Подумай, чего ты несешь? Умирать из-за какого-то мужика! Да его, паразита, самого прикопать надо! Большой совковой лопатой. Такую девочку до истерики довел, зараза!

– Я вас очень прошу, не говорите так о нем!

– Ладно-ладно, не буду, ты только не плачь.

Настольная лампа погасла, и свет из коридора исчез. Одной в темноте сделалось еще хуже, еще страшнее: опять стала мерещиться хитрая, злорадная Анжелка, выкрикивающая отцу в телефон: Танька мне все рассказала! Классно, грит, я твоего отца раскрутила! Еще хвасталась, тварь, каких ты ей шикарных тряпок накупил! Спроси кого хочешь, все знают, что она шлюха! Это она только прикидывается такой гордой, а сама, дешевка, ни одного богатого мужика не пропустит!

Но вот опять послышались легкие, скользящие шаги. Скрипнул старый диванчик. Когда дрожащие руки обвились вокруг теплой тетенькиной шеи, неожиданно ласковая, Жека погладила по спине и с несвойственной ей телячьей нежностью потерлась губами о мокрую щеку:

– Успокойся, Танюшечка. В твоей жизни всяких мужиков будет еще миллион, из-за каждого плакать – слез не хватит.

– Не нужен мне миллион… и он не каждый… он замечательный! Понимаете, он всегда такой веселый, а они его там замучили… до неузнаваемости. И я… я тоже… как я могла быть такой жестокой? Я, правда, хочу умереть, честное слово! Все равно я не смогу жить с мыслью, что он считает меня лгуньей и шлюхой!

Жека охнула и, отстранившись, испуганно перекрестилась:

– Чур тебя! Как он может про тебя такое подумать? Он же не полный идиот! Не плачь, все образуется.

– Нет, не образуется. Я так жестоко ответила ему! И он уехал.

– Как уехал, так и приедет! Причем чем дальше послала, тем быстрей вернется. Обратно пропорциональная зависимость, доказанная экспериментальным путем. Клянусь своим хреновым здоровьем! Дай-ка я тебя утру, а то ты у меня на клоуна похожа…

– Я и есть клоун. Зачем только я накрасилась? Как дура.

– А нам с Петровичем понравилось. Еще как!

Напомнив о Петровиче, который уселся мимо табуретки, и в конце концов рассмешив, инвалидная тетенька-МЧС подтянула об бок полосатый рукав, вытерла им слезы, перемешанные с идиотской тушью и помадой, высморкала хлюпающий нос и с чувством выполненного долга перебралась со скрипучего диванчика на стул.

– Кстати, а не этот ли замечательный преподнес нам однажды букетик из разных роз? Да?.. Тогда ваще кончай кукситься. Нестандартный букет – признак нестандартных чуйств. Обалденные были цветочки! А у меня, Таньк, такая непруха! Представляешь? Когда за девушкой бродило целое стадо мужиков, роз ни хрена не было, теперь роз навалом, а мужиков нет… Ой, щас, подожди, айн момент!

Не калека, а веселый кузнечик, Жека поскакала к себе, тут же прискакала обратно, включила верхний свет и протянула открытку с кремлевскими курантами и С Новым, 1980 годом! Однако прочесть не дала, отдернула руку.

– Погодь! Даю предвариловку. Да будет молодежи известно, к этому самому восьмидесятому году Хрущев грозился построить нам коммунизьм. Так вот, как раз накануне коммунизьма приперся мой Бориска домой со здоровенным букетом. В бумаге, в газетах. Вроде мороз – сдохнуть можно. И открыточку к букету привязал. Все как у порядочных. На открытку я, естественно, ноль внимания, понеслась ставить цветы. Обрадовалась, дурища! А как не обрадоваться? Сказать по-честному, досель мой скупердяистый муженек меня букетами особо не баловал. В общем, разворачиваю я газеты, а там… Вот отгадай, подруга, чего там было? Слабо?.. Веник! Как будто я Баба-Яга! Размахнулась я этим веником: ах ты паразит! А Борька – шасть в сортир, заперся и гогочет: Джейн, ты чего, оборзела? Это же страшный дефицит! Прочти мои гениальные строки… Щас,Танюх, я тебе зачту. Значица так: Борис Орлов-Соловейчик «Помело для Женевьевы». Сонет.

Роз нема, нема и денег.

Фиг с ним! Купим милой веник.

Ветер воет, пурга свищет,

Борька бабе веник ищет.

Околел совсем чувак:

Мать вашу так!

На подходе к коммунизму

Не разыщешь даже клизму!

Очевидно, надо было жить в ту эпоху, знать реалии и самого поэта Орлова-Соловейчика, чтобы расхохотаться так заливисто, от всей души, как Жека. Позавидуешь!

– Теть Жень, почему применительно к дяде Боре вы всегда используете только негативные эпитеты? Мне кажется, он человек с неплохим чувством юмора. Наверняка вам с ним было очень весело.

– Не то слово! Не, поприкалываться, похохотать – это без проблем. Лишь бы ни черта не делать. Такой был сибарит, загреби его в пыль! Я вот оклемаюсь малость, подкоплю баксов и смотаюсь провентилирую, какими такими трудовыми подвигами потряс Соединенные Штаты Америки мой Борис Моисеич. Не хило ведь устроился! В доме с четырьмя спальнями! Но, думаю, и Америке не сильно обломилось. Бориску голыми руками не возьмешь! Небось, это его Рая пашет там, как слон, а Соловейчик на лужайке зернышки клюет, прохлаждается. В полной нирване… – Томно потянувшись с полузакрытыми глазами, Жека изобразила, как классно проводит время дядя Боря в окрестностях Нью-Йорка, встрепенулась, и ее лицо приняло совсем иное, шутливо-самодовольное выражение. – Зато у моего Борьки были такие скрытые достоинства! Ну, о-о-очень большие! А на определенном жизненном отрезке это немаловажный фактор. В общем, есть об чем вспомнить на старости лет… Ладно, пойдем-ка взбодримся, подруга. Рванем чайку по маленькой! С больничными конфетками. Петрович сегодня был не в форме и сожрал всего полкоробки.

– Вы же знаете, я не ем больничных конфет.

– Пойдем, пойдем, моралистка ты наша! Не хошь конфет, тогда рискнем, попробуем Гарибальдова заделья.

Заделье оказалось вполне съедобным, но Жека, с ее упорным неприятием «Надькиного деда», лизнув с кончика ложки, сморщилась, сплюнула в раковину:

– Тьфу! Только добро перевел, паразит! – и попросила наколоть ей сахарку.

Любительница крепкого чая вприкуску, однорукая тетенька-матрос кидала в рот кусочек сахара, отхлебывала из кружки, отставляла ее и переворачивала страницу «Анны Карениной» – согласно семейному преданию, настольную книгу бабушки Нины в самые трагические жизненные моменты. Похоже, она совсем забыла о несчастной племяннице.

– Теть Жень, только не говорите, пожалуйста, ничего Инусе, хорошо?

Есть ли еще на свете человек, который, не отрываясь от чтения, по-блатному чиркнет ногтем по зубам: «Гадом буду! Век свободы не видать!» – и тем самым сразу избавит от всех сомнений? Нет, только Жека. Разумеется, она никогда ничего не скажет Инусе и о племяннице вовсе не забыла, просто не хотела лишний раз лезть в душу. Однако если желаете, то, пожалуйста, она готова захлопнуть «Каренину» и продолжить обсуждение последних событий. Но непременно с залихватски закуренной сигаретой.

– Вы бы курили поменьше, вам вредно.

– Эх, Танюха! Все вредно – курить, пить, жрать… – Не выносящая никакого диктата, Жека, редкий случай, вняла умоляющему взгляду, сломала сигарету в пепельнице и с обреченным вздохом кинула в рот сахарку. Причмокнула:

– Кстати, сахар – тоже яд. Белый. Но лично для меня нет ничего вреднее сексу! Жутко пагубно влияет на мой организьм! Вплоть до черепно-мозговых травм… – Явно намекая на то, что история с ковриком, о который она зацепилась, – сплошь выдумка, Жека постучала себя пальцем по лбу: бум-бум-бум! – и утвердительно закивала: – Правильно рассуждаешь. Хотя ты уж, небось, давно все скумекала? Догадалась, кто в тот роковой вечерок тут вместе со мной водку пил и курицу жрал?

– Али Мухаммедович?.. Но, если честно, то я ничего особенно не скумекала, кроме того, что, раз он не звонит и не приходит, значит, вы поссорились.

– Поссорились?.. Ха! Это, подруга, словечко для тебя. Обиделся! Поссорились! Тут требуются выраженьица покрепче. Ща я воспроизведу тебе сей эпизод, и ты сама их подставишь куда надо, не маленькая! – Ни с того ни с сего язвительная, жесткая и уже не терпящая возражений, Жека вытряхнула из пачки сигарету, чиркнула зажигалкой и немножко успокоилась, лишь выпустив из легких дым. – В принципе, началось все по схеме: девушка не дожарила картошку, джигит выразил свое неудовольствие. И вдруг, уж не знаю, что на меня нашло, может, переполнилась чаша народного терпения, только проснулась во мне революционерка. Ах ты, думаю, паразит! Жрешь, пьешь на халяву, мужик из тебя, как из козла Карузо, да еще и выступать изволишь! Взяла и закурила в знак протеста – его кавказское величество этого жуть как не любят! Прогулялась по комнате так нахальненько, с сигареткой, плавно покачивая бедром: ля-ля-ля, траля-ля-ля… На том беспощадный русский бунт и закончился. Приобняла, идиотка влюбленная, мужичка за широкие плечи, а он такую брезгливую рожу состроил – фу-у-у! – и оттолкнул меня.

– То есть как оттолкнул?

– Да так. Молча. Не боись, смертоубийства не планировалось. Кишка тонка у фраера! Просто сзади стул стоял, я не удержалась и мордой прям – хрясь! – о край буфета и, видать, сознание потеряла. Глаза разлепила, кровь из носа хлещет, боль в руке такая, что легче сдохнуть сразу, гляжу, а Алика моего ненаглядного и след простыл! Сдрейфил джигит и смылся. А ты говоришь – поссорились!

– Он убежал? Не помог вам, не вызвал скорую? Какой мерзавец! Ничтожество… – Близкие слезы помешали высказать все свое презрение и ненависть, жалость и любовь, и опять фантастически мужественная Жека принялась утешать рыдающую у нее на груди малодушную девчонку, чьи страдания не шли ни в какое сравнение с ее собственными.

– Не перживай, Танюха! По-честному, я даже рада, что все так случилось. Рука, паразитка, заживет, зато в моей дурацкой башке вроде как все встало на свои места. Мысли посещают глобальные. Я вот тут, к примеру, подумала: как же классно зверям в зоопарке! Сидят в клетке исключительно своей компанией, все друг про друга знают, рычат на одном языке… Понимаешь, об чем я?.. Понимаешь! Ты умненькая. А уж хорошенькая какая! Как сказал бы мой Бориска, самая клевая чувиха на всем постсоветском пространстве! Так что не сумлевайси, объявится твой замечательный. Вот увидишь, позвонит…

Тетенька еще и договорить не успела, а в коридоре уже зазвенел телефон. Радость была такой захватывающей, такой жаркой, такой безграничной!.. Но вместо низкого, завораживающего голоса послышался слабый, тоненький. Сил ответить не нашлось, и трубка полетела к Жеке.

– Чапаев слухает!.. Инк, ты, что ли?.. Ничего с Танюшкой. Все нормалёк! Вареньицем малость подавилась, Надькин дед наварил, постарался. Как говорится, во рту тает и сразу обратно просится… Нормально, говорю, у нас все! Лучше не бывает. А у тебя чего там духоподъемного?.. Чего??? Вот сволочь!.. Молчи! Самая настоящая сволочь и есть! Не было б тут Таньки, я б тебе сказала!

Жекина терминология сама по себе не являлась чем-то из ряда вон выходящим, но только не применительно к разговору с Инусей.

– Что случилось, теть Жень?

– Отстань!.. Инк, ты чего, совсем сбрендила? Конечно, приезжай!.. Да хрен с ним, с твоим барахлом! Только шмотки возьми… Какое, к дьяволу, постельное белье? Пусть эта курва подавится твоими пододеяльниками!

Жека кричала в телефон, ругалась, но, когда она заплакала:

– Инуся, не унижайся, я прошу тебя, слышишь? Приезжай немедленно! – и, промокнув рукавом слезы, уставилась в одну точку, догадка, поначалу показавшаяся абсурдной, перестала казаться абсурдом.

Секундная стрелка на будильнике стучала громко, как никогда. Как никогда громко, ругались за стеной соседи, под свою любимую песенку: Есть я и ты, а все, что кроме, легко уладить с помощью зонта…

– Теть Жень?

– Да, Танюх, в нашем полку прибыло. Славка ушел к этой, к своей… к Лариске.

К Лариске?!! Кто-то из них определенно сошел с ума – либо Инуся, либо Жека! Только сумасшедший мог выдумать такую чушь!

– Вы что? Лариска же тупая, как пробка! Папа мне сам говорил.

– Тупая, зато молодая.

Если бы Жека стала бурно возражать, приводить доказательства, не поверить ей было бы легче, чем после этих слов, содержащих простой житейский реализм. На глазах по-больничному постаревшая, она еле поднялась, взяла кружку с сушилки, но вместо того чтобы запить свои таблетки кипяченой водой, из чайника, с силой рванула кран. Во все стороны, на пол и на гипс полетели брызги.

– Какие же мужики предатели! Ну ладно, допустим, я сама хабалка, пожинаю то, что посеяла, но Инуся, она же святая! Два года от старухи не отходила! Умоталась в дым! На черта стала похожа, и вот, на тебе, получила! Дождалась благодарности! Выходит, и в своей клетке все та же херня! Нигде не спасешься от этих сволочей!

5

Хотелось поговорить с мамой именно здесь, сейчас, пока они сидят друг против друга в полупустом вагоне стремительной ранней электрички, однако начать разговор по душам мешало чувство незнакомого прежде отчуждения, возникшее полчаса назад, когда из поезда «Нижний – Москва» на перрон, вопреки ожиданиям, спрыгнула вовсе не заплаканная, убитая горем Инуся, в домашнем халате и стоптанных тапочках, а на удивление похорошевшая, помолодевшая Инуся в джинсах и ветровке. Наверное, следовало бы обрадоваться такой метаморфозе, но обрадоваться не получилось. Получилось обидеться. А как не обидеться? Сначала долго скрывали правду – оказывается, все, включая Жеку, знали об истинной роли аспирантки Лариски, теперь же, когда преисполненная сочувствием дочь примчалась на вокзал, чтобы утешать брошенную папой маму, появляется шустренькая Инуся, которая выглядит так, будто она несказанно счастлива, что избавилась от папы.

Такого, безусловно, быть не могло, и все-таки мама явно пребывала в мажорном настроении: радостными глазками провожала новые многоэтажные дома, покачивала головой и кокетливо поправляла прическу – стильное «каре» из темно-каштановых, без седины волос, сделавшее ее неузнаваемой. Вернее, прежней – самой симпатичной из всех мам, приходивших когда-то в школу на родительские собрания.

– Как же за два года преобразилась Москва! Необычайно красиво! Замечательно! Съездим на днях в центр? Я так мечтаю побродить по нашему переулку, вспомнить детство. Там, должно быть, тоже все изменилось?

– К счастью, нет.

Пораженная столь мрачным ответом, Инуся в недоумении замерла и, наконец-то сообразив, что есть темы поважнее изменений в архитектурном облике Москвы, подалась вперед, так что одни колени в джинсах коснулись других.

– Дружочек, ты словно сердишься на меня?

– Да, сержусь! Почему ты не рассказала мне про Лариску? Думаешь, мне не обидно было узнать обо всем от Жеки? Выходит, Жека тебе ближе, чем я?

Решив, что ее маленькая, несмышленая Танюшка сейчас расплачется, мама спешно извлекла из сумки белоснежный платочек с кружевом и тоном ласковой няни попыталась внушить «капризному ребенку», что в поезде неловко обсуждать подобные вопросы.

– Нет, будем обсуждать! Именно здесь! Дома вмешается Жека, а ты отлично знаешь, что у нее все мужчины – сволочи, заразы и паразиты. Я не желаю слышать такое о папе!

– Тише, тише! – Хотя подслушивать было некому, деликатная Инуся десять раз оглянулась, прежде чем придвинуться еще ближе и зашептать: – Я плохо представляю себе, что мы с тобой могли бы перемывать папе косточки.

– Но с Жекой же ты перемывала!

– Конечно, нет, что ты! Жека догадалась сама. На поминках. Заметила, какими влюбленными глазами смотрит на папу Лариса Геннадьевна, и велела мне срочно гнать ее в шею. Пока не поздно. Но уже давным-давно было поздно! – Инуся печально вздохнула, и стало понятно, что весь ее мажор – напускной: она просто-напросто не хотела волновать любимую дочь. И совершенно напрасно!

– Мам, я не понимаю, как папа мог променять тебя на эту дуру Лариску?

– Давай, дружочек, договоримся называть ее Ларисой Геннадьевной. Не будем уподобляться простонародью, тем более, в сущности, она неплохая женщина. Глуповата, конечно, есть грех. Зато весьма восторженная особа. Постоянно восхищается папой, а я уже давно не восхищаюсь… словом, я сама во всем виновата.

Своим неизбывным, несокрушимым, интеллигентским комплексом вины перед всем миром Инуся кого угодно могла довести до белого каления. Она еще и виновата! Во всем виновата Лариска, вот кто! Однако высказаться по поводу изощренного коварства Лариски, которая втерлась в дом, поздравляла маму со всеми праздниками, припералась с цветами и конфетами, без конца звонила, «волнуясь» о здоровье Бабверы – ночей не спала, бедняжка! – для того, чтобы обаять и увести папу, не удалось: Инуся уже не слушала. Полный сострадания взгляд был прикован к ввалившимся в вагон «несчастненьким» нищим: загорелому дядьке с кепкой для сбора подаяний и увесистой тетке с чумазым ребенком на руках. Мальчишка лет четырех, кстати, уже вполне бы мог топать самостоятельно.

– Люди добрые! Помогите, кто сколько может! Сами мы люди неместные…

Рассказ о несчастной доле на чужбине, утерянных документах и необходимости срочного хирургического вмешательства повис в воздухе. Компания грибников с азартом резалась в карты, работяги и старухи-дачницы продолжали спокойненько дремать. Не осталась равнодушной к чужому «горю» лишь Инуся: суетливо, будто боялась опоздать со своим вспомоществованием, она вытащила из сумки с потрепанным ремешком столь же древний кошелек, а из него – десять рублей.

– Мам, прекрати! Просто смешно – они в сто раз богаче тебя!

– От хорошей жизни, Танюша, по вагонам не ходят. Мы же с тобой не пойдем?

– Не пойдем, потому что у нас есть совесть, а у них – нет! Как им не стыдно собирать деньги в электричке, где ездят нищие пенсионеры и учительницы вроде тебя?! Шли бы клянчить куда-нибудь к казино!

– Тс-с-с! Что ты так разбушевалась? У них же больной ребенок. Ты слышала, какой страшный диагноз?

– Слышала! И не единожды. Эти жулики года два, не меньше, пасутся на нашем маршруте. Как говорится, за время пути младенец успел подрасти. Мам, больных детей годами не таскают по электричкам!

Толку никакого! Сердобольная Инуся не успокоилась до тех пор, пока не избавилась от своей десятки. Пусть мысли отвернувшейся к окну дочери были чересчур злыми, но она не желала понимать такой доброты! Доброта должна быть во благо, причем во благо хороших людей, а не каких-то пройдох, циничных настолько, что они не боятся выдумывать смертельные болезни своему мальчишке, или бездарных аспиранток, стремящихся любой ценой доказать окружающим свою значимость. Жека правильно сказала: надо было гнать в шею эту так называемую Ларису Геннадьевну! Нет, добренькая Инуся принимала ее у себя и поила чаем. И допоилась!

Электричка поползла еле-еле. От созерцания бетонного забора с торчащей ржавой арматурой и омерзительными граффити замутило. Поблуждавший по вагону взгляд с неизбежностью вернулся к Инусе. Кошмар! В глазах, беспомощно устремленных на злющую дочь, дрожали слезинки.

– Ой, мам, прости меня, пожалуйста!

– Ничего, ничего, я не обижаюсь, я понимаю, как тебе тяжело. – Смахнув слезы, Инуся опустила голову и сложила на коленях руки, определенно решившись на исповедь, но тонкие пальцы с перламутровым маникюром так нервно затеребили носовой платок, что желание знать подробности показалось постыдной прихотью безжалостной девчонки.

– Инусь, не надо! Мне неинтересно, честное слово!

– Нет, я все же должна объяснить тебе… в чем моя вина. Чтобы ты зря не сердилась на папу. Ты уже взрослая, и теперь я… Видишь ли, наверное, я недостаточно любила папу. Я… как бы лучше сказать?.. в общем, романтическая сторона любви всегда была для меня более привлекательной, чем… – Инуся запнулась, и ее щеки запылали.

По правде сказать, жарковато стало не ей одной. Интимная жизнь родителей представлялась запретной, табуированной темой, хотя невольно, сам собой, в голову и приходил вопрос: почему мама с папой спят в разных комнатах? А сейчас Инусино признание породило совсем уж крамольную догадку: вдруг ей не повезло с папой? Такое бывает. За примерами, в сущности, далеко ходить было не нужно: раньше, при Павлике, она и сама считала себя натурой исключительно «романтической». И страшно переживала по этому поводу. Мучительные раздумья о собственном несовершенстве давно канули в Лету. Кажется, в ту самую минуту, когда она пришла будить Анжелкиного отца и увидела в полумраке комнаты его смуглое, сильное тело. Одни мученья сменились другими…

– …Может быть, потому, что я так долго мечтала о ребенке, родила тебя так поздно, любовь к тебе вытеснила все иные чувства, даже ревность. Меня совершенно перестали волновать записки от влюбленных студенток, молчаливые звонки, словом, папины романы. Благодаря тебе исчезла тоска, жизнь наполнилась смыслом…

В Инусиных признаниях промелькнуло нечто такое, что заставило прислушаться и перебить ее:

– Подожди, мам! О каких романах ты говоришь?.. Ты хочешь сказать, что Лариска – не первый случай?.. Да?.. Нет уж, ты теперь договаривай! Так первый или нет? Говори!

– Ну что ты меня пытаешь?.. Хорошо. Не первый. И, думаю, не последний. – Мама шутливо улыбнулась, и перед потрясенной дочерью разверзлась бездна: получалось, она всю жизнь прожила в иллюзорном, выдуманном мире!

– А как же папины принципы?

Моментально очутившись рядом, побледневшая, перепуганная Инуся обняла за плечи и принялась уверять сбивчивым шепотом, что со студентками у папы безусловно, никогда никаких романов не было. Это исключено! Но, вообще, папу нельзя судить строго. Если мужчина так красив, он обречен на повышенное женское внимание. Тем более папа – преподаватель. Умный, интеллигентный, обаятельный. Все кафедральные тетки до сих пор сходят по нему с ума, и их можно понять… Понять можно было кого угодно, только не Инусю.

– Я бы не смогла так жить. Почему ты не ушла сама? Или ты действительно святая?

– Ты напрасно всех нас демонизируешь, дружочек. Я не святая. Наоборот, я жила не по совести. По совести надо было уехать в Москву, но я не могла разлучить тебя с твоим любимым, выдающимся папой. С Бабверой. Тебе ведь было хорошо с ними?

– Ты из-за меня?.. Да?.. Мне было замечательно, но тебя так жалко!

Всплакнуть вдвоем с Инусей – самый верный, апробированный способ исцеления от любой боли: зубной, головной или душевной.

– Не плачь, дружочек! Мне тоже совсем неплохо жилось в компании с тобой, Верой Константинной и папой. Не мне тебе говорить, какой папа интересный, талантливый человек. Согласись, ведь это счастье – больше тридцати лет прожить с таким человеком? Сколько же на свете пустых, ничтожных людей… – (И эта обманщица еще уверяла, что давно не восхищается папой, что недостаточно любит его!) – А каким удивительным человеком была Вера Константинна! Я ей очень обязана, и прежде всего тем, что у меня есть такая хорошая девочка. Когда ты была маленькой, Бабвера постоянно ругала меня: Инуся, успокойся, держи себя в руках, иначе ты своей полоумной любовью искалечишь ребенка! Вырастишь морального урода и испортишь себе жизнь. А я все думала: господи, скорей бы уж Танюшка выросла! Тогда мне не придется скрывать свою страсть! – Инуся тихонько засмеялась и прижалась еще теснее. – В последнее время я много думала о любви и пришла к выводу, что подчас это абсолютно необъяснимое, даже иррациональное чувство. Вот, например, у нас в школе есть одна учительница. У нее две очаровательные внучки-близнецы, но когда бы я ни спросила о них, она отмахивается «растут!» и начинает с упоением рассказывать про свою собаку: «Вы не представляете, какой красавицей стала моя Тинка! Когда мы с ней идем по проспекту Гагарина, все оборачиваются!» А собака доброго слова не стоит – рыжая, беспородная моська, к тому же страшно злющая…

– Ты на кого намекаешь, мам? – Распростившаяся с горькими обидами, она, как в детстве, с силой чмокнула Инусю в мягкую щечку. – Рр-р-р! Тяв-тяв! – никак не ожидая, что симпатяшка вдруг возьмет и надуется. – Инусь, ты что?

– Скажи на милость, почему, как только я заговорю о чем-нибудь серьезном, вы тут же меня выдуриваете? Я, что, такая глупая?

– Это я, я глупая! Но я так рада, что ты приехала! Я устала без твоей любви, Инусечка!

Счастливая, зацелованная мамочка снова с очень серьезным видом стала излагать свои соображения о любви. Вовсе не глупые, но какие-то… бестелесные.

– Кому, Танюшка, что на роду написано. Кто-то больше всех на свете любит своего ребенка, кто-то – родителей, как наша Жека – маму…

– Жека?

– Да. В отличие от меня у Жеки было множество увлечений, но, мне кажется, по-настоящему, глубоко, она любила только маму… А ты, Танюшка, кого любишь больше всех? – Вопрос прозвучал шутливо, однако бархатные глаза светились такой страстной надеждой на безоговорочную взаимность, что не ответить: тебя, тебя, тебя! – подхватив чемодан, было бы просто свинством.

– Инуся, что ты сидишь? Наша остановка! Бежим быстрее!

6

Теплый ветер с еле уловимой прохладной ноткой – августовской, почти осенней – шевелил тонкие шторы, солнце отражалось в зеркальных стеклах буфета, и солнечные зайчики плясали на «Копернике». Старикан-буфет, за последние дни помолодевший лет на пятьдесят, улыбался что есть мочи, пытаясь развеселить печальную новорожденную, которая, в день рождения проснувшись на раскладушке, между «стенкой» и свисающей со стола бархатной скатертью с кистями, вдруг со всей отчетливостью осознала, что детство кончилось. Не детство, целая эпоха! Не будет больше светлой, милой детской, полной игрушек и книжек. Никогда уже не прискачет поздравить внучку с днем рождения Бабвера. Вместе с Петрушкой, который декламирует смешные стишки в честь новорожденной, а потом торжественно вручает шоколадку, спрятанную в рукаве у Бабверы. И папа не войдет к своей Таньке, держа под мышкой толстую, очень умную книгу. Не прибежит ровно в десять часов Павлик с охапкой белых флоксов и синих астр…