Пятое время года

Ссориться в последний, так стремительно убывающий день вовсе не хотелось, однако вся эта пещерная домостроевщина, озвученная сонно-мурлыкающим голосом, кого угодно могла вывести из себя.

– Мерси за интервью! Не буду больше мешать! Счастливых сновидений!

Запущенные в море один за другим камни не подняли так необходимого сейчас фонтана брызг – всего лишь проквакали: «Чпок-чпок-чпок», – и тогда руки начали сгребать сырой песок. Ладони неистово захлопали, возводя неприступную крепость. Грозный средневековый замок. Мощные стены. Высокий донжон. Ров с водой. Подъемный мост на тяжелых железных цепях. Цокают копыта, трубят рога, лают собаки. Слуги несут на шестах окровавленного оленя. Кавалькада въезжает в замок. Мрачный феодал в плаще, подбитом горностаем, резко натягивает поводья, и черный конь встает под ним на дыбы. Встречать супруга бежит юная белокурая леди. В бархатной шапочке, расшитой жемчугом…

Почему он так равнодушно сказал «выйдешь замуж»? Как будто ему все равно…

Длинная тень разрезала вотчину феодала на желтое и серое.

– Ты обиделась?.. Не обманывай! Я уж заметил, чуть что не так, ты сразу в бега! Теперь будем ссорится из-за Ивана Грозного?

– Что вы пристали ко мне с этим чертовым Иваном? Он меня абсолютно не волнует! Я уже говорила, но вам это, видимо, неинтересно, поэтому вы забыли, что собираюсь заниматься интеллектуальной историей. Но, если захочу, то преуспею и в бизнесе. С тремя языками и университетским дипломом меня возьмут на любую фирму.

– Взять-то, возьмут, только с твоим характером ты сама навряд ли там долго задержишься. Для начала могу спрогнозировать море слез. Ты вон какая обидчивая. Самолюбивая, независимая, и установки у тебя по жизни, может, и правильные, но не больно-то современные.

– Можно подумать, у вас современные! Вы же домостроевец чистой пробы!

– Кто, я домостроевец?!

Чайки-рыбо

ловы, испуганные громоподобным хохотом, дружно снялись с воды, закружились и с истошными криками унеслись в Грецию.

– Домостроевец! Да если хочешь знать, я полжизни у баб на побегушках был! Сначала у матери: Колька, айда за водой! Колька, сбегай дров принеси! Колька, у нас опять поросенок некормленый! После у жены: Николай, хватит хоккей смотреть! Быстро бери сумку и в магазин! Мойву дают!.. Короче, так мне надоели эти бабьи погонялки, что я решил срочно самореализоваться. А ты спрашиваешь, что привело меня в бизнес. Вот это-то и привело.

Смеющиеся губы горемыки Кольки-Николая пахли натуральной морской свежестью. Со сладкой, абрикосовой, «ноткой»…

Сплюнув крупинки песка: «Тьфу, где ни поцелуешь, сплошной песок! Что ж ты так перемазалась?» – он ласково вытер большим пальцем чумазую щеку и скосил глаза на бездарное песчаное сооружение:

– Куличики лепила? Или тортик? Как у бабушки?

– Если честно, это – замок. Но не получилось. Кажется, я очень четко все себе представляю, а руки почему-то делают совсем не то.

– Нет проблем! Хочешь замок – будет тебе замок.

Энергично взявшись за строительство, он наглядно продемонстрировал все те коренные изменения, которые произошли с ним за годы самореализации:

– Татьяна, притащи-ка мне ножичек! И ложку заодно!.. Ну что ты застыла? Подсыпай сюда!.. Татьяна, давай выкладывай ров камнями! И поаккуратней! Чтоб потом вода не ушла… Сбегай, принеси бутылку из-под минералки! И ходчей давай!

Мастер на все руки ползал на коленях, скакал на корточках, цокал языком, и наконец…

На берегу синего моря стоял замок. Самый настоящий! Средневековый. С донжоном, подъемным мостом и неприступными каменными стенами, которые заканчивались ровными, один к одному, острыми зубцами… С ума сойти!

– Слушайте, в вас же погиб гениальный зодчий! Художник, скульптор! Бросайте вы свой дурацкий бизнес и займитесь творчеством. Если бы у меня был такой талант, я бы…

Он только отмахнулся: ерунда все это, детские игрушки! – и, скинув шлепанцы, запрыгнул в море.

– Я буду воду в ров гнать, а ты, как наполнится, сразу вон там засыпай!

В эти минуты он был таким замечательным! Милым, смешным чудаком, который пригоршнями выкачивает море.

– Вот, дьявол, не идет! – Ленивая волна не желала взбираться на берег. – Принеси-ка мне весло по-быстрому!

Белое весло соединило протянутые друг к друг руки, но в творческой горячке Колючкин не замечал устремленного на него взгляда, полного восхищения и нежности.

– Подождите, очнитесь… я хотела вам сказать… вернее… словом, обещайте мне, что, когда я преуспею в бизнесе и заработаю кучу денег, мы снова приедем сюда. Обещаете?

Выпустив весло из рук, он взял в ладони вспыхнувшее от смущения лицо, шепнул «обещаю» в приоткрытые губы, и вдруг:

– Хм… в принципе, это ты классно придумала. К тому времени я как раз на пенсию выйду. Так что рванем на все лето.

– Ах вы!.. Фигляр! Жалкий комедиант! Иезуит! Вас утопить и то мало!

Фонтан брызг получился феерический!.. Но и второй оказался тоже ничего себе.

– Ой, мамочка!

На одном матрасе сушились две пары шорт, на другом – нос к носу, губы к губам – лежали завернутые в полотенца «два дурака» и расслабленно хихикали после яростной битвы и упоительного примирения под водой.

– Эх ты, девушка с веслом! А если б я захлебнулся? Еще малость, и – буль-буль! – на тот свет, к рыбкам. Ты, вообще, кто по гороскопу? Может, мне в принципе противопоказано с тобой дело иметь?

– Неужели вы верите во всю эту чушь? Допустим, я Лев, и что из этого следует?

– Во, а говоришь – чушь. Самая настоящая львица и есть. Глаза горят, грива дыбом!

– Что вы все инсинуируете? Вы сами-то кто по гороскопу? Не иначе, как ядовитый скорпион!

– Не-е-е, я – Дева.

– Дева?!! – Это было так нелепо, так неожиданно смешно, что она свалилась с матраса. Рука Девы подобрала и водрузила на место.

– Чем это я не Дева? Я такой доверчивый, слабохарактерный! – Низкий, басовитый голос стал тоненьким-претоненьким. – Говорила, отличница, интеллектуальной историей занимается, а сама – драчунья. Сначала несчастного шепелявого пацана отлупила, теперь за меня взялась. Чуть я не погиб! О-о-ох!

Милый притворяшка то охал, то всхлипывал, а его большая ладонь тем временем существовала отдельно – гладила притихшую подружку по мокрым русалочьим волосам…

– И когда же у тебя день рождения?

– Девятнадцатого августа.

– Что тебе подарить? Куклу? Или плюшевого мишку?

День рождения был днем из иной, оставшейся за морем жизни. Так не похожей на сейчас, что под ресницами закипели слезы. Уткнувшись в плечо господина К из ужасно далекого города N, она прошептала еле слышно, чтобы голос не сорвался от слез:

– Подарите мне… розы цвета спелого персика.

– Романтическая ты натура, Татьяна Станиславна. Почти как я.

Прекрасный день, как писали когда-то в старинных романах, уже догорал. Медленно опускалось к горизонту малиновое солнце: облака, море и горы стали розовыми. Если б это явление природы наблюдалось сегодня не в последний раз, то можно было бы сказать, что закат над морем был просто умопомрачительным.

Завтра самолет побежит быстро-быстро, оторвется от земли – и все! Захлопнется книжка с волшебными сказками, а замок из песка смоет первым же налетевшим штормом…

– Что, Татьяна, поплыли «домой»? Скоро стемнеет.

– Поплыли…

Глава четвертая

1

Серебристый «мерc» улетал к Охотному ряду. Сверкнул в лучах солнца на прощанье и растворился в потоке машин, размытом слезами. Темное стекло «оформление витрины» в ближайшем бутике помогло спрятать заплаканные глаза от косых взглядов прохожих, а уже через минуту и улыбнуться: длинноволосая особа в белом комбинезоне, с тупо-отсутствующей, манекенной физиономией очень даже неплохо оформила собой витрину.

Пока длинные гудки мобильника на всякий случай исследовали Анжелкину квартиру, за спиной возникли два мальчишки. Скорее всего, студенты-технари, изнывающие от безделья на каникулах. Перешептывались. Типа: Лех, давай спросим телефончик? Классная девочка! – Ты чего, Санёк, обалдел? Это артистка! Я ее по телику видел.

Дабы не разочаровывать Санька и Леху, «артистка» легко перекинула через плечо спортивную сумку и зашагала вниз по Тверской походкой телезвезды, той самой, что в кинематографической классике получила название «от бедра», хотя настроение оставляло желать много лучшего, а погода – много худшего: табло на Телеграфе переключилось с «14:45» на «+33°». Стандартная для Малой Азии температура в Белокаменной воспринималась как полоумная, изнуряющая жара, и по мере приближения к Анжелкиному дому жара все усиливалась: войти в квартиру на пятом этаже теперь казалось немыслимым! На тряпки, собственно говоря, было наплевать – черт с ними! Никакие тряпки на свете не могли компенсировать то унижение, которое предстояло пережить, судорожно собирая их и прислушиваясь к каждому шороху извне, словно ничтожный воришка. Но в ящике письменного стола лежали две книги из библиотеки бабушки Нины – Гамсун и томик из собрания сочинений Диккенса, с тонкой карандашной надписью в верхнем уголке форзаца: Приобретено 12.V.1962.

Воскресным днем, без отдыхающих на дачах машин, обычно заполняющих собой все пространство, включая тротуар, двор выглядел довольно-таки уныло. По пыльному асфальту бродили две длиннолапые, бездомные собаки. Почесывались и, лениво вылавливая блох, покусывали впалые бока. Обнюхав брошенные им кусочки швейцарского шоколада, вислоухие бродяжки отвернулись и поплелись дальше.

Подъезд встретил сырой прохладой только что вымытых полов, но Марьвасильна, по долгу службы оторвавшаяся от какого-то захватывающего чтива, все равно энергично обмахивалась пластмассовым веером.

– Девушка, вы к кому?.. Ой, Танечка, вы такая модная, загорелая, что я вас не узнала! На Канарах были? Или на Сейшелах?

– Не угадали, Марьвасильна. В Крыму, в экспедиции.

– В экспедиции? Счастливая! В молодости мы с мужем, он у меня биолог, каждое лето ездили в экспедицию. К Белому морю. Вот где сейчас, наверное, благодать. А в Москве что-то совсем дышать нечем. Скорей бы в отпуск и к себе на фазенду, в Электроугли! – Марьвасильна вздохнула, махнула веерочком – мол, заговорила я вас, идите-идите, – и углубилась в свой детектив.

Ее приветливый, свойский тон вернул ощущение принадлежности к этому дому, но не надолго: двери лифта на пятом этаже закрылись с незнакомым шумом, звук шагов был непривычно отчетливым, и оглушающе громким – позвякивание ключей. Тишина словно бы вымершего или погрузившегося в летаргический сон дома так взволновала, что, жалкая обманщица, она кинулась обратно к лифту. Лифт загудел и ушел прямо из-под носа. Обругав себя мямлей, рохлей, рефлексирующей интеллигенткой, она вернулась к Анжелкиной двери, сделала над собой еще одно усилие и вставила ключ в замок. Ключ почему-то не поворачивался, и вдруг, больно ударив по плечу, дверь распахнулась сама.

– Явилась? Расскажи-ка мне, тварь, где это ты так загорела? А шмотки фирменные кто тебе купил? – Разъяренная Анжелка замахнулась, чтобы ударить или вцепиться в волосы, и отпрянула: в квартиру полетели ключи, запущенные с размаха в отчаянной попытке спастись. Секунда замешательства, и теперь Анжелка уже не могла догнать и ударить.

Четвертый этаж… третий… Стремительно мелькали ступеньки под ногами, однако спастись не удалось: грязные ругательства и истеричные вопли резонировали в пустынном доме и весь гулкий колодец лестничной клетки был заполнен кошмаром бесконечного унижения. Похуже любых пощечин!

– Тварь! Дешевка! Гадина! Сок она у меня пить не хотела! Колбаску не ела! А отца раскрутила, шлюха поганая? Все решила захапать? На-ка, выкуси! …тебе! Ничего тебе не обломится! У отца таких подстилок, как ты, навалом! Поняла, сука? Проститутка!

Если это жестокая Судьба решила покарать за легкомыслие, сделав возвращение с небес на землю мучительной, изощренной пыткой, то она постаралась на славу! Жекина квартира, нет, грязное логово, приют для бомжей, горьковская ночлежка, была пропитана каким-то ужасным, тошнотворным запахом, и, вместо того чтобы после полутора часов гонки со стиснутыми зубами в метро и в электричке ринуться в свою берлогу и наконец-то разрыдаться, прямо с порога пришлось ринуться на кухню, настежь распахнуть окно и струей горячей воды разогнать полчища жирных, блестящих мух, облепивших покрытые плесенью тарелки, которые валялись в раковине. Не меньше, чем неделю. Получалось, девочка Таня – какая-то сирота казанская, безродная и бездомная. Ведь Жека знала, что она приезжает сегодня. Могла бы по крайней мере нацарапать записку: Танюха, миль пардон за бардак! Замоталась, как папа Карло. Цалую, тетка.

Бардак на кухне действительно был отменный, однако интерьер, представший перед глазами в зловонной тетенькиной «светелке» – перевернутые стулья, залитый какой-то липкой гадостью стол, блюдо с черной картошкой, сизым остовом курицы и костями, мутные рюмки и мухи, мухи, мухи! – поверг в отчаяние. Потому что объяснение напрашивалось лишь одно… С другой стороны, вряд ли тот, кто запил, не допьет бутылку. Просто Жека – фантастическая неряха! Полностью безалаберная, безбашенная тетка! Ей на все и на всех наплевать! И на «любимую» племянницу в частности.

Спасительная мысль о доме, где всегда ждут, где с первой же секунды можно обрести почву под ногами, снова почувствовать себя самой лучшей, самой замечательной, никакой не шлюхой, не тварью и не гадиной, не бездомной – показалась очень конструктивной, но для ее реализации требовались непомерные сейчас усилия: опять битком набитая дачниками воскресная электричка, опять вокзал, душный, суетный, с потными очередями возле билетных касс, и чужие люди вокруг на мучительно долгие часы.

Хочешь избавиться от душевных переживаний, хватайся за какое-нибудь энергичное дело! – послышался голос из далекого далека. Так Бабвера наставляла всех, кто по той или иной причине не находил себе места.

После мытья склизкой посуды, полов, раковин, с остервенением, до блеска, острота переживаний и правда заметно притупилась, но не настолько, чтобы забыться сном самостоятельно. Две таблетки пожелтевшего от времени димедрола – единственное, что удалось отыскать у здоровой как лошадь тетеньки…

Первым звуком, быть может, и вернувшим из забытья в темноту погрузившейся в ночь берлоги, стал тяжелый, густой гудок товарного поезда, ежедневно проползающего мимо станции в ноль часов пятнадцать минут. Щелочка света под дверью, между тем, отсутствовала. Значит, Жека так и не вернулась! Где же она?

В сохранившейся со времен Фрунзенской потрепанной записной книжке, исчерканной вдоль и поперек поверх красивого, аристократичного почерка бабушки Нины, страница на редкую букву «ш» выглядела почти первозданно: слабый след от вишневой помады и Шапиро Надя – 248-53…

Несмотря на поздний час, тетя Надя быстро взяла трубку, сразу узнала и…

– Такое несчастье! Женечка разбилась!

Зашатался пол под ногами, подкосились ноги: Жеки больше нет?!

Тетя Надя что-то кричала, громко-громко, и наконец докричалась:

– Женечка жива! Слышишь? Она в больнице! Ей уже лучше!

– В больнице? Правда? Как хорошо! То есть, конечно, плохо… А где же она разбилась? Как это произошло?

Из довольно сумбурного рассказа следовало, что Жека упала дома: зацепилась за коврик и поскользнулась. Поскользнувшись на коврике (непонятно каком!), легкая, спортивная, с отличной реакцией Жека умудрилась сломать руку и заработать сотрясение мозга. Видимо, тетя Надя хотела скрыть истинную причину падения, но, может быть, и сама ее не знала…

– А у меня, Танечка, сплошная черная полоса! Сначала Жека. Не успела опомниться, среди ночи звонят из магазина: Надежда Семенна, срочно приезжайте, с потолка льет! Алкоголик Водопьянов… смешно, да?.. со второго этажа опять сорвал кран с горячей водой. Утром возвращаюсь еле живая, Джузеппе – бледный как смерть: Надя, я умираю! Одним словом, завтра повезу его на консультацию к урологу. Ты передай, пожалуйста, Женечке, что я обязательно приду к ней во вторник. Если, конечно, сама не свалюсь на этой сумасшедшей жаре…

Далеко не каллиграфический, закапанный слезами адрес Жекиной больницы испортил страничку на букву «ш» – так вдруг невыносимо жалко стало всех: и разбившуюся Жеку, и ужасно невезучую тетю Надю, с ее дурацким магазином и еще более дурацким дедом, которого теперь, видите ли, надо возить к урологу! И себя. Но больше всего, до громких всхлипываний, жаль стало тех минут, что были потрачены вчера на обдумывание завтра в каменистой бухте на берегу синего моря.

Хлопнула рама на кухне. Бесконечную тьму за Кольцевой расколола чудовищная змееподобная молния. Будто по ее огненному сигналу, ветер подхватил занавески, и в распахнутые окна одинокой квартиры ворвался дождь.

2

Зонтик со сломанной спицей не спасал от косого дождя. Разозлившись на сей бесполезный предмет, она нашла ему достойное применение – затолкала в сумку, между болтавшейся из стороны в сторону кастрюлькой с котлетами и термосом с ненадежной пробкой. Вот и отлично! Теперь, лишь только в кармане заиграет мобильник, можно будет сразу же извлечь его и тем самым раньше услышать солнечное: Это я! Привет, Татьяна Станиславна! – и все наконец образуется, встанет на свои места. – Простите, что не предупредила вас, не сказала, что встретила Людмилу! Так получилось. Если честно, сначала я невероятно испугалась за ваше давление, а потом не было ни одной минуты, которую захотелось бы портить разговором на эту тему! – Да ладно, не переживай! Нет проблем. Короче, не бери в голову…

Дождь без зонтика оказался значительно противнее и холоднее, и она помчалась бегом, уворачиваясь от грязных брызг, летящих из-под колес машин скорой помощи, перепрыгивая через здоровенные лужи во дворе четырехэтажной больницы. Пока весьма загадочного учреждения. В больницах, к счастью, бывать еще не случалось, и вполне понятное любопытство даже отвлекло от всепоглощающего ожидания звонка.

С первых шагов по серому линолеуму длинного коридора стало ясно, что определение «загадочное» никоим образом не вписывается в контекст данного прозаического заведения – здесь господствовал материализм. Гиперказенность в сочетании с нездоровьем производили очень малоприятное впечатление, а Колючкин еще говорил: надо было тебе, Татьяна, идти в медицинский. Нет уж! Одно дело мерить давление любимому мужчине, и совсем другое – прикасаться к телам каких-то дряхлых старушенций, неряшливых, простецких теток или прокуренных дядек. Кстати, судя по линялой бумажке на двери душевой «Горячей воды нет», давно не мытым. Но суть даже не в брезгливости. Невозможно существовать в мире, где все больны.

В травматологическом отделении больных в коридоре бродило поменьше, однако вид у них был еще более впечатляющий, особенно у тех, чьи мрачные лица с заплывшими глазами хранили следы привычного для низших российских сословий образа жизни. На вежливый стук в дверь с табличкой «20» никто не отозвался. Незнакомая с местными порядками – со всякими там дурацкими неприемными часами – и примчавшаяся к несчастной тетеньке с утра пораньше, она потопталась в коридоре и с повторным легким стуком осторожно заглянула в палату. Чувство неприязни к этому люмпенскому учреждению достигло апогея: шесть кроватей! Она-то думала, что Жека здесь одна, ну вдвоем, ну втроем, а тут пять чужих теток!

Плотно забинтованная голова на ближайшей подушке – провальный рот и темные щелочки глаз – медленно повернулась:

– Дверь закрой. Сквозняк. Ты к кому?

– Я к Евгении Алексеевне… Орловой.

– К Женьке, что ль? Вон она, у окошка.

Тыканье и пренебрежительное «Женька» раздражили еще больше, но, поскольку на кровати у окна сопела с присвистом вовсе не Жека, а криминального вида личность, сине-желтая, одутловатая, скорее побитая, чем разбитая, особенно обижаться на фамильярность говорящей головы не стоило: та явно пребывала не в своем уме. И вдруг – о ужас! – фиолетовая губа очнувшейся «личности» растянулась: Та-ню-х!

– Теть Жень, это вы? – Все веселенькие, ободряющие слова, приготовленные заранее, были забыты напрочь. – Как же вы так?

– Да вот так. – Постаревшая лет на сто, Жека еле ворочала языком, и очень страшной была ее рука в гипсе до толстых, сосисочных, пальцев, лежащая поверх серого одеяла. – Возьми там… стул.

Драный стул еле втиснулся в узкий проход между кроватями. На соседней кровати кто-то, накрытый с головой, стонал во сне. Жека тоже застонала, неловко сдвинувшись поближе, чертыхнулась и здоровой рукой сделала знак наклониться.

– У меня там… дома занач…ка есть, ты знаешь где… принеси… тыщи две пока. Врачу надо отстегнуть… сестрам милосердия… а еще в Достоевском… во втором томе… пятьсот баксов. В случае чего… на похороны. – Жека, несомненно, шутила, но от ее черного юмора по коже побежали мурашки.

– Теть Жень! От вас ли я такое слышу?

В припухших глазах блеснули слезы. Жека отвернулась, чтобы их скрыть, шмыгнула носом и снова поманила. Жалобный шепот сквозь слезы: «Достала меня эта больница. Не могу больше. Танюх, забери меня отсюда!» – обнажил всю меру ее страданий. Но слабая, беззащитная, жалкая Жека – это нонсенс, явление временное, и очень скоро она будет страдать из-за своих малодушных признаний.

– Не нужно больше ничего говорить, я все отлично понимаю.

Собственно, что тут было понимать? Любой нормальный человек впал бы в отчаяние, очутившись на этой тюремной койке, в этой «палате номер шесть», наполненной холодным, серым светом дождливого дня, дыханием, сопением и судорожным похрапыванием пяти посторонних теток. Тем более человек с таким независимым характером, как у Жеки. Существование на просвет для нее наверняка было пыткой.

– Не волнуйтесь, теть Жень, скоро будете дома. От кого это зависит?

– От палатного врача… Николая Петровича… он такой… с бородой.

В ординаторской ни одного бородатого не обнаружилось. Охваченная страстным желанием побыстрее вызволить тетеньку из стен этого богоугодного заведения, пропахшего капустой, как во времена гоголевского Земляники, она нахально заглянула во все палаты. Безрезультатно!

Тем временем какой-то бородач покуривал на периферийной лестнице под названием «Запасной выход» в компании с густо накрашенной девицей в медицинской униформе. Правда, обтянутый светло-голубым халатом живот и высокий колпак на голове выдавали в нем, скорее, повара из больничной столовой, который целый день и тушит в подвале пресловутую капусту, чем врача, но вместе с тем повар, пожалуй, был бы поярче и пооптимистичнее. Он-он! От этого бесцветного толстяка, бесформенностью, унылостью и мелкими глазками напоминавшего «свадебного» медведя советского производства, найденного при разборке пыльных антресолей, веяло той же самой серой, беспросветной тоской, что и от Жекиной палаты. Интересно, розовеет ли доктор, когда больные отстегивают ему денежки?

– Николай Петрович? Добрый день.

За стенами больницы вряд ли пользующийся повышенным спросом, но здесь – царь и бог – парень, не затрудняя себя разнообразием, ответил «добрый», даже не взглянув на посетительницу. В другое время пусть бы упивался своей значимостью, пока не надоест, но не сейчас, когда с минуты на минуту должен был позвонить Колючкин.

– Извините, пожалуйста, Николай Петрович, мне нужно срочно поговорить с вами!

Загасив сигарету, парень тут же вытянул из кармана следующую и чиркнул зажигалкой, а коричневолицая, намакияженная медсестра смерила естественно-загорелую блондинку полным классовой ненависти взглядом и с возмущением, надо полагать, означавшим: при такой зарплате еще и покурить спокойно не дадут! – зло швырнула окурок в металлическую плевательницу.

– Так чего, Николай Петрович, ставить бабке из двадцать первой капельницу или перебьется?

Несчастной бабке крупно повезло: в присутствии посторонних доктор постеснялся кивнуть «перебьется», кивнул «поставь». Маловероятно, чтобы он вдруг, ни с того ни с сего, вспомнил клятву Гиппократа. Медработники перекинулись какими-то терминами не для средних умов, и сердитое цоканье шпилек по кафелю возвестило о начале аудиенции.

– Я племянница Евгении Алексеевны Орловой… перелом правой руки и сотрясение… Когда можно будет забрать ее домой?

– Орловой?.. А-а-а… да. Не знаю. Недели через две.

Так и подмывало ответить ему: да за две недели у вас здесь спятишь! А ради чего? Если вы не в состоянии вспомнить, кто такая Орлова, которая валяется в вашей идиотской больнице уже пятые сутки, то вряд ли вы и через неделю вспомните о ней! Однако сия гневная тирада была бы непростительной тактической ошибкой.

В конце концов, чего не сделаешь для спасения любимой тетеньки? Нет, чего-то определенно не сделаешь – бр-р-р! – от одного лишь предположения замутило, но подавить в себе отвращение к этому ватноплечему мздоимцу и улыбнуться ему кокетливой жемчужной улыбочкой она, безусловно, могла.

– Николай Петрович, а нельзя ли пораньше? Обещаю вам, что дома обеспечу тетеньке отличный уход. Пожалуйста!