Пятое время года

Багровая щека была насухо вытерта чистейшим носовым платком, и эксперимент начался. Приятный во всех отношениях. И змей не видно, и время в пути летит побыстрее.

– Надо же! На вашей правой щеке уместилось семнадцать поцелуев! Я была уверена, что никак не больше пятнадцати.

– Давай-ка теперь посчитай на левой! – Притормозив, он на миг опустил свою ношу на землю и – опаньки! – ловко перекинул с руки на руку. Зашагал веселее, не без иронии насвистывая: Лучше гор могут быть только горы… – чем нарушал чистоту эксперимента… – Так сколько?

– Восемнадцать с половиной! Сдается мне, у вас асимметричное лицо!

– Это ты считать не умеешь. По арифметике, небось, двойка была?

– Я отличница! У меня, между прочим, золотая медаль.

Последние шагов пятьдесят до шоссе, несмотря на повторные, проверочные подсчеты, скорость все уменьшалась.

– Слезай, отличница. Ишак сейчас сдохнет! – Усевшись прямо на пыльный асфальт, он обхватил голову руками и простонал нечто похожее на «зачем только я с тобой связался, идиот?».

Чувство солидарности и, разумеется, вины требовало приземлиться рядом, в пыль, атрофированными после подсчетов губами прошептать: «Извините меня, пожалуйста!» – и ласково отбросить слипшийся чубчик с сизого лба. Всего этого оказалось достаточно, чтобы в неживых глазах загорелись лукавые огоньки:

– Не, в принципе мне на этой горе очень понравилось!

Чтобы больше не огорчать его ничем и никогда, пришлось «с радостью» согласиться на вечерний шопинг. В каждой лавочке важный господин морщился: «Тоска!» – и тут же наметанным глазом высматривал что-нибудь «веселенькое». Длинную полосатую юбку из американского флага. Бейсболку с громадным козырьком – утиный нос. Белоснежную тунику, точно такую, как на римлянках в учебнике Древнего мира. Соломенную шляпу с большущим лиловым бантом. Восточный медный чайник – «придем, Татьяна, чайку попьем». Папуасский браслет из разноцветных ракушек. И, что уж никак не вписывалось в рамки «веселенького», толстую золотую цепочку.

– По-моему, мы с вами так не договаривались!

– Да это… это подарок от фирмы. Раз дают, надо брать. Что мы, дураки, что ли?

– Напротив, мы хитренькие-прехитренькие.

А какой был ужин! На белой веранде, увитой розами. Респектабельный мужчина в белом костюме от «Гуччи» и очень даже ничего себе блондинка в белом комбинезоне.

Впрочем, все это ерунда! Антураж. Гламур. Гораздо более важными были взгляды, улыбки и полуслова. И если это не любовь, то что это?.. В своем белом костюме он выглядел точь-в-точь, как тот влюбленный капитан, что снился.

За балконной дверью грозно шумело и вздымалось безобидное, плоское днем море и где-то далеко-далеко мерцали тусклые огни. Скорей бы утро! Утром все проще, легче, понятнее.

2

Щебетали птицы в кронах низких сосен, море сверкало, а глупенькие обитатели дворца все еще покоились в объятиях Морфея. Лишь какой-то парнишка в маске и ластах, будто неуклюжий пингвин, заходил в море возле горы. Ее тень делала воду черной. Раннее солнце еще не добралось туда и не успело прогреть песок пляжа.

Пестрые камешки у воды – плоские, продолговатые, круглые – были совсем ледяными. На сыром песке из них сложился кружок. Небольшой камешек посередине – нос, два длинненьких – узкие глаза. Каменные губы заулыбались: привет! – Привет, господин весельчак! – Это что еще за «господин»? – А как прикажете вас называть? Николаем? Доброе утро, Николай! Спокойной ночи, Николай! Извините, но это полный идиотизм! Колей вас тоже не назовешь. Согласитесь, ну какой вы Коля?

С именем, правда, крупно не повезло: утратив свою царственность вместе с крушением российского самодержавия, Николай без отчества ассоциировался исключительно с участковым милиционером или сантехником, Коля – с гундосым Колькой Бороненко, прозванным за свою выдающуюся тупость Коляном-Бараном.

Эврика! Колян-Баран, спасибо ему большое, подарил бывшей однокласснице отличную идею о прозвище. Ласковом или шутливом прозвище – разумеется, для внутреннего пользования – вместо скучного местоимения «он», в последнее время по понятным причинам вытеснившего «бизнесмена», «нефтяника», «Анжелкиного отца» и так далее.

Казалось бы, чего проще придумать производное от Николая? Так нет же, милицейское имя не поддавалось модификациям. Во всяком случае в голову не пришло ничего, кроме металлического никеля и вредного для здоровья никотина.

С Колей дело пошло веселее: колокольчик, колобок, колечко, колючка… Стоп-стоп-стоп! Между прочим, первый, незабываемый, поцелуй с небритым мужчиной в утонувшем в проливном дожде «мерседесе» был именно колючим. Сладостно-колючим. Однако Колючка звучало не ласково и не шутливо. Тогда – Колючкин! Господин Колючкин. Господин К. Из города N. Откуда ни возьмись набежала волна, сдвинула пестрые камешки, и весельчак заулыбался еще шире. Стало быть, ему понравилось!

Золотистый песок уже приятно согревал ступни, замерзшие после долгого топтания у воды, но по рукам все еще бежали мурашки. Быстро переупаковавшись в сухой сарафанчик и погрузившись в солнечный шезлонг, уже в который раз за сегодняшнее только-только начавшееся утро она испытала состояние легкой эйфории.

Парень у горы, похоже, нанырялся. Задом наперед выбравшись из моря, он стащил свои гигантские ласты и, засунув их под мышку, зашагал к единственному на всем пляже непустому шезлонгу. Длиннорукий и длинноногий, издали он казался гораздо старше своих пятнадцати-шестнадцати, не больше.

– Привет! Я – Кирив. – Контактный картавый мальчик, по масти напомнивший Павлика, но в отличие от Павлика некрасивый – узкий лоб, непропорционально тяжелая челюсть, – плюхнулся на песок и посмотрел на свою новую знакомую, лаконично ответившую: «Таня», – глуповато-небесными глазами.

– Тебе здесь нвавится? Да? А мне нет. Скучно. Я с отцом приехав. Он с утва до вечева режется в префеванс. На дискотеке одно старье немецкое. А ты в настовник игваешь? Свазимся сегодня? Ты с кем приехава? С водителями?

Вопрос насчет «водителей» мог бы насмешить, если бы не смутил необходимостью отвечать на него: сказать правду этому мальчишке, который, не задумываясь, обращался на «ты», было неловко, но любой иной вариант ответа стал бы малодушным предательством Колючкина.

Далекий парус первого серфингиста, очень вовремя выплывший из-за горы, позволил вместе с Кириллом заглядеться на него и промолчать. Парус одинокий недолго занимал внимание разговорчивого мальчишки: вероятно, посчитав, что наконец-то нашел себе подружку для совместного времяпрепровождения, он начал настойчиво приглашать пойти вместе завтракать и тяжело вздохнул, получив вежливый отказ с мотивировкой: завтракать еще, пожалуй, рановато.

– А я все время кушать хочу! Мама от меня даже ховодивник на замок заквывает. Здововый такой замок, как на савае!

Голод – не тетка! Мальчик с «фефектами фикции» подхватил ласты и понесся к отелю. Оглянулся, призывно махнул, но «подружка» решительно покачала головой: нет, нет и нет! Разве могла она потратить на какого-то мальчишку хоть минуту этого розового утра, наполненного радостью предстоящей встречи и предвкушением завтрака вдвоем с господином К? Он будет прихлебывать дымящийся кофе с густой пенкой, не сводя смеющихся глаз со зверски проголодавшейся после купания Татьяны, подносить к ее губам крупные, черные маслины, закармливать хрустящей пахлавой и потчевать трагическими историями из жизни великого путешественника и неутомимого выдумщика. К примеру, как в Индии упал со слона и переломал ребра, а в Китае «с голодухи» объелся сырых трепангов и чуть не помер. Но, в принципе, ему там очень понравилось!

В половине двенадцатого и белоснежная туника, и золотая цепочка, три часа назад превратившие девчонку с обгорелым носом в знатную римлянку, и высокая патрицианская прическа начали раздражать. Прежде всего своим явным смыслом – стремлением понравиться. Понравиться тому, кто вовсе не спешил постучать в дверь, проспал завтрак вдвоем и, кажется, собрался спать до ужина.

Растрепав волосы и избавившись от золота на шее, голодная и вследствие этого очень нервная, она решительно отправилась в соседний номер. Многократное сердитое «тук, тук-тук» наконец-то возымело действие: дверь открылась.

– А, это ты? Привет.

– Доброе утро. Вернее…

Мрачная спина в коричневом халате словно бы вернула в прошлое: в далекий зимний вечер, на Анжелкину кухню, где полное равнодушие ее отца неожиданно больно ранило растерянную квартирантку. Он и сейчас не нашел нужным улыбнуться, улегся на кровать и закрыл глаза. Что это могло значить?

В углу выстуженного кондиционером номера с плотно зашторенным балконом белел брошенный в кресле костюм от «Гуччи», с журнального стола дохлой змеей свисал рукав черной рубашки, шорты и велюровая футболка, те просто валялись на полу, вместе с полотенцем. Словом, в номере царил ужасный беспорядок, никак не совместимый с его аккуратным обитателем.

– Что у вас случилось?

– Ничего… просто голова жутко болит.

Жутко болит голова! Естественное желание сию же минуту обласкать его и утешить на всякий случай следовало подавить: еще неизвестно, как он отреагирует на бурное сочувствие. По некоторым наблюдениям, люди делились на две категории. Первые ненавидят свои хвори и пресекают все разговоры на эту тему. Ужасно гневаются, когда их спрашивают: «Как вы себя чувствуете?» – из последних сил пытаются остаться независимыми. Такой была Бабвера. Вторые – наоборот, страшно обижаются, если кто-нибудь отнесется к их насморку без должного пиетета. Это – папа. Достаточно красной ртутной ниточке подобраться к отметке «тридцать семь и одна» – полная ипохондрия. Папа укладывается в постель и просит Инусю почитать ему вслух «Войну и мир». Сцену смерти старого князя Болконского.

К какой категории относился данный больной, пока еще оставалось загадкой. Судя по свинцовым векам и упадническому настроению он был сродни папе, но, с другой стороны, не поспешил же он с утра пораньше оповестить всю гостиницу о своем недуге и сейчас не жаловался и не обижался, хотя мог бы, к примеру, сказать: я тут умираю, а ты явилась только в двенадцать часов!

За его видимой отрешенностью могло скрываться все что угодно: и тайное желание сочувствия, и его решительное нежелание, а может, и смущение – поехал с девушкой отдыхать и, на тебе, занемог! – но в любом случае первым делом не мешало навести у него в номере элементарный порядок. Однако, впервые в жизни оказавшись один на один с мужскими вещами и мужскими привычками, сообразить, что куда, было не просто. Пришлось действовать по наитию. Согласно общечеловеческим правилам.

– Что это ты там делаешь? – Один, недоверчивый, глаз слегка приоткрылся.

– С вашего позволения я немножко приберусь. Знаю по себе, что от беспорядка голова болит только еще сильнее.

Возражения прозвучали вяло. Чувствовалось, что забота не действует ему на нервы. Скорее наоборот. В общем, лед отчуждения подтаял и настала пора ненавязчиво перейти к психологической поддержке.

– У меня тоже голова болит частенько. Бывает, просто раскалывается. Однако, знаете, чем хороша головная боль? Она проходит. Это вам не зубы! В прошлом году у меня резался зуб мудрости, так я недели две не находила себе места!

На журнальном столе, под ворохом рекламных проспектов, был найден аппарат для измерения давления, явно спрятанный здесь впопыхах… Ага! Но давление, между прочим, – тоже не чума и не холера, что уж так комплексовать?

– Кстати, вы не пробовали измерить давление? Я, например, точно знаю: если у меня ломит затылок, так что хочется умереть, значит, давление поднялось выше ста пятидесяти. Обычно я спасаюсь папаверином, но можно и папаверин с дибазолом.

За спиной послышалось шевеление, хмыканье и в конце концов отчетливое «хи-хи-хи».

– Ох, какая же ты болтушка! Почти как я. Хватит наводить чистоту, иди, пожалей меня.

– С удовольствием!

Сухие губы, прохладный лоб, непривычная слабость господина-сама-мужественность растрогали чуть ли не до слез. Ответные нежности отличались великой осторожностью.

– Извини, я небритый… Может, лучше пойдешь погуляешь? Чего такой куколке с инвалидом сидеть?

– Не говорите глупостей! Какой вы инвалид? А извиняться нужно мне. Ведь это я во всем виновата. Но, честное слово, я совсем забыла, что вы плохо переносите жару, когда потащила вас вчера на эту идиотскую змеиную гору. Не огорчайтесь, я буду выхаживать вас, пока вы не поправитесь.

Спрятав улыбку, он изобразил подозрительный испуг:

– И как это ты собираешься меня выхаживать?

– Сейчас увидите. Ну-ка, подвиньтесь!

Подобно израненному в боях со свирепыми германцами римскому легионеру, вернувшемуся из многотрудного похода, по-пиратски небритый, он возлежал на взбитых подушках, а «белокурая рабыня» протирала ему лицо и шею холодным, влажным полотенцем, расчесывала щеткой волосы, легкими касаниями пальцев массировала виски, смачивая их благовониями. То бишь любимым парфюмом. Надо было видеть плутовато-самодовольное блаженство, написанное на лице легионера!

– Теперь измерим давление. Вдруг у вас уже сто двадцать на восемьдесят, а мы все еще переживаем.

Черный «рукав» плотно обхватил загорелое, мускулистое предплечье. У Бабверы он всегда сползал. И в ушах застучало совсем иначе – ровно, отчетливо. Белоснежная туника с успехом заменила белый халат доктора.

– Сто тридцать пять на девяносто. Многовато! Прописываю вам постельный режим до завтрашнего дня. Во избежание рецидива. А там – посмотрим.

– Ах ты, доктор Айболит! Надо было тебе, Татьяна, идти на медицинский, у тебя неслабо получается.

Благодарный больной, которого, похоже, никто никогда не выхаживал, точно так же, как никто никогда о нем «особо не волновался», послушно улегся на бочок, и его уютная, домашняя поза настроила на шутливую доверительность.

– Я вам открою маленький секрет: в детстве я страстно мечтала стать актрисой, исполнять роли положительных врачей и учительниц. Как в старых советских фильмах, помните? Ну и, конечно, принцесс, королев и прочих томных леди. Но папа отговорил меня поступать в театральный.

– И правильно сделал.

– Почему вы так считаете?

– Да какие леди? Видала, чего теперь показывают? Сплошной бардак, мордобой и перестрелка.

Интересно! Его аргументы, в сущности, совпадали с папиными, пусть даже он имел в виду и не совсем то, о чем говорил папа, когда убеждал свою упрямую дочь, «обладающую блестящими способностями к науке», отказаться от ее «абсурдной затеи»: «Учти, нет репертуара, нет и актера! В общем, если можешь не быть актрисой, то лучше и не будь». На все возражения: «Ну не вечно же не будет репертуара! Упадок всегда сменяется подъемом!» – не менее упрямый папа пессимистически качал головой: «Засилье масскультуры – явление для нынешней России далеко не случайное, если вспомнить об общем уровне образования и привычке к облегченным соцреалистическим жанрам, и потому не временное», – не желая признаться, что у него просто-напросто аллергия на театр, где папочка провел полдетства, сидя за кулисами в томительном ожидании, когда у Бабверы закончится спектакль или репетиция и они пойдут домой…

– Жалеешь, что не пошла в артистки? – Наделенный недюжинными телепатическими способностями, Колючкин похлопал по руке и, почувствовав, как невольно дрогнула эта рука, сам же удивился. – Правда, что ли? Да ну, ерунда все это.

– Если бардак, мордобой и перестрелка, то, разумеется, ерунда. Но если Шекспир, Мольер или Чехов, то позвольте не согласиться с вами. В таком случае актер, в отличие от простых смертных, имеет возможность прожить множество жизней. Причем в самом разном времени и пространстве… Однако вы ошиблись, я вовсе не горюю. Вряд ли из меня получилась бы выдающаяся актриса, а быть посредственностью в искусстве – самое страшное, что только можно себе представить!

– И кто ж это тебе сказал, что не получится? Раз ты так глубоко копаешь, думаю, получилось бы.

Столь неожиданная, ревностная, реакция помогла с легкостью вернуться к прежнему, шутливому тону и незаметно направить разговор в иное русло. Без подводных камней.

– Вы еще не заметили, что мне медведь на ухо наступил? Нет? Правда-правда, я не могу спеть ни одной ноты! Полное отсутствие музыкального слуха. Что для актрисы – огромный недостаток. Кроме того, выдающиеся таланты, они всегда помешанные, одержимые, а во мне нет одержимости. То есть сама по себе она присутствует, однако… как бы вам сказать?.. она многовекторная. В школе я периодически увлекалась то одним, то другим предметом. Собиралась поступать то на философский, то на прикладную лингвистику, то на психфак. В конце концов остановилась на истории. Как на наиболее устойчивом пристрастии. Кстати, и история, если заниматься ею всерьез, тоже позволяет существовать в разных измерениях – в настоящем и в прошлом… Не скрою, меня ожидало некое разочарование. Почему-то я была уверена, что лекции нам будут читать исключительно Грановские и Ключевские, а тут две «пары» подряд «бу-бу-бу, бу-бу-бу»! Мухи дохнут! Ни широты обобщений, ни исторических параллелей. Словом, катастрофически не хватает оригинально мыслящих, незаурядных личностей, энциклопедистов… Чему вы улыбаетесь?

– Да откуда же они возьмутся, личности, за такую зарплату?

Вступать в полемику с «больной головой» было по меньшей мере негуманно, и все-таки острое желание обратить ее в свою веру перевесило все сомнения.

– Мне кажется, вы заблуждаетесь. Во-первых, наши преподаватели по преимуществу люди немолодые, а личность, как известно, формируется в юности, если не в детстве, то есть значительно раньше, чем они стали получать такую зарплату. Во-вторых, согласно вашей логике, все богатые – непременно личности. Но разве это так? В-третьих, увлеченность наукой предполагает отрешение от внешних обстоятельств, а в-четвертых…

– А в-четвертых, пожалуйста, не волнуйся. Когда ты волнуешься, я начинаю нервничать, а мне нельзя. Я больной. – Чмокнув в плечо, он со вздохом: «Ох, вроде опять зашкаливает давление! Даже целоваться нельзя!» – отодвинулся подальше, перевернулся на спину и, нарочито крепко сцепив на груди руки, скосил глаза. – Короче, ты просто еще слишком молодая, потому так и рассуждаешь. Понимаешь, когда ты молодой, ты сам себе хозяин и в принципе можешь жить, как хочешь. Нравится, так читай книжки хоть целый день. А у этих твоих… бубнил, небось, семьи, дети. Какой из него Грановский, если его жена с утра до ночи пилит или дочка денег требует?

– Вы так говорите, потому что не знаете эту среду. У меня папа – преподаватель, и, уверяю вас, никто его не пилит и ничего от него не требует. Кстати, папин пример полностью опровергает ваши доводы. Папа постоянно читает, и именно поэтому сухая наука математика на его лекциях становится необычайно увлекательным предметом. Почти гуманитарным. За формулами и теоремами всегда стоят живые люди – их создатели. Папа знает о них все-все-все! И как они додумались до решения той или иной задачи, и с кем из современников дружили, и даже какие у них были привычки и чудачества. Аудитория всегда набита битком, и студенты ловят каждое его слово…

О папе можно было бы рассказывать бесконечно – о его философском складе ума, феноменальной памяти, гигантском интеллекте и великих, шутливо сформулированных принципах: «Преподаватели, врачи и священники – несчастные люди! Сан слишком ко многому обязывает», – но удержал страх перед скептической улыбкой, в которую в любой момент могли растянуться поджатые в сомнении губы.

К счастью, он не улыбнулся и не усмехнулся, лишь пожал плечами:

– Лично я таких не встречал. Хотя эту, как ты выражаешься, среду тоже совсем неплохо знаю. Обычная по нынешним временам среда! Зачет – пятьдесят баксов, экзамен – сто. Короче, за пять лет заочного обучения я на лекциях раз десять был. Все больше чай с тортиком пил с девчонками из деканата. Душевные были девчонки! Надо курсовую – пожалуйста, контрольную – да ради бога! На финишной прямой погудел с профессором в кабаке, мужик мне готовенький дипломчик притащил, и нет проблем!

– И вы с такой гордостью говорите об этом? Но ведь это не учеба, а профанация!

– Профанация? Может, и так. А с другой-то стороны, когда мне было сочинять эти курсовые и контрольные или на лекциях рассиживаться? И главное – для чего? Я в нефтянке с шестнадцати лет и знаю про это дело больше всех этих гавриков, профессоров-доцентов, вместе взятых! – Явно задетый за живое, он насупился, и его оппонентке, имевшей абсолютно иные «стартовые возможности», сделалось очень неловко за свою запальчивую «профанацию».

– Не обижайтесь, пожалуйста. Я всего-навсего хотела сказать, что жизнь имеет множество смыслов и они не могут быть вписаны в единый контекст. Как в денежный, так и в любой другой.

– Ха-ха-ха! – Уже не расслабленный больной, а прежний темпераментный весельчак, он обхватил свою «маленькую говорунью» и, сотрясаясь от смеха, зашептал в ухо: – Я не над тобой… я над собой… до чего я дошел. Лежу с девушкой в постели и беседую о смысле жизни. И, что самое прикольное, мне нравится. Классно излагаешь! Молодец!

3

Злые пенистые волны лавиной обрушивались на берег, но, не способные справиться с твердыней, как хитрый, изворотливый враг, подобострастно откатывались назад, чтобы, собравшись с силами, нанести новый сокрушительный удар.

Борьба стихий занимала недолго: из мглистой дымки, из ниоткуда, возник высокий силуэт. Ветер изгибал его, рвал ленты широкополой шляпы, закручивал подол длинного платья, и, подгоняемая штормом, по берегу скользила женщина-сюрр. Призрак. Впрочем, оттуда, издалека, от края залива, и девочка, в столь ранний час одиноко сидящая на пляже, наверное, тоже казалась миражом.

С каждым неспешным шагом загадочная незнакомка выглядела все менее по-импрессионистски романтично: в манерном изгибе руки, придерживающей шляпу, в остром колене, облепленном пестрым шелком, пожалуй, уже просматривался злой тулуз-лотрековский гротеск. Мадам а ля парижские подмостки остановилась, перевела взгляд с бушующего моря на пляж и – о ужас!!! – перестав быть незнакомкой, махнула рукой. Так, словно ошеломляющая, не укладывающаяся в голове встреча за тридевять земель ее вовсе не удивила.

– Доброе утро, Танечка!

– Здравствуйте, Людмила Трофимовна.

Соседний шезлонг зловеще скрипнул, потом исполнили похоронный марш тонкие золотые браслеты – это демоническая Людмила не спеша достала из бархатной сумки сигареты и зажигалку.

– Смею вам заметить, Танечка, вы замечательно выглядите. И одеты очаровательно. Очень рада, что вы прислушались к моим мудрым советам… Как вам отдыхается? Потрясающий отель, не правда ли? Не зря он самый дорогой в этой части побережья. И море сказочное, штормит впервые за две недели.

В каждом слове слышался намек. Людмила не попыталась заглянуть в глаза, проверить, какое впечатление производят ее фальшиво-вежливые, хорошо обдуманные фразочки. Очевидно, она и так была уверена в своей безграничной власти над зомбированной «Танечкой», у которой от страха язык прилип к горлу, а шлепанцы – к земле.

Но бывает же такое везение! – с верхней ступеньки лестницы прыжком летучей обезьяны слетел полоумный Кирилл. Взвизгнувшая от неожиданности Людмила так смешно замахала руками, спасаясь от облака песка, взметнувшегося из-под пяток экспансивного мальчишки, что сразу утратила все свое мистически-зловещее величие – обыкновенная суетная тетка, к тому же нервишки у нее ни к черту!

Возмущенное «поаккуратнее молодой человек!» Кирилл попросту проигнорировал.

– Тань, а ты чего вчева на дискотеку не пришва? Я тебя ждав-ждав!

– Я с друзьями ездила на экскурсию. Мы вернулись очень поздно.

Как и следовало ожидать, пустить Людмилу по ложному следу не удалось: она ничуть не заинтересовалась тем, кто, куда и с кем ездил. Курила себе и курила. Информации у нее и так было предостаточно. Еще бы! Ведь это только они с Колючкиным, помешанные друг на друге, не замечали никого вокруг, когда обнявшись гуляли по парку, целовались на пляже и, чуть-чуть навеселе от красного вина, громко хохотали за ужином в ресторане, привлекая всеобщее внимание.

Трепотню Кирилла о вчерашней дискотеке Людмила не дослушала: потеряв всякую надежду на запланированный разговор тет-а-тет – надо полагать, о сумме гонорара за будущее молчание, – она загасила сигарету в песке и криво улыбнулась:

– До свидания, молодые люди. К сожалению, у меня скоро самолет. Счастливого вам отдыха. Что передать Москве?

– Привет гоячий! – В восторге от собственного остроумия, придурочный мальчишка, не способный прочувствовать накал ситуации, по-идиотски загоготал и, выпучив глаза на нелепо-роскошную в ослепительном свете уже прорвавшегося сквозь тучи солнца, кафешантанную Людмилу, снова зашелся от смеха. Причем раньше, чем обалдевшая от его тинейджеровской наглости мадам продемонстрировала декольте до копчика.

– Ха-ха-ха!.. Это что еще за ставая кочевга? Пугаво оговодное!