Пятое время года

– Тс-с-с! Тише ты! Замолчи наконец!

– Да вадно, она уже сто лет, как гвухая!

Людмила не оглянулась, но нервная рука на шляпе дрогнула, и, мгновенно сорванное ветром, соломенное колесо понеслось по песку к краю залива.

Автобус в аэропорт отходил в десять часов. Кирилл орал с пляжа: «Тань, ты куда? Ты чего, с ума сошва? Тань!», – а она, точно как сумасшедшая, неслась босиком по острому гравию, отталкивая всех, кто попадался на пути.

И успела вовремя! Милый Колючкин, склонившись к зеркалу, в последний раз перед завтраком вдвоем придирчиво исследовал свое симпатичное, гладковыбритое отражение. На звук повернутого изнутри замка он лукаво заулыбался и, обернувшись, как всегда, широко развел руки, чтобы заключить в объятия… В первые секунды откровенно страстные, потом – игривые, солнечные.

– Ух, какая ты хорошенькая! А почему запыхалась?

– Спешила к вам… Николай Иванович, сегодня море потрясающее! Такое, как вы любите. С большу-у-у-ущими волнами!

Расчет оказался верным: солнечный мужчина сделался мрачнее грозовой тучи.

– И долго ты собираешься величать меня Николаем Иванычем? Может, хватит, а? Или тебе нравится меня дразнить?

– Милый, добрый, хороший, славный, замечательный, пожалуйста, не сердитесь! У меня и в мыслях не было дразнить или обижать вас! Так сложилось… исторически. Сядьте, поговорим спокойно. Умоляю! Мне сейчас пришла в голову очень конструктивная мысль.

Для порядка гневно вздохнув, растаявший от ласковых слов и поглаживаний, он присел на кровать и тем самым предоставил отличную возможность обосноваться у него за спиной, чтобы в случае чего снова крепко обхватить его за шею.

– Собственно, у меня есть к вам предложение. Зовите и вы меня Татьяной Станиславной. Чтобы вам было не обидно…

Хмыкнувший Колючкин на секунду утратил бдительность, и потребовалось приложить минимум усилий, чтобы он упал на синее покрывало. Поверженный, он хихикал под обрушившимся на него каскадом веселых поцелуев и отнюдь не сопротивлялся, когда пальцы хитренькой соблазнительницы начали медленно, одну за другой, расстегивать пуговицы на его рубашке, а ее губы, скользя по открывающемуся перед ними грандиозному, любимому телу, зашептали с назиданием:

– Вам не пристало комплексовать. Вы и сами знаете, что, несмотря на свой «почтенный» возраст, запросто дадите сто очков вперед любому пацану. Я и впредь буду называть вас Николаем Ивановичем. Потому что, во-первых, вам очень идет – вы такой респектабельный! – а во-вторых… нет, во-первых, потому что так вас называю только я.

На электронных часах, между тем, высветилось «10:00». Бедняжке гипертонику больше не угрожали никакие стрессы. Вроде «приятной» встречи с хозяйкой Анжелкиной квартиры.

– Эй, Татьяна Станиславна! Ты чего-то отвлеклась… хи-хи-хи… называй, как хочешь, главное – не отвлекайся.

4

Спина накалилась, точно сковородка, еще чуть-чуть – и зашипит… Ну и пусть зашипит, пусть задымится! Так будет даже лучше. Заметив струйки черного дыма, Кирилл обалдеет и замолчит. Потом закричит. Какие-нибудь сердобольные российские гражданки кинутся за доктором. Раньше доктора прибежит перепуганный Колючкин, подхватит на руки, и не придется ничего объяснять ему. Уснула девочка на пляже, вот и все. Поэтому и не примчалась с моря, как всегда, в девять часов, чтобы растормошить господина-соню.

Время шло, а Колючкин – нет. Значит, он не задумался о причине нестандартного поведения Татьяны, не почувствовал себя виноватым… Но могло быть и по-другому: увидев с балкона, что «обиженная» преспокойненько загорает в компании с Кириллом, он тоже обиделся. Причем тем сильнее, чем сильнее ощущал себя виноватым. Так бывает.

Пожалуй, вариант с «возгоранием» устроил бы всех. Хотя бы временно. Вряд ли удастся раз и навсегда вычеркнуть из памяти вчерашнюю ночь…

В полночь волшебно кружилась голова после ледяного шампанского, губы пахли шоколадом, а новости CNN по забытому телевизору – сообщения о пожарах, наводнениях, катастрофах, – не сочетаясь с прекрасной реальностью, казались новостями с иной планеты. Вдруг все оборвалось. Заухал мобильник, и сильный, страстный мужчина с низким, эротичным голосом превратился в сюсюкающего отца с расплывшимся от умиления, смешным лицом: «Максимка, это ты, сынок? Я так без тебя скучаю! А чего это ты не спишь?.. Что ты, сказал, малыш?.. Нет, как я мог забыть? Обязательно куплю… Алло! Максим! Алло!»

Он еще долго смотрел в одну точку, совершенно забыв о той, которая лишь несколько минут назад, казалось, была для него всем на свете, всей Вселенной! – а когда очнулся, зачем-то вытащил из портмоне фотографию темноволосого, узкоглазого мальчишки, неприятно напомнившего Анжелку, и, впервые нарушив негласный договор умолчания, пустился в восторженные рассказы о своем «классном пацане». Кстати, не слишком-то убедительные. Но суть не в этом! Как же он не замечал, что в полумраке номера уже незримо присутствует его жена? Ведь детей без жен не бывает.

До него «не дошло» даже тогда, когда в его монолог вклинилась скороговорка на одном дыхании:

– Извините, что-то я невероятно

устала сегодня, вы не очень огорчитесь, если я пойду к себе? Тогда целую, пока!

У «себя», потрясенная его предательским «я так без тебя скучаю!», в порыве отчаяния она чуть не вышвырнула с балкона вазу с цветами, упала на кровать и, неожиданно вспомнив, как точно так же плакала в первый день, заплакала уже совсем по другому поводу: осталось только три дня! Вскоре послышался осторожный стук в дверь, но ответом ему была тишина…

Перед глазами забродили радужные круги. Солнечный удар, обретя конкретику, сразу утратил всю свою привлекательность. Этого еще не хватало!

Кирилл, чудо-юдо в маске, прыжками выбирался из моря. Стянув маску, повалился на песок и загундосил то ли испуганно, то ли с восторгом:

– Здововая такая выбина! Акува! Погнавась за мной!

– Не сочиняй.

– Пвавда! Гваз – как фава от «мевса»! Еле я от нее упвыв! – Завернувшись с головой в полотенце, несчастный триллероман с опаской оглянулся, словно «акува» могла выскочить на сушу и настичь его на пляже, и в страхе передернул плечами. – Чего-то меня ковбасит! Пошли на ковт? Ганс фашистский тоже игвать пригребет. Пошли! Пова этому ставому фрицу вога обвомать!

– Он не Фриц и не Ганс, а Хартмут, и никакой не фашист, а дантист.

– А дантист это кто?

– Дантист?.. Ну… дантист – это специалист по Данте.

– А-а-а… а данте чего такое?

– Ой, Кирилл, я даже не знаю, что тебе ответить!

Балкон на четвертом этаже был по-прежнему пуст. Колючкина не тяготило одиночество. Любитель поспать в сиесту, скорее всего, спал. Но, возможно, и бодрствовал. В прохладном спортзале, куда отправился снять напряжение на тренажерах.

Хартмут, естественно, не пришел. Какой дурак играет в теннис в самую жару? Только Кирилл и те, кому деваться некуда. Неприкаянные.

Забыв про встречу с акулой-каракулой, Кирилл носился по корту, будто метеор, и отлично отбивал подачи, однако фортуна изменила ему, как только он завопил: гол!!! Прохлаждавшиеся на лужайке за рестораном джигиты моментально встрепенулись, узрели блондинку в синем сарафанчике и, побросав свои подносы, повисли на металлической сетке. Обычный цирк! Воздушные поцелуи – направо, издевательские рожи с улюлюканьем – налево. За все время ни разу не дали спокойно поиграть, проклятые! Когда удавалось сразиться с Хартмутом, взрослым, солидным дядькой, чемпионом Гамбурга по теннису тысяча девятьсот какого-то там доисторического года, джигиты прохаживались вдоль забора, словно павлины в зоопарке.

Лихо поданный Кириллом мяч ударился в сетку. Кирилл взбесился – истерически затопал ногами, заорал: – «Пошли отсюда, козвы вонючие!», – и со всего размаха запустил ракеткой в сторону усатых. Чем лишь подзадорил их. Парни начали хохотать, показывая пальцами на бесноватого мальчишку, и выкрикивать в его адрес явно неприличные слова на своем тарабарском языке.

– Кирилл, я ухожу! Мне все это порядком надоело!

Чтобы не встречаться с вулканически чувственными взорами работников сферы обслуживания, стоило не полениться и сделать крюк, обогнув корт с другой стороны. За семь дней их масляные глазки просто осточертели!

За плотным кустарником вниз, к морю, уходила тенистая, безлюдная аллея. Скамейка в кустах, к которой вели три ландшафтные ступеньки, была вполне подходящим местечком, чтобы обмозговать здесь свое дальнейшее поведение. Но на гравийной дорожке раздался топот, и через секунду на скамейку плюхнулся приставучий Кирилл.

– Квассная вавка! – Развалившись, будто на диване у себя дома, он с малоприятной детской непосредственностью прижался ногой и голым, потным плечом. – Свушай, Тань, я тебя давно спвосить хотев, этот шикавный мужик тебе кто? Мы с отцом поспорили на десять баксов. Отец сказав, он твой любовник, а я думав, он твой ставший бват. А еще мой отец сказав, ты ховошенькая, как конфетка, и вутко сексуальная. Он на тебя в бинокв с бовкона все время гваза таващит.

Ничего себе разговорчики вели на досуге отец-картежник и ученик девятого класса! Пожалуй, их тематика выходила уже далеко за рамки простительной врожденной придурковатости.

– Знаешь что, Кирилл, катись отсюда! Уходи немедленно!

– Поцевуй, тогда уйду!

Слюнявые губы очутились так отвратительно близко, что если бы не отличная реакция, то потом не отплеваться бы всю оставшуюся жизнь!

– Отпусти руку! Сейчас же!

– А чего, твоему ставому козву можно, а мне нельзя?

– Что-что?! Ах ты!.. – Правая рука была свободна. Звук оплеухи получился очень звонким! Взбешенная, она размахнулась, чтобы влепить этому паршивцу еще, но не успела.

Ужасно жгло губы, язык. Из густого тумана выплыло лицо. Не лицо, а солнышко из детской книжки. Его выражение было точь-в-точь таким, как вчера – «я так без тебя скучаю!», – однако сейчас оно не казалось смешным. Совсем наоборот.

– Ну как, Татьяна Станиславна, жива? Лежи-лежи, не вставай! Давай-ка выпей еще… – Он поднес к губам стакан с темной, жгучей жидкостью, и резкий запах спиртного моментально разогнал остатки тумана.

– Ой, я что, упала в обморок?

– Вроде того. Я пошел тебя искать, а ты выскочила из лифта и упала прямо мне на руки. Наверное, тепловой удар. Но ты особо-то не переживай, я буду тебя выхаживать! – Лукаво подмигнув, он погладил по руке, и руку пронзила адская боль. Однако слезы полились не от боли.

– Почему ты плачешь?

– Потому что я ужасно глупая!

– Ну-ну, не придумывай. Никакая ты не глупая. В принципе нормальная, хорошая девочка. Если, конечно, ты не совершила ничего шибко криминального.

– Не шибко… Просто влепила Кириллу по физиономии, когда он полез целоваться. А он, представляете, заломил мне руку и толкнул изо всех сил!

Вместо слов негодования или утешения над склоненной повинной головой послышалось ироничное хмыканье.

– Что вы смеетесь? Нет, чтобы пожалеть!

– Да не смеюсь я. Хотя, вообще-то, смешно. Если представить. Детский сад!.. Э, э! Не вырывайся, ей богу, я жалею! – Прижав к себе так, что и не вырвешься, чтобы выразить свое возмущение, он начал усиленно жалеть: гладить по волосам, высушивать горячими губами слезинки и целовать в ухо, нашептывая: – Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч… Ручка болит? Или маленькой драчунье жутко обидно?

– В основном «или»… Но и больно тоже. Очень! Кажется, я прилично разодрала ногу, когда полетела со ступенек.

– Где?!. Ой-ё-ёй! Что ж ты сразу-то не сказала? А вдруг гангрена? Жалко будет, если оттяпают такую хорошенькую ножку!

Ссадина на коленке загудела, когда ее коснулся мужской носовой платок, в преувеличенно жаркой суете политый виски. «Раненая» здорово повизгивала. Охала и, сцепив зубы, издавала стоны, потому что после каждого взвизгивания, стона, оханья и «ой, мамочка!» стоящий на коленях Колючкин, очень трогательный в роли доброго доктора, дул на царапины и целовал синяк на бедре.

– Ладно уж тебе, не хнычь. Подумаешь, упала! Вот я один раз упал так упал!

– Да, вы рассказывали. Со слона.

– С какого слона?.. А-а-а… Не, со слона, это что! Я как-то раз с Эйфелевой башни загремел. Фью – и в лепешку!

– Но, в принципе, в Париже вам очень понравилось?

– Угу… Особенно в Доме Инвалидов.

Шутник поднялся с коленей, начал бинтовать полотенцем вывернутую руку, и в глазах снова потемнело от боли: сила-то богатырская!

– Дайте мне, пожалуйста, еще виски. Кажется, я опять теряю сознание.

– Смотри не наклюкайся с непривычки… Ох, чует мое сердце, придется мне бежать за бутылкой.

Несчастная рука покоилась в рукаве коричневого халата, хранящего волнующие парфюмные пристрастия своего хозяина – морскую свежесть со сладкой, многообещающей «ноткой». Дурная голова утопала во взбитых подушках. Так хорошо! Но было бы значительно лучше, если бы милый доктор прилег рядом, а он зачем-то направился к двери.

– Куда вы?

– Как куда? За бутылкой.

Кажется, она и в самом деле наклюкалась. Веки слиплись и упорно не желали разлипаться. Хотя ничего удивительного! За последние семь дней она почти не спала. Боялась ночных кошмаров – похорон Бабверы, собственных слез и страданий, невольных криков во сне и вопросов разбуженного этими криками, испуганного Колючкина: что? Что с тобой? Скажи мне… Кроме того, если не спать, время летит не так стремительно: один день превращается в два, два – в четыре, три – в…

Страстный мужчина, который только что в неожиданно счастливом сне шептал слова любви, лежал на другом краю кровати с учебником английского на согнутых коленях, и когда его обняла перевязанная рука, отодвинулся. Не отрываясь от Reported speech, он сердито хмыкнул:

– Хм!.. Короче, рука больше не болит.

– Зато теперь у меня болит голова.

– Опять у нас лазарет? Говорил я тебе, не пей. Отличница называется.

Как будто бы полностью погруженный в английский, он время от времени сердито хмурил брови и покусывал карандаш. Редкий случай, Колючкин был сильно не в духе. Но почему? Что такого могло произойти за минувший час, чтобы его словно подменили?

– Где вы были, пока я спала? Расскажите. Английским потом позанимаемся вместе.

Он молча перелистнул страницу и вдруг со злостью захлопнул учебник.

– Чего рассказывать-то? Пошел прогулялся малость. Смотрю, на пляже твой знакомый загорает. Увидал меня и давай тявкать: Не твогай, не твогай! Она сама ко мне приставава! Отвали козев! Ну я ему и показал козла рогатого! Жалко объект попался хлипкий, а то бы я – ух! – вспомнил молодость! Любил я когда-то это дело. Вмажешь, бывало, кому-нибудь в челюсть, так что хруст пойдет! – Стукнув кулаком об ладонь, потом еще и еще, он изобразил, как вмазывал в челюсть направо и налево, очевидно, забыв о том, что, согласно собственным воспоминаниям, был пацаном тихим и незадиристым. Но, с другой стороны, откуда же тогда взялись эти грозные, до белых косточек сжатые кулаки и этот тяжелый, разбойничий взгляд?

– Так как, Татьяна, приставава или не приставава?

– Вы что в самом деле? Скажите еще, что вы ревнуете.

– К твоему Кириву недоделанному? Не смеши. А вообще, ревную. Ко всем твоим мужикам или – как там у вас? – к бойфрендам. Колись, пока пьяненькая, много их у тебя было?

Это была уже не ревность, проистекающая из другого, светлого, чувства, а элементарное хамство! Так ненавистное в нем прежде хамство! Получалось, что оно было отнюдь не формой, а сутью, которая дала о себе знать при первом же удобном случае.

– Если честно, я думала, вы цивилизованнее… и умнее.

– Уж какой есть!

– В таком случае я ухожу.

Он догнал только у самой двери, когда уже казалось, все кончено.

– Не уходи, Татьяна Станиславна! Ну, приревновал, ну разозлился, с кем не бывает? Понимаешь, чего-то мне так противно стало, когда я этому щенку разобъяснял, как надо вести себя с приличными девушками. Пвости, мужик, я бовше так не буду! Я к ней ни вазу бовше не подойду! Полчаса руки отмывал после его ушей! Думаю, на кого ж она меня променяла? На такое барахло!

– Не говорите глупостей! Ни на кого я вас не меняла!

– Ага! А кто все утро лежал с ним на пляже?

– Ну и что из того? Какая разница, с кем я там лежала?

– То есть как это, какая разница?

– Да так! Неужели вы сомневались, что в это время я думаю о вас? Я так ждала, что вы придете, а вы, вместо того чтобы проявить великодушие, целый день сидели здесь и злобствовали. А теперь еще задаете мне какие-то идиотские вопросы!.. Да, идиотские! Вам не стыдно? Мне, например, никогда бы не пришло в голову спросить, сколько у вас было… извините, не знаю, как вы там квалифицируете своих многочисленных знакомых!

Ну вот, опять ее занесло! А слово – не воробей, вылетело – не поймаешь! Пристыженный Колючкин моментально встрепенулся, однако, против ожидания, не обиделся и не разозлился, как в прошлый раз, наоборот, развеселился.

– А ты спроси! Да я тебе и сам все расскажу. Как на духу. Может, присядем обратно на кроватку?.. Не хочешь на кроватку, садись в кресло.

Примостившись на полу возле кресла, он взял за руку и начал загибать пальцы:

– Значит, так. Машка – раз. Наташка – два. Дашка, рыженькая, пухленькая, – три. Потом Дуняшка. Так, ни рыба ни мясо, встречу – не узнаю. Потом Парашка… эх, заводная была баба!.. Нет, вроде ее не Парашкой звали… Как же ее звали-то?.. Короче, разве их всех упомнишь? Но если по сусекам поскрести, в принципе штук сто пятьдесят наберется…

– Сто пятьдесят?! Это сколько же получается в год?

– А кто их знает? Ну… на круг, думаю, штук семь-семь с половиной.

– И что же вы делаете с половинками? Припрятываете где-нибудь на черный день?

– Угу. В старом сарае. Верхние половинки – фью! – направо, нижние – налево!

– Нет-нет! Вы прячете их в более надежном местечке. К примеру, в забытой на запасных путях ржавой цистерне из-под нефтепродуктов. Ночью, под проливным дождем, тащите по шпалам свою половинку за руку…

– Лучше за ногу. Так сподручней… Ха-ха-ха!

Каким же он умел быть разным! Нахохотался, высоко запрокинув голову, и вот, уже само раскаяние, сама нежность, осторожно коснулся губами раненного колена, поцеловал потемневший синяк и перебинтованной рукой ласково погладил себя по щеке:

– Ты случайно не знаешь, Татьяна Станиславна, почему мне с тобой так хорошо? Не переживай, ты у меня в другом списке. Под номером «один».

5

Купальник сушился на камне. Кроме купальника и лазурного моря, все вокруг было солнечно-желтым: узкая полоска песка в каменистой бухте, золотистый зонтик, два надувных матраса, персиковые руки и ноги, после череды злых обгораний почти сравнявшиеся по цвету с шортами и топом. Даже небо от стоящего в зените всепоглощающего солнца утратило свою голубизну. Впрочем, желтый цвет, особенно некоторые его оттенки, десять дней как символизировал счастье!

Но сейчас насладиться счастьем в полной мере уже не давало завтра: оно вторгалось ежеминутно, затягивало, безжалостно откусывало кусочки от сегодня… Почему голова устроена так нерационально, черт бы ее побрал?! Вместо того чтобы в блаженной неге ленивыми глазами следить, как далеко в море ловит рыбу любимый мужчина, и думать только о нем, обладательница дурной, беспокойной головы, она ворочалась с боку на бок. Села, встала. Побродила среди раскаленных камней и хрусткого ракушечника и вернулась на матрас с твердым намерением собрать воедино кусочки не дающих покоя мыслей и, сформулировав четкую программу, быть может, избавиться от них. До завтра.

Итак. Завтра, простившись с Колючкиным – если, конечно, удастся не умереть от разрыва сердца! – нужно прежде всего воспользоваться Анжелкиным отсутствием – ее присутствием на Майорке – и побыстрее забрать свои вещи и книги. Пусть даже Людмила и не проинформировала Анжелку – иначе уже давно разразился бы громкий телефонный скандал, – встречаться с ней очень не хотелось…

Лодочка приплыла. Загорелый, как туземец, Колючкин легко вытащил суденышко на песок и оградил от волны двумя огромными камнями, которые прикатил от подножья горы еще утром, как только они высадилась на диком бреге.

Соломенная шляпа с одной головы весело перекочевала на другую.

– Пойду заплыву.

– Умоляю, только не далеко! Я буду волноваться…

Послезавтра – домой. Откладывать больше нельзя, пора смириться. Но как смириться с пустой квартирой, с аккуратно застеленной кроватью в спальне?.. Нет больше на свете Бабверы, единственного человека, которому можно было бы рассказать о своей странной любви. Для Инуси с папой придется сочинить бодро-студенческую притчу о раскопках в Херсонесе…

– О чем задумалась, Татьяна? А я-то надеялся, у тебя уже стол накрыт. Умираю, есть хочу! – Подхватив из корзинки абрикос, он откусил и сморщился. – Горячий!

– Ой, это я виновата! Не догадалась поставить их в тень.

– Да ладно, бросим в холодильник на пару минут, и нет проблем. Загорай, сейчас приоденусь к обеду и сам все сделаю.

– Нет-нет-нет!

Совместные хлопоты тоже были одним из слагаемых счастья. Так здорово вместе расставлять тарелки, многозначительно улыбаться, коснувшись руками, обсуждать, что лучше съесть сейчас, а что потом, спорить из-за этой ерунды и, посмотрев друг на друга, рассмеяться.

«Сухой паек» был уничтожен. Наполовину. Вторая половина – «прощальный» ужин. Колючкин завязал в бумажную скатерть грязную одноразовую посуду и понес в лодку. К возвращению его ждал матрас без единой крошечки, с расстеленным на нем полотенцем, подушкой из сложенного вчетверо второго полотенца и вся-вся золотистая тень, которую только мог подарить большущий зонтик.

В тени морщинки возле закрытых глаз – результат активной лукаво-обаятельной мимики – казались как будто бы прорисованными светло-коричневым фломастером.

– Признавайтесь, вы опять спите или все-таки думаете?

– Угу… Дал себе зарок не думать, а в голове уже работа. Дел там, небось, скопилось – тьма. Завтра к вечеру прилечу и прямо из аэропорта – фью! – в контору.

– Вам нравится такой образ жизни? То есть нравится заниматься бизнесом?

– Нравится?.. Не знаю. Когда как… – На подозрительно апатичном лице появилась легкая усмешечка. – Помнишь, ты рассказывала, как мечтала быть актрисой? Я тебя раскритиковал, а сам-то в твои годы тоже кайф ловил, когда в армии в самодеятельности на барабане играл… Пара-ба, бум, бум, бум!!!.. Был у меня там дружок. Из Москвы. Фанат тяжелого рока. На ударниках шпарил – супер! Забрили пацана со второго курса Гнесинского. Он-то меня и приучил к этому делу. Решил, вернусь из армии, стану барабанщиком…

– Почему же не стали?

– Как тебе сказать? Не нашел поддержки. А может, и сам не очень хотел… ну, не настолько, чтобы лезть на рожон. Хотя переживал, помню, жутко. Чуть не плакал – ничего-то мне, горемычному, нельзя! А жизнь, видишь, как повернулась. Чего бы я теперь с этим барабаном делал? В подземном переходе бомжам Чайковского наяривал?

– Чайковского на барабане?

– Ну это я так… для образности.

Что и говорить, за десять дней он здорово пополнил свой словарный запас! Однако с заимствованиями он обращался не по-плагиатски уверенно, а с таким последующим энергичным взлетом бровей, словно поражался самому себе: надо же, какой я умный стал! Одним словом, подтрунивал над «первоисточником»… Пусть себе подтрунивает, лишь бы не уснул.

– Скажите честно, что привело вас в бизнес – желание зарабатывать деньги или стремление к самореализации?

Ответом стало нечленораздельное бормотание: господин-соня погружался в свое любимое послеобеденное состояние. Увернувшись от взбадривающей щекотки, он протяжно зевнул, извинился и с хихиканьем объявил, что готов продолжить интервью.

– Спасибо, обойдусь.

– Татьяна, не дуйся. Клянусь, не спал. Хотя очень хочется… – И он опять зазевал в ладонь, похлопывая ею по губам, как индеец: – Ва-ва-ва-ва-а!.. Короче, чем больше денег, тем быстрее само… о-о-о!.. реализация.

– Прекратите зевать, пожалуйста. У меня отнюдь не праздный интерес… Знаете, мама как-то рассказывала мне, что лет в шестнадцать она распланировала всю свою жизнь. Аттестат зрелости, диплом о высшем образовании, работа в архиве или в музее. Далее – замужество. Двое детей, щи-борщи в фарфоровых тарелках, пирожки с грибами, домашний «наполеон», в общем, все, как у бабушки…

– Чем тебе не нравятся пирожки с грибами? По-моему, классно. Домашний «наполеон» ни разу не пробовал, но тоже, небось, обалдеть какой вкусный?

– Очень вкусный. Но я не о том. Я об ощущении стабильности, неизменности жизни, ее предсказуемости. В отличие от мамы, я, например, смутно представляю свое будущее, поэтому и расспрашиваю вас о бизнесе. Как об одном из возможных вариантов.

Сонные глаза оценивающе сощурились и закрылись.

– Занимайся-ка ты лучше своим Иваном Грозным. Будь моя воля, я бы вообще женщин к бизнесу близко не подпускал… для их же пользы… не выношу деловых баб… а с предсказуемостью, по-моему, все нормально… Как ни крути, все равно выйдешь замуж, заведешь детей и тоже будешь варить щи-борщи…