Оправа для бриллианта, или Пять дней в Париже. Книга первая

Алебарды

Жером задумчиво кивнул.

– Это я понимаю, – сказал он. – И все же, это похоже на чудо. Конечно, в Аугсбурге умеют делать оружие – этого не отнять, но чтобы алебарда пробила разом и дубовый щит, окованный жестью, и панцирь, да после того еще и проткнула человека по самую «шпору»…

Он покачал головой.

– Не иначе, чудо, – заключил он, – Сам Бог направил твою руку.

– Что ж, – с кривой усмешкой согласился Симон, – может, и Бог. А, может, и черт…

***

Отделаться от Жерома оказалось нелегко. Симон просто не знал, что делать, пока, наконец, не сообразил сказать тому, что хочет помолиться за душу убиенной бургундцами матери. И тогда Жером без единого слова возражения оставил Симона одного, взяв, однако, с него обещание присоединиться после вечерни к товарищам из «баталии» в харчевне «Жареный гусь» в Нанси.

После того, как Жером оставил его, Симон начал систематически обходить поле боя в поисках трупа Карла Смелого. Прежде всего, следовало убедиться, что он мертв, в чем у Симона пока что не было никакой уверенности. Что, если тому удалось спастись? Хотя это было маловероятно – уж слишком яростной была резня.

Основная трудность заключалась в том, что убитые валялись друг на друге, и для того, чтобы их осмотреть и опознать, требовалось буквально разбирать завалы из трупов. К тому же, следовало спешить: Симона могли опередить. По полю уже рыскали группы мародеров. Симон старался не думать о том, что и он сам тоже – самый настоящий мародер. Он говорил себе: «Я только хочу найти камень и забрать его. Больше мне ничего не нужно». Но, разумеется, это был самообман – мародерство оставалось мародерством. Он убеждал себя, что главное, чего он хочет, – это удостовериться в смерти Карла Смелого, в том, что отмщение свершилось. Но камень, описанный Отцом, все время стоял у него перед глазами. Да, все верно: страсть жадна.

На труп Карла он наткнулся совершенно неожиданно. Это могло показаться странным, но в тот момент Симон меньше всего думал о цели своих поисков: он вновь и вновь «прокручивал» в памяти тот эпизод, когда он проткнул бургундца алебардой. Он совершенно отчетливо, словно наяву, видел, как алебарда «прошивает» мощный дубовый щит, как летят во все стороны щепки, как острие алебарды, почти не замедлив темпа, точно оно прошло не сквозь щит, а через соломенную циновку, продолжает свое движение. Как оно касается стального доспеха рыцаря, как пробивает его. Как входит в тело всадника. И только войдя в него по самую «шпору», алебарда останавливается, словно впервые встретив сопротивление. Правда состояла в том, что Симон сам испугался своих возможностей: выходит, он может все? Ну, почти все… «Сам Бог направил твою руку» – сказал Жером. Бог? Как бы не так…

Карл Смелый лежал навзничь, лицом вверх, так что его не понадобилось переворачивать. Правда, пришлось сбросить с него несколько трупов: драка здесь была отчаянная. Оруженосцы защищали герцога до последнего, и полегли все. Что ж, то были бургундцы, а не итальянские наемники, насчет которых Отец оказался прав – впрочем, как всегда: Кампобассо предал Карла, перейдя на сторону союзников.

Сам Карл получил множество ударов копьем – его живот был проткнут сразу в нескольких местах. Голова была расколота ударом алебарды. Застывшие карие глаза смотрели в серое январское небо. На груди его красовался орден Золотого Руна – Симон его не тронул. – Ну, вот и все, – подумал он, – Sic transit gloria mundi20. Карл Смелый отбесился. И свое получил.

– Катись в ад! – воскликнул Симон, – Отец передает тебе привет – он тебя уже заждался, – и с этими словами с размаху воткнул свою алебарду Карлу в грудь.

Затем он опустился возле трупа на колени и стал быстро, но без суеты обыскивать его. Однако камня на нем не было. – Лошадь! – внезапно вспыхнуло в мозгу Симона, – ну, конечно! Симон отчаянно надеялся, что она тоже убита. А что, если она ускакала? Что тогда?

Но, к счастью, этого не случилось – Симон нашел труп коня Карла Смелого: узнать его оказалось не трудно, поскольку на сбруе красовался герб герцогов Бургундских. В одной из чересседельных сумок он нащупал продолговатый прямоугольный предмет: вытащив его на свет, Симон убедился, что это – красиво расписанная металлическая шкатулка. Она оказалась заперта, но это не было проблемой: Симон легко вскрыл ее своим, покрытым запекшейся кровью, ножом.

Великолепный лимонно-желтый алмаз, ограненный индийской розой, лежал – рядом с крупной жемчужиной – на шелковой подстилке. Красота камня поразила Симона – ничего подобного прежде видеть ему не приходилось. Да, действительно, все прочие камни рядом с этим – пыль.

– Спасибо, Отец, – прошептал Симон, – Теперь он мой. Мой первый по- настоящему крупный алмаз. И теперь он мой навсегда!

Герб Геннегау (Эно)

ГЛАВА 4

«КРОВЬ И ПОЗОЛОТА»

Серж посмотрел на Аню, глаза его прояснились.

– Собственно, я хотел сказать, – вернулся он к своему обычному легкому тону, – что вы и драгоценности могли бы украсить собой. В самых разных сочетаниях. Как писал ваш русский поэт, «Во всех ты, Душенька, нарядах хороша».21

Кто этот русский поэт, Аня не помнила, хотя слова эти, конечно же, слышала. Наверное, Пушкин. Как здорово Серж знает русскую поэзию! Впрочем, это уже казалось Ане естественным и нисколько не удивляло.

– И, кстати, в ресторан мы не поедем, – сказал Серж, – а пойдем пешком.

– Пешком? – поразилась Аня.

– Именно, – подтвердил Серж.

Аня была шокирована.

Он что, шутит? Опасения, что она имеет дело с мошенником, «ловцом» романтических дурочек, вспыхнули с новой силой.

– Успокойтесь, – прервал ее мечущиеся размышления Серж. – Надеюсь, вам не пришла в голову мысль, что у меня нет машины?

– Неужели я что-то сказала не так? – подумала Аня.

– Не волнуйтесь, – вновь произнес он. – Вы не совершили никакого faux pas.

– ?

– Ложного шага, – перевел он.

Такое ощущение, что он свободно копается в ее мыслях, как в своих карманах.

– Знаете, у нас, пожалуй, есть еще… – он посмотрел на часы, – час, или даже больше.

В тот момент, когда Серж выпростал запястье из рукава, его часы как-то удивительно засверкали в ярком солнечном свете. Корпус – явно из розового золота, а цифры на циферблате и кончики стрелок, так же, как и колесико для подзавода… Сердце Ани замерло: это был тот самый завораживающий огонь, который могут давать только бриллианты. Дядя Гера когда-то показывал ей разные камни, в том числе бриллианты, и сейчас она вспомнила, как он учил ее распознавать настоящие от поддельных. Неужели это может быть, и она не ошибается?

Эх, дядя Гера! Если б он увидел сейчас эти часы! Впрочем, лучше не надо – у дяди Геры, недавно начались, к большому Аниному огорчению, проблемы с сердцем. Если бы он это увидел, ему могло бы стать плохо: здесь алмазов, пожалуй, карат на 30 – кружок в центре циферблата, похоже, тоже бриллиантовый! Во рту у нее пересохло.

– Может, вы и на метро ездите? – спросила она, героическим усилием воли придав своему голосу оттенок вялого интереса, словно она задала этот вопрос просто из вежливости, чтобы поддержать разговор.

Серж внимательно посмотрел на нее.

– Бывает, – наконец ответил он.

– Зачем?

– Это необходимо делать. Время от времени.

– Вы прямо, как тот халиф из «Тысячи и одной ночи», не помню уже, как его звали, который, переодевшись, отправлялся бродить по городу, чтобы узнать, что думают его подданные.

– Харун ар-Рашид, – сказал Серж, – Его звали Харун ар-Рашид, что значит Харун Справедливый.

– Вы и арабский знаете?

– Есть такой грех.

– А что значит «Харун»?

– Это просто имя. От еврейского Аарон. Ар-Рашид – то есть «Справедливый» – это было его прозвище. Вам нравятся сказки «Тысячи и одной ночи»?

– Да, – призналась Аня.

Она вспомнила, как дядя Гера и его жена, тетя Таня, подарили ей книжку «Тысяча и одна ночь», с роскошными иллюстрациями, на день рождения. Ей тогда исполнилось 11 лет. Эта книжка стала на несколько лет ее любимым чтением. Особенно нравились ей «Путешествия Синдбада-морехода». Она даже забрала книжку с собой, уезжая в Германию, и теперь она стояла на почетном месте, на полке у нее в комнате в Вормсе.

– Рад это слышать, – улыбнулся Серж, – потому что я тоже очень люблю их.

Аня почувствовала, что только что произошло что-то важное, словно какой-то мостик протянулся между ними.

– С детства? – спросила она.

Серж задумался и как-то странно посмотрел на нее.

– С детства? – глухо переспросил он.

Аня заметила, что переспрашивать – это характерная манера Сержа. Словно он выигрывает время для ответа. Но здесь-то о чем размышлять?

– Да, пожалуй, – наконец ответил он.

– Ладно, – сказал он совершенно другим тоном. – Вечер воспоминаний объявляется закрытым. Пришло время сообщить вам страшную тайну: ресторан, в который мы направляемся, находится на другой стороне улицы Риволи, каковую вы видите прямо перед собой.

И он широким жестом указал вправо. Аня расхохоталась. Пусть немного истерически, пусть. Главное, ее, наконец, отпустило напряжение, и легкость, та самая легкость, которой она так наслаждалась совсем еще недавно, и которая, казалось Ане, канула в пропасть, эта легкость вернулась. Да уж, с Сержем не соскучишься.

– Кажется, я сегодня что-то неудачно формулирую свои мысли, – заявил Серж.

– Вовсе нет, – ответила Аня, чувствуя прилив необычайного великодушия, – с вашими формулировками все в порядке. Это я не адекватно их воспринимаю, уж не обессудьте.

«Не обессудьте», ну надо же! Аня никогда таких слов прежде не использовала, но пассивно она знала довольно много подобных словечек и выражений. В Саратове она несколько лет занималась в театральной студии, где предпочитали ставить русскую и мировую классику.

Это была очень престижная студия, и руководил ею по-настоящему серьезный и даже маститый режиссер, известный всей стране. Да-да, именно так. А почему нет? Саратов, конечно, не Москва и не Петербург, но он никогда не был какой-то там дырой. Наоборот: он с давних пор был, и по сей день оставался, важным центром культурной, в том числе и театральной жизни. Да и университет у них один из лучших в России. Почему сей мэтр и корифей снизошел до того, чтобы вести драмкружок для школьников и учащихся техникумов, особой загадки не представляло – родители «студийцев» хорошо платили. В студию ей дала рекомендации очень любившая Аню учительница русского и литературы, которая вела уроки в их классе, а оплачивать это удовольствие согласились дядя Гера и тетя Таня. Родители, впрочем, не возражали. В студии Аня, за которой признавали актерские способности, переиграла репертуар, которому позавидовали бы многие профессиональные актрисы. Так, она сыграла Софью в «Горе от ума» – в той самой пьесе, в которой звучат известные слова Фамусова: «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов», которые страшно обижали Аню, любившую свой город, а заодно также и Нину Заречную, Джульетту, Офелию и, наконец, Маргариту в инсценировке знаменитого булгаковского романа. Эту последнюю роль она любила более всего. Одно время она подумывала даже стать актрисой, но, представив себе, как она каждый вечер в театре будет произносить одни и те же реплики, потеряла к этому интерес. Однако же участие в работе театральной студии не прошло зря: там Аня научилась чувствовать выразительность русского языка и понимать его многозначность.

Серж улыбнулся. На этот раз в его улыбке не было ни сарказма, ни снисходительной иронии.

– Не обессужу, – мягко сказал он. – А, может, не обессудю. Даже и не знаю, как правильно сказать, что со мной бывает крайне редко. С вашим языком, как у вас же говорят, на стену можно залезть – слишком уж он сложен. По-моему, чрезмерно, – и, кроме того, чересчур эмоционально насыщен. Русские вообще отличаются избыточной эмоциональностью. Впрочем, к делу.

Серж бросил взгляд на свои часы, стоившие, вероятно, целое состояние, и, вновь улыбнувшись, сказал:

– Поскольку ресторан слишком близко, предлагаю немного пройтись. Вы как на это смотрите?

– Я с удовольствием прогуляюсь, – просто сказала Аня. – А вы расскажете мне о Париже?

– Ну, конечно, расскажу, – пообещал он. – Но вы уверены, что не хотите поесть прямо сейчас? Я так понимаю, что вы с утра ничего не ели, принеся, если можно так выразиться, потребности естественные в жертву духовным. А между тем, уже почти час дня. Сколько времени вы пробыли в музее?

– Примерно четыре часа. Знаете, я как-то перестала следить за временем.

– Это мне знакомо. Вы не зашли хотя бы в кафетерий?

– В Лувре? Зашла. И тут же вышла – там чашечка эспрессо стоит 5 евро.

– О да, вы правы. Французы – просто грабители. Пользуются беспомощным положением потерпевших, а это, кстати, обстоятельство, отягчающее вину.

– Ну, не такие они уж и грабители, – неожиданно возразила Аня. – Я знаю, например, что музеи, как правило, не окупаются и получают дотации от государства. Думаю, что и Лувр тоже.

– Вы великодушны, Аня. Это похвально. Но вы, хотя бы, позавтракали в отеле?

– Конечно, позавтракала. Не волнуйтесь, Серж.

Она впервые произнесла его имя, как бы попробовав его на язык, и послевксусие от него, терпкое, как хорошее вино, словно бы все еще ощущалось во рту.

– Знаю я эти завтраки в парижских отелях, – проворчал Серж, двинувшись в сторону, противоположную Лувру. – От них точно не растолстеешь, как баобаб.

Аня рассмеялась, попытавшись представить себя толстой, в три обхвата.

– А вы бы хотели, чтобы я была такой? – она развела руки метра на полтора.

– Боюсь, вам это не пошло бы, – ответил он с серьезным видом, и Аня прыснула.

Она смеялась непринужденно, с легким сердцем. В самом деле, что она заморачивалась? Как любил говорить ее покойный дед, «Живем однова». Незачем мучить себя бесконечными сомнениями, надо жить – здесь и сейчас.

– Но иногда все-таки нужно, следуя давней народной традиции, что-нибудь да съесть, – добавил Серж, и Аня вновь засмеялась.

Легкая и изящно-остроумная манера речи Сержа нравилась Ане, и она начала подпадать под его обаяние.

– Ну вот, – сказал Серж в тот момент, когда они подошли к богато украшенной трехпролетной арке, увенчанной сияющей на солнце позолоченной квадригой, – через эти беломраморные врата мы с вами и вступим в Париж.

Триумфальная арка Каррузель, 1806—1808. Арх. Шарль Персье (1764—1838) и Пьер-Франсуа Фонтен (1762—1853).

– Но я ведь в Париже со вчерашнего вечера, – возразила Аня. – И я уже четыре часа провела в Лувре.

– То в Лувре, – сказал Серж. – Лувр – замкнутое пространство, в известной мере самодостаточное. У него своя топика, своя аура – историческая, культурологическая, эмоциональная и прочая. Можно сказать, что Лувр – это «Ding an sich» – «вещь в себе».

– Вам нравится говорить по-немецки?

– Мне нравится говорить на разных языках. Тут многое зависит от ситуации, настроения: сейчас, например мне больше всего нравится говорить по-русски.

Серж улыбнулся Ане.

– Поверьте мне, все языки хороши, – продолжал он – Язык подобен алмазу – сырому алмазу. Вы видели сырые, то есть не обработанные, не ограненные алмазы?

– Нет, таких я пока не видела.

– А мне вот доводилось их видеть, и очень часто. В таком исходном, так сказать, первозданном виде алмаз, как правило, не слишком эффектен, а порой и просто невзрачен. Для того чтобы выявить его красоту, блеск, его нужно огранить, причем, умело. И тогда он предстанет перед вами во всей красе. Так и с языком: его тоже следует «огранить», отшлифовать. И он засияет.

Аналогии, проводимые Сержем, его метафоричная речь завораживали Аню. Один профессор, преподававший у них экономику, объяснял, что аналогия ничего не доказывает и никого не убеждает, а может служить лишь иллюстрацией. Однако аналогии Сержа почему-то были исчерпывающе убедительны.

– И потом, – продолжал он, – я сказал это по-немецки потому, что этот термин пришел в мир из классический немецкой философии.

– «Вещь в себе». Но разве Лувр – не часть Парижа?

– Часть. И важная часть, к тому же. И все же, Лувр, в известном смысле – самое «не парижское» место в Париже.

– Что вы хотите этим сказать?

– Лувр – это музей. Но не просто музей, а музей академический, репрезентативный. Классический, если угодно. Это – музей, существующий вне времени, или во все времена. Музей для любой поры. Обитель вечности. И потому он консервативен – вечность, она вообще консервативна и не любит, когда ее беспокоят по мелочам. Но вернемся на землю. Взгляните прямо перед собой. Что вы видите?

Аня посмотрела в направлении, указанном Сержем. Прямо перед собой она видела ту самую беломраморную арку – теперь они с Сержем стояли точно по ее оси, посередине ее центрального, самого высокого проема, а в нем… Аня была поражена: как бы внутри этой, ближайшей арки была видна еще одна, более далекая арка. Аня узнала ее: это была та самая знаменитая Триумфальная арка, один из символов Парижа, изображения которой можно было увидеть лишь немногим реже, чем изображения Эйфелевой башни. Но и это было еще не все: вТриумфальную арку, в свою очередь, была как бы «вложена» еще одна, уже третья, еще более далекая, и, судя по всему, громадная арка, казавшаяся почти призрачной в мареве у горизонта. А где-то между ними, но точно на этой огромной оси – тонкой, устремленной вверх иглой высился остроконечный обелиск. У Ани захватило дух – такого ей еще видеть не доводилось. Внезапно Триумфальная Арка словно резко приблизилась, как бывает, когда камера делает «наезд» и была теперь видна отчетливо, со всеми деталями, будто под увеличительным стеклом. Это напоминало компьютерный «зум». Под аркой лениво плескался на ветру французский триколор. Аня зажмурилась и проглотила слюну.

Серж смотрел на нее и молча ждал, давая Ане возможность прочувствовать все великолепие этого зрелища.

– Что это? – наконец спросила она, обернувшись к нему, медленно приходя в себя.

– Впечатляет, не правда ли? – сказал Серж вместо ответа. – Такую перспективу вы не увидите больше нигде, уж можете мне поверить. Одной ее хватило бы, чтобы затмить все прочие города на свете. Но когда мы пройдем через сад Тюильри и выйдем на площадь Согласия, вы убедитесь, что это еще не все, и на самом деле зрелище еще великолепнее.

– Почему?

– Не торопитесь, – сказал, улыбаясь, Серж. – Этот город – не для торопыг. Его нужно смаковать медленно, как хорошее вино.

– Но мы дойдем до этих арок?

– Конечно, нет – это слишком далеко. Но до Луксорского обелиска мы как раз дойдем, прежде чем повернуть назад, к ресторану.

– Вы имеете в виду этот самый обелиск? – спросила Аня, кивнув в сторону арки.

– Именно его, – ответил Серж. – То, что вы видите перед собой, есть не что иное, как знаменитая Триумфальная дорога. И начинается она здесь, на площади Каррузель, с Лувра и с этой первой, самой небольшой из арок – Триумфальной арки Каррузель. Ее соорудили в 1806—1808 годах, в честь побед Наполеона, его любимчики – Персье и Фонтен.

– Любимчики?

– Ну да. Его придворные архитекторы. Они создали ему стиль, придавший должное эстетическое оформление его имперской идее – ампир, что по-французски собственно и значит – «империя». Поместили, так сказать, бриллиант в оправу.

Аня не могла не заметить, как часто Серж упоминает об алмазах, бриллиантах. Очевидно, не спроста. Ей показалось, Серж понял, что она к ним неравнодушна – возможно, пронаблюдав за тем, как она смотрела на его часы. Впрочем, для того, кто умеет читать мысли, а в этом она уже успела убедиться, это явно не было проблемой. Но, вместе с тем, Аня чувствовала, что дело этим не ограничивается: У Сержа был тут какой-то свой интерес…

– Хотя, это все вторично, – продолжал Серж, кивнув в сторону арки. – По сути, она повторяет свой прототип – триумфальную арку Септимия Севера на Римском Форуме.

Аня не стала уточнять, был ли Серж в Риме – она в этом уже и не сомневалась. Он бывал повсюду, видел все в оригиналах… Интересно, как ощущает себя человек, который все знает, и все видел? Наверное, как-то по-другому…

Тем временем, они прошли через арку и вошли в сад. Сейчас, в этот ясный, погожий день, здесь было много народу. Обширное зеленое пространство в самом центре города произвело на Аню удивительно умиротворяющее, эйфорическое действие. Она представила себя, кошкой, греющейся на солнышке – она вообще любила кошек – и, казалось, готова была вот-вот замурлыкать.

Она взглянула на Сержа. Он шел расслабленной, слегка вальяжной походкой, но Аня чувствовала – расслабленность Сержа – это расслабленность сытого тигра, переваривающего антилопу (а может, и не антилопу, в зоологии Аня мало разбиралась), и в любой момент тигр может собраться и прыгнуть. И Аня не завидовала тому, на кого он прыгнет.

– Как здесь хорошо! – сказала она, чувствуя себя, как в оазисе.

– Да, летом тут неплохо. Но осенью и зимой, когда идут дожди… Видите, дорожки не асфальтированы, поэтому все так развозит, что если здесь и гулять, так только в резиновых сапогах.

– В резиновых сапогах? По Парижу?

Аня представила себе картинку: в Лувр, в резиновых сапогах. Полная шиза!

– Ну, можно вместо резиновых сапог воспользоваться легким водолазным костюмом, – заметил Серж.

Аня расхохоталась. Правда, она не знала, как выглядит легкий водолазный костюм и чем он отличается от тяжелого, но все равно было почему-то ужасно смешно.

– Когда-то, – вновь заговорил Серж, – впрочем, еще не так уж и давно, здесь стоял дворец Тюильри, который как бы замыкал собою комплекс Лувра. Он был построен в 16 веке, по желанию Екатерины Медичи.

– Она была королевой?

– Она была флорентийской сукой, – жестко ответил Серж. На лице его было написано презрение.

Аня была поражена – что это с ним? Почему он так о ней говорит? Что она собой представляла, эта Екатерина Медичи?

– Почему вы так ненавидите ее? – спросила она.

– Ненавижу? О нет, – Серж усмехнулся. – Много чести. Просто презираю.

– Но почему?

– Это долгий разговор. Впрочем, если уж на то пошло… Да, она была королевой Франции. Но родилась во Флоренции и происходила из рода Медичи, о котором вы наверняка слышали.

– Да, я помню. Они были правителями Флоренции.

– Были. И не только. Среди них были, например, римские папы. Но это не существенно. Говорят, что их предки были врачами, и якобы от этого происходит их фамилия – Medici, то есть медики, лекари. Но это не более чем легенда, хотя на их фамильном гербе были помещены в золотом поле шесть червленых, то есть красных, шариков, якобы пилюль. Один из этих шариков впоследствии сделали лазурным, с изображенными на нем тремя золотыми геральдическими лилиями – лилиями Франции. Впрочем, неважно.

Интересно, а есть ли что-нибудь на свете, чего Серж не знает? – подумала Аня. – Если бы кто-то сказал ей сейчас, что таких вещей нет, она нисколько не удивилась бы.

– Она была истой, ревностной католичкой, – продолжал, между тем, Серж.

В его голосе звучала явная неприязнь. Таким Аня его еще не видела. Впрочем, они были знакомы всего пару часов. Откуда же у Ани было такое чувство, что она знает его много лет?

– Из знатного рода, – добавил Серж с издевкой в голосе – торгаши базарные, ростовщики недоделанные. Подумать только, как они поднялись – теперь уже породнились с Валуа. С Валуа, ну надо же! И вот теперь эта дочурка нашего славного Лоренцо II – ну, прямо монарх, ни дать, ни взять – имела в ромбе на своем гербе, рядом со своими дурацкими пилюлями, золотые лилии Франции.

– Почему в ромбе? – спросила Аня.

– Женские гербы всегда имеют такую форму, – ответил Серж. – Рыцарский щит им, согласитесь, не пристал. Вот только красотой она, мягко говоря, не блистала, наша Catiche.22 Как у вас, русских, говорят, «страшнее ядерной войны».

Екатерина Медичи

Диана де Пуатье

– Как же она стала королевой?