Товарищу Сталину

Слова сами собой складывались в предложения, Егор нисколько не думал и не готовил речь. Впечатление было такое, что он всю свою жизнь хотел сказать именно эти слова. Один из старичков, стоявших в небольшой группе возле самого колодца, робея, поднял руку, очевидно желая что-то спросить. Все собрание повернулось в его сторону и зашушукалось.

– Сынок, ты бы попил водицы из колодца, а то поди, у тебя во рту пересохло. Уж больно хочется еще послушать эту сказку про будущую жизню.

Собрание взорвалось смехом, немного разрядив напряжение.

– А это не сказки, дед, – ответил Егор, – это наше светлое будущее.

– А че, ты может к нам из будущего заявился, аль, может, книжек фанатических начитался? – Не унимался еще больше осмелевший дед.

– Из будущего, дед, из будущего, – говорил чистую правду Егор.

– А чего ж тогда из такой сказки тебя в нашу… так сказать задницу, занесло? Прошу извиненьица…

– Сделать вас счастливыми, – нисколько не смутившись издевательскому вопросу, совершенно искренне ответил Правдин.

– Вото как?! – То ли удивившись, то ли обрадовавшись, ответил дед, поглаживая жидкую бороденку и о чем-то обстоятельно раздумывая.

Другой пожилой мужик из этой же группы взял слово, переводя разговор в серьезное, напряженное русло.

– А меня твоя власть уже сделала счастливым, такой же горлопан, как и ты, моего сына убил, когда тот жену свою защищал.

– Насчет горлопана ты поосторожней, – поправив кобуру, ответил Егор. – А того комиссара, Советская власть наказала. Я в этом уверен.

– Тебе никакой опасности нет, а ты уже наганом грозишь, а того комиссарика, чтоб ты знал, поставили в надел командовать вашими грабительскими обозами. Вот как наказала его ваша власть, нигде нет справедливости…

– Издержки и ошибки бывают везде, а вот действующую власть оскорблять не следует.

– Я зла тебе желать не хочу, плохо, не по-христиански это. Вот только и твои дети могут стать издержками для твоей действующей власти. Ты не думал об этом?

– Речь сейчас не обо мне. Давайте решать вопрос по существу, как нам определиться с кулаками?

– А чего его решать, нет у нас кулаков, и отродясь не было, – ответил обиженный властью мужик.

– Как это, нетуть, – послышался голос из-за спин женщин, стоявших самой большой группой на собрании.

И в ту же секунду показался плюгавенький мужичек в потрепанной и неопрятной одежонке, да и лицо его было изрядно помято многолетним настойчивым пьянством.

– Как это, нетуть? – То ли переспрашивая, то ли повторяясь, сказал плюгавый. – От ты, Варлам, и есть кулак, и твой кум такой же, да и все ваше племя, почитай, кулацкое.

– Ты, Вань, говори, говори да не заговаривайся. Ты от пьянки совсем разум потерял…, – ответил мужик, высказывавший свои претензии Правдину.

– Пусть говорит, – прервал Егор несогласного.

– Ты сам посуди, товарищ красный комиссар, людей на работу нанимает, обманывает их, измывается над ими. Сына моего Яшку побил. Нагайкой по лицу так звезданул, чуть глаза не лишил, шрам на всю жизнью останется.

– Да твой сын, – взревел Варлам, – такой же как и ты, ворюга и бездельник!

– Я может и бездельник, – отвечал плюгавый, – только людским трудом не наживаюсь и нагайкой лица не калечу, – со злостью и даже ненавистью парировал Иван.

Не успел ответить Варлам на Ивановы доводы, как из толпы кто-то прокричал:

– А че, прав Иван! – Словно тем самым дав отмашку, по которой собрание начало кричать, перебивая друг друга, махать руками.

Часть собравшихся кричала в защиту Ивана, другая – в защиту Варлама. Обстановка накалялась, того и гляди кинутся друг на друга, передавят, перегрызутся. Большая часть защищала Ивана. Каждый находил доводы в его поддержку. Не секрет, что большинство не любило Скоробогатова Варлама, да и других таких как он. По большей части оно не любило за их умение зажиточно жить. Впрочем, были и те, кому не нравилось, что нувориши смотрели на односельчан свысока, зачастую не замечая их как людей. Другие – за то, что те сумели прибрать к рукам мельницы, земли и прочую собственность убиенных помещиков, не разграбленных красными и белыми армиями и другими бандами, зачищающими всё пространство страны в смутные времена. Были и такие, кто видел в Иване собственную судьбу: алкоголика, неудачника или просто лентяя по всем правилам, искавшего в этом виноватых и успешно их находившего в помещиках, кулаках, в ленивой жене, в бездарных детях, в непогоде, в неплодородной земле. В общем, находились тысячи причин собственных неудач. Другая, меньшая часть, защищала Скоробогатова и таких как он, видя в большинстве смертельную угрозу.

Егор с удовольствием смотрел на перебранку. Единства сельчан не было, а это значит, добиться своей цели будет легче. Тем временем крестьяне осыпали друг друга все новыми и новыми упреками, вспоминали старые обиды. Бывало, что перепалка вдруг вспыхивала внутри одного из лагерей, но длилась недолго, затухнув, с еще большей силой накидывалась на противника. Женские вопли и плач перемешивались с мужскими угрозами и матом. Казалось, что все мировые проблемы, неразрешенные конфликты, негодование и злость собрались здесь, в деревне Дубинино.

Вдоволь насладившись результатами своей пылкой речи, Егор рявкнул так, что перекричал все людское негодование.

– Молчать. Хватит!

Собрание стало затихать, еще изредка огрызаясь воплями и поддевками, но, глядя на сурового комиссара, замолчало в нервном ожидании.

– В обвинениях друг другу вы здесь можете состариться. А нужного результата как нет, так и не будет. Я, как уполномоченный Советской властью, предлагаю назначить представителем нашей власти в Дубинино Ивана. Как твоя фамилия? – Обратился Егор к плюгавому.

– Неряхин, – закричали из большой толпы, опередив самого Ивана.

– Кто за то, чтобы представителем Советской власти в вашем селе был выбран Иван Неряхин, прошу голосовать.

Большая часть собрания вскинула руки, а несколько мужиков подняли обе руки, то ли в шутку, то ли в знак особого согласия.

– Большинство – «за», – огласил результаты Егор. – Влезай на подводу, – скомандовал он Ивану.

Неряхин неуверенно взобрался на телегу и, сгорбившись шахматным конем, встал рядом с Правдиным.

– Вот наша власть в лице Ивана, к нему обращайтесь со своими вопросами и сомнениями. Все революционные директивы, приказы и разъяснения нашей власти будут доводиться вам через него. Но это будущие дела. А сейчас предлагаю собранию признать следующих граждан кулаками.

Он достал из внутреннего кармана кожанки сложенный вчетверо листок и зачитал девять фамилий.

– Кто «за»?

Большая часть собрания, стоявшая напротив меньшей, подняли руки, все, кроме одного, того, кто за избрание Ивана тянул обе руки.

– Ну вот и хорошо, – подвел черту Егор, – документально оформим решение позже.

– Ну что, Колюша, предали тебя горлопаны? – Обратился Варлам к человеку, стоявшему в противоположном лагере и голосовавшему, как и большинство, за Неряхина. Все тоже большинство и назначило этого человека кулаком.

Толпа от него сразу же отступила, как от прокаженного, оставив бедолагу в одиночестве. А он продолжал стоять, понурив голову, меж двух непримиримых лагерей, будучи, в свою очередь, для тех и других чужим и ненавистным.

– И еще неувязочка у тебя, комиссар, – не унимался непокорный Варлам, – ты сына моего убиенного зачислил в кулаки.

– Значит, отвечать за сына твоего будет его жена, – жестко ответил Егор.

– При чем же здесь она?.. – возмутился Скоробогатов.

– А при том, что является наследницей кулацкого хозяйства.

– Не согласен я…

– Твоего согласия никто не спрашивал и спрашивать не станет. Односельчане признали тебя кулаком, если ты чего не понял, я тебе растолкую. Ты – враг Советской власти, середнякам и беднякам, а также Всемирной Революции, и шлепнуть тебя могу на этом основании тот же час. Я имею такие полномочия. Но я пока этого делать не хочу, мне нужно отправить хлеб на станцию. А если ты или еще кто, – оглядев меньшую часть собрания, – будут мне мешать, то навлекут на себя и свои семьи всю карающую силу нашей справедливой Советской власти.

– Да, если че, мы их спалим к чертовой матери, – встрял в разговор новоявленный начальник.

Большая часть собрания одобрительно зашумела, а Егор, похлопав Неряхина по плечу, добавил:

– Давай, товарищ Неряхин, наводи порядок в своем селе. Советская власть тебе в помощь будет.

Глава 5

Легкость, с которой удалось загрузить подводы хлебом, поддержка большинства селян, назначение представителя власти, окрыляло Егора. Мыслями он был уже в следующем селе, в следующем году, в будущем, сильном и мощном государстве, где все понятно, справедливо, полезно. Осенний день быстро съеживался, уступая место туманным сумеркам.

Три телеги, выделенные Всеволжским, были загружены доверху, но Егору хотелось перевыполнить план. Для этого он взял еще две подводы у раскулаченных крестьян, обещая вернуть и коней, и телеги после поездки на станцию. Нежелание раскулаченных вступать в конфронтацию вселяло уверенность в собственные силы. Окрыленный успехом Егор решил немедленно отправиться на станцию, сдать свой первый обоз хлеба в укрепление Советской власти и мощи государства, совершенно забыв напутственные слова Всеволжского. Но все было решено, колонна везла хлеб голодающим рабочим Москвы и Питера. До станции было верст восемьдесят напрямик и больше сотни по главной дороге. Выбирать не приходилось, дорога каждая минута, каждая секунда делает твою страну слабей. Голодный рабочий не выльет пулю, не наточит штык, чтоб вонзить его в пасть мировому злу.

Даже напрямую дорога не ближняя, и Егору поскорей хотелось впасть в полудрему, как по дороге в Дубинино. Так сладостны были те воспоминания, что его не беспокоили надвигающаяся ночь и дорога, проходившая в безлюдной лесистой местности.

Он еще раз быстро прогнал в памяти моменты, которые вспомнил по пути в деревню. Как бы готовясь к новым счастливым минутам прошлой жизни, воспоминания замелькали все так же ярко и отчетливо, посыпались, как будто бы прошли только что. Душа пела, наполняясь теплом и радостью пережитого счастья. И это тепло передавалось всему телу, растекаясь по нему волнами, а доходя до кончиков пальцев ног и рук, как бы выпрыгивала из них, создавая удивительное ощущения блаженства. Но если вдруг воспоминания оказывались не очень радостные или неприятные, Егор как бы складывал их в громоздкий старый шкаф, подперев его распахивающиеся дверки палкой, мысленно обещая потом их посмотреть и сделать необходимые выводы. Так его состояние счастья плавно перетекло в сон. Однако он нес совсем другие краски, темные и холодные, все отчетливее стали проявляться признаки кошмара. В нем все было запутанно и неспокойно, не было людей и животных, а были лишь ощущения тревоги и борьбы с каким-то злом, большим, беспощадным, окружающим и наполняющим все вокруг. Оно уже заняло все пространство сзади, как бы обжимая, обнимая все тело. Егору хотелось оглянуться, посмотреть, что за напасть силится задавить его, поработить волю и разум. Но тело не слушалось, каждая клеточка организма была скованна страхом. Даже сердце сжималось в маленький комок, желая совсем исчезнуть.

Вдруг послышался треск деревьев, это неведомое зло занимало темный, неприветливый лес. Треск сухих веток был настолько отчетлив и реалистичен, что Егор открыл глаза и, повинуясь какому-то звериному чутью, в миг скатился с телеги, падая в небольшую низину, тянувшуюся почти на всем протяжении дороги. В ту же секунду в место, где только что лежал Правдин, угодила пуля, пробив мешок с зерном. Образовавшаяся дыра как будто прикурила, испустив дымок с запахом жареного хлеба. Но Егор этого не видел и не чувствовал, он слышал только выстрелы, беспорядочные, частые, которые заливали обоз свинцом без разбора. Ночь была достаточно освещена половинкой луны, делая обоз хорошей мишенью для разбойников. Надежно укрывшись в лесной чаще, они были не видимы обороняющимся, только звуки и вспышки от выстрелов помогали хоть как-то ориентироваться. Со стороны обоза был слышен слабый отпор всего одной винтовки, но и она вскоре замолчала. Нападающие палили, не переставая, пока в ответ получали отпор, всеми силами стараясь подавить очаг сопротивления. Недалеко от Егора, у соседнего обоза, слышался стон кого-то из рабочих. Правдин по-пластунски стал ползти к раненому, но в это время обстрел прекратился, и в той стороне, откуда велся огонь, вспыхнули факелы. Они стали угрожающе приближаться, освещая место расправы. Времени выяснить, насколько ранен стонавший, и чем ему помочь, не оставалось, поэтому Егор начал отползать в лес, все так же осторожно, не привлекая внимания. А раненый стонал и бормотал, и все, что удалось расслышать Егору, это слово» мамка»…

Лошадь, подводой которой управлял Егор, была убита наповал, испустив дух, она лежала как большое бревно. Другая ускакала с телегой, со страшным ржанием, заглушая звуки выстрелов. Уехал ли на ней сопровождающий, или он был убит, Егор не знал. Где находились другие подводы, определить не удалось. Он замер от сковывающего его страха, словно тот перебрался из кошмарного сна, решив навсегда поселиться в этом удобном теле. Стрельбу и войну он видел только в кино, а лежа на диване легко быть героем, поражаясь кровожадности и тупости врага и восхищаясь собственной прозорливостью. И если кого-то и должны убить, то непременно всех, кроме тебя.

Он, как мог, старался сдерживать дыхание, но сердце стучало так, что могло заглушить даже бубен самого яростного шамана. Казалось, что его слышит весь лес, вся округа, весь мир. Несколько минут тишины тянулись бесконечно. Мыслей, что делать, как назло не находилось, и он лежал в ожидании неизвестности.

– Давайте, ребяты, гляньте, чего там, – произнес человек, голос которого показался Егору знакомым.

В сторону обоза еще несколько раз выстрелили, и, не встретив отпора, свет факелов озарил место трагедии. Егор, обезумев от страха, отполз на безопасную дистанцию и, спрятавшись за толстым стволом сосны, стал наблюдать за происходящим. Его позиция была не самой лучшей, чтоб рассмотреть и расслышать, что там творится. И тем не менее, он видел силуэты и слышал каждое сказанное слово.

Люди, учинившие расправу, осматривали результаты своих действий, и, исследовав, все собрались в кольцо вокруг раненого рабочего, который лежал на земле и корчился от боли, схватившись за живот.

– А че с этим делать, пристрелить, как поганого пса? – Спросил один из нападавших.

– От пули солдат погибает, а этот – не солдат. Этот -грабитель. Он пришел с оружием в наш дом и хлеб наш отнял. А раз так, удавить его веревкой, и дело с концом. – Ответил другой, стоявший к Егору спиной.

Скорее всего, он и был у бандитов за старшего. Вот его голос и казался Правдину знакомым, но чей он, кому принадлежит, не мог вспомнить.

– А где их комиссарик? —Спросил вожак, – ребяты, он что, утек?

«Комиссарик…, комисарик…,» – вертелось в голове у Егора, вот черт – озарила его догадка – это же был Варлам Скоробогатов! «Вот почему они так быстро согласились отдать хлеб и за лошадей с подводами не артачились. Вот суки, звери,» – вертелось в голове у Егора, -" всех уничтожать, выжигать каленым железом. Никому пощады не будет!»

Несколько факелов направились вглубь леса в его сторону. Нужно было все так же незаметно отступать подальше от опасности, иначе расправы не избежать.

– Ребяты, ищите комиссарика, нам его в живых оставлять нельзя. Не в жизнь нельзя!

Нападающие стали стрелять в темноту леса, стараясь наугад поразить невидимого противника или заставить проявить себя бегством. Пули хлестко шлепали о стволы деревьев, сбивали по пути ветки и отсекали кору. Егор, лежа за толстым стволом, переждал обстрел, а когда наступило затишье, привстал и, осторожно ступая, пригнувшись до самой земли, стал как можно дальше отходить от границы света. Уходил он все дальше от наступающих факелов, стараясь оторваться на безопасное расстояние. Вернуться и проследить, что будет происходить у обоза, было делом крайне опасным, хоть и стих шум преследователей, вполне возможно, они устроили засаду. Кромешная тьма не давала возможности быстро идти, но спастись можно было, только максимально увеличив дистанцию. Он стал прибавлять скорость, и сам себя поймал на мысли, что ступает так тихо, что ни одна ветка не хрустнула под его ногами. Преследователи начали очередной обстрел, но пули уже не бились о стволы и не свистели жалобным свистом, расстроившись, что не настигли свою цель.

Значит оторвался, но страх не отпускал, а загонял все дальше, в глубь леса. Небольшая опушка, на которую он вышел, дала возможность почти пробежать ее. И вот опять лес сбавил его скорость, но тот же лес надежно прятал его от врагов. Егор понимал, что опасность еще не миновала, и старался не сбавлять скорость, а на участках, где ему казалось, что можно прибавить, он пускался почти в бег. Он испробовал разные способы продвижения, чтобы не наткнуться на ветку или дерево, и нашел оптимальное решение: двигался как бы приставными шагами, выставляя вперед руку, старался ею исследовать пространство перед собой. Рука была изодрана в кровь, по лицу много раз хлестало жесткими ветками, он падал, впрочем, все это было не так страшно, как оказаться в руках нападавших. Однако уверенность, с которой он продвигался, сыграла с ним злую шутку: рука, выставленная перед собой, не ощутила преграды, он переставил ногу, но опоры не оказалось, и, оступившись, Егор покатился в какой- то крутой глубокий ров. Пролетев по склону, он с силой ударился о ствол дерева, лежавший на самом дне. На некоторое время он потерял сознание, словно выключили и тут же включили лампочку.

Попробовал пошевелить ногами: «Кажись, целы, руки вроде тоже. Еще не хватало здесь сдохнуть,» – зло выругался Егор. Вот только лишь лицо горело огнем, словно его прижгли каленым железом. Ощупав голову руками, он никак не мог понять, что с ней не так. Повторил попытку, сравнивая правую и левую части, наконец понял, что кусок ветки или щепка, толщиной примерно в мизинец, проткнул ему лицо, начиная от верхней губы и остановись у нижнего века. Так что бугор, который образовался, закрывал полглаза. В тот самый момент, когда он понял, что произошло, Егор испытал такую боль, что даже застонал, забыв об опасности. Щепка вошла вся, без остатка, лишая возможности выдернуть ее. Необходима была помощь, желательно врачебная, но где ее взять здесь, ночью, в дремучем лесу. Сидеть и скулить – значит зря терять драгоценное время, нужно идти через боль, стиснув до скрежета зубы, нужно выжить, чтобы отомстить за такое унижение.

Время потерялось окончательно, осенью светает поздно, да и рассмотреть раннее утро возможно, если только нет плотных, серых облаков. Пройдя еще около часа, он решил дождаться рассвета и, прислонившись спиной к дереву, провалился в свой страшный кошмар.

Проснулся он так, как будто вырвался не из сна, а из давящего и пожирающего страха. Уже рассвело, и можно было рассмотреть все, что делалось вокруг. Никаких признаков людей не было и в помине, лишь лес окружал его повсюду, насколько хватало глаз. Ощупал горевшее лицо, левая сторона разбухла так, что казалось ее разорвет, разметав по лесу куски головы, вывернув наружу все ее содержимое. Еще чувствовался начавшийся жар, который накатывался волнами, становясь с каждым разом все сильней и сильней. Как поступить, куда идти? Возвратиться к обозу, но там наверняка засада… Идти в ту же сторону, в которую шел, но куда ведет этот путь? Так ведь можно и заплутать до смерти… Как ориентироваться, на какие мхи с муравейниками смотреть, и о чем они говорят, только в умных книжках все так просто и понятно, а в жизни как? Обматерив про себя всех неизвестных ему писателей и сочинителей таких недосягаемых книжек, он решил идти в том же направлении, в котором шел.

До первого привала шел долго, ему показалось, что целую вечность, затем отдыхал все чаще и чаще. Голова болела так, что любое похмелье покажется счастьем, лицо вздулось, а левый глаз совсем заплыл. Температура скорее всего была под сорок, постоянно бросало то в жар, то в холод. По спине катились крупные капли пота, хотелось пить. В голове крутилась одна и та же мысль, за что же они убивают, и откуда они берутся, враги самого лучшего и светлого будущего… Все сильней росло и крепло желание чистить, вычистить страну набело до последнего врага. Никто из них не заслуживает ни судов, ни тюрем, ни лагерей, убивать и только убивать!.. Он начинал бредить, твердя только одно слово: «смерть, смерть…»

С последнего своего привала он еле встал, продолжал идти, у него проскользнула странная мысль: " А что если я уже в аду, и этот бесконечный лес, и это серое, низкое небо, и жар, и боль никогда не закончатся? И я, как прокуратор Иудеи, зовущий пса, никогда не смогу избавиться от своей боли…» В голове вертелась такая бредятина, что он потерял ход мыслей, и губы не подчиняясь ему, сами по себе бормотали:

– Смерть врагам, смерть врагам…

Глава 6

– Смерть врагам, – вскричал Егор в очередной раз, чуть приподнявшись на постели.

– Тише, тише, все хорошо, – произнес знакомый, добрый голос.

Егор не помнил, кому он принадлежал, не видел того, кто успокаивал, но ощутил радость от его звучания. Его состояние то ли жизни, то ли смерти, с пребыванием в аду, длилось еще добрых десять дней, по истечении которых он первый раз очнулся и осознанно посмотрел вокруг. В беде нет надежней опоры, чем любящая жена, и нет большей радости осознавать, что дети – твое счастье и надежда. Ради всего этого стоит жить и бороться, не смотря даже на самую смерть. Болезнь нехотя покидала Егора, временами он чувствовал себя хорошо, и казалось, что выздоровел, но проходило некоторое время, им опять овладевали жар и слабость. Так повторялось много раз, то вселяя надежду на исцеление, то заставляя опускать руки и готовиться к самому худшему. Для себя Егор загадал, если останется жить, то значит, он нужен для какого-то большого важного дела. Для чего именно он, конечно, решил. Вот только кто оставит его в живых? При отсутствии веры в высшие силы, надежда была только на себя. Необходимо было думать о главном: как наказать своих обидчиков и как расквитаться за свое унижение. Изобретать велосипед не стоит, все придумано задолго до нас, и рецепт этот прост: глаз за глаз, зуб за зуб. Тех, кто напал на обоз, нужно уничтожить, проведя показательную казнь. Наши людишки трусливы, это тупое безмозглое стадо уважает только силу. Только силу и больше ничего. Впредь никаких демагогий, только решимость и сила, вот те принципы, благодаря которым мы построим великую державу!

Поправившись, Егор изменился как внешне, так и характером. Долгие недели болезни, иссушили его тело, и крепкая фигура, и круглое лицо исчезли навсегда. Шрам рассекал всю левую сторону лица, от губы до самого глаза, придавая ему устрашающий вид. Предположить, что его оставила заноза, пусть и очень большая, было невозможно, скорее всего, такой шрам мог остаться после ранения шашкой, не иначе. Это увечье придавало ему суровый и решительный вид. Если раньше можно было еще усомниться словам, которые он говорил, даже если они были жесткие, то теперь никаких слов не требовалось. Вся его внешность говорила о том, что каждое сказанное им слово не имеет никаких иных толкований, тем более возражений

Его сознание и характер изменились, ровняясь на его суровый вид. Они словно вытопились, высохли от высокой температуры и выморозились ознобом. И нет ничего удивительного в том, какие черты характера покинули Егора, а какие проявились в полную силу. Постоянное желание мстить обидчикам совершенно затмили разум, лишь весомые доводы тонули в ненависти. Измученная душа была в таких же шрамах, как и лицо, в душе они оставались от того, что он вырывал из нее с корнем сочувствие, сострадание и уважение к людям. Он много раз пытался избавиться и от любви, убеждая себя в том, что любовь делает человека мягким и уязвимым. Однако все его старания были обречены на неудачу, как только он видел свою доченьку, душа его таяла, а лицо против желания расцветало улыбкой. Только для нее он оставил в душе частичку тепла и радости

Тем временем Нина все дальше отдалялась, не смотря на заботу и любовь, которой она окружила мужа, он не отвечал взаимностью, отгородившись непреступной стеной. Желание Егора вернуться в комиссию вызывало у Нины тревогу, но грубость, с которой он каждый раз обрывал разговор, начатый женой, начисто отбила у нее желание хоть как-то повлиять на мужа. Она лишь чаще молилась, стоя у лампадки, и, чтобы не раздражать Егора, делала это, когда он выходил на улицу подышать или выкурить папиросу. Просила она Бога только об одном, чтобы простил он Егора за его злобу и ненависть.

– Ну все, здоров, – подбадривал он себя, направляясь к Всеволжскому.

Часовой у штаба все так же расхлябанно нес службу, прислонившись к стене, словно подпирая ее или стекая с нее квашней, равнодушно осматривал Егора, входившего на крыльцо. Но Правдин одарил его таким взглядом, что дополнять его словами было не нужно. Солдат в страхе отпрянул от стены, при этом чуть не потерял равновесия, свалившись к ногам сурового человека, но, чудом устояв, одернул шинель и встал по стойке смирно. «Все уважают только силу», – в очередной раз подметил Егор, подтвердив свою теорию жизни, которую он для себя подтвердил за время болезни. Единственное безупречное качество – это сила, оно применимо как к человеку, так и к государству.