Товарищу Сталину

– «Колхоз» – это что значит?

– А значит это, товарищ Ходоров, что все Советское крестьянство сообща будет кормить страну хлебом, собрав все частные наделы в одно большое поле и запрягая лошадей в одну общую упряжку.

– Это как? – Непонимающе переспросил Михаил.

– Вот видишь, а говорил взрослый, таких простых вещей понять не можешь. Скоро все станет общим на общее же благо.

– Подождите, товарищ Правдин, это что же, наше хозяйство и жеребенок, которого я вынянчил, тоже будут общими?

– Смотри, а ты быстро уяснил, конечно, – утвердительно кивнул Егор.

– И что, на моего жеребенка, на все наше хозяйство и Вовка Путинский со своими дружками такие же права будут иметь, как и я?

– Конечно. Если этот Путинский со своими товарищами за Советскую власть, за коммунистическую партию, за расцвет колхозной жизни, то именно ему, его друзьям, всем колхозникам должна приносить пользу ваша собственность. Ведь это все на общее благо, для всего крестьянства и рабочего класса делается, для всей нашей великой необъятной страны, во имя всеобщего равенства.

– Но это же несправедливо! – Возмутился подросток, в голосе которого слышались нотки гнева.

– А о справедливости тебе не престало рассуждать. Пока вы своих лошадок растили да в хлебе выгоду выискивали, за эту возможность тысячи коммунистов жизни сложили. Миллионы людей, калея от голода, защищали, а затем строили великую страну, поднимая ее из руин. Они жертвовали всем: детьми, женами, свои жизни не щадили, чтобы над страной воссияло солнце свободы. А вы за паршивую овцу трясетесь больше, чем за родное государство. И как в таком случае быть, как восстанавливать справедливость?

С каждым днем в Егоре накапливалась усталость, сто раз на дню необходимо было убеждать людей в их же выгоде, приводя старый, избитый пример веника. Но эта старая притча мало вдохновляла тех, кто обладал лошадью, зерном и умением работать, а без всего этого… Выполнить план было нереально, гораздо проще на войне, нужно победить и желательно остаться в живых. Не надо никого уговаривать, приказал, и все, вот как Бовском, всех подчистую, но такая тактика, к сожалению, здесь не пройдет, ведь до каждого колоска, до каждого зернышка должна дотронуться заботливая рука хлебороба, а до всеобщей механизации еще так далеко, вот и кувыркайся, как хочешь. Ко всему еще и обида на начальство, которое унизило его председательской должностью, время от времени вспыхивало с новой силой, невольно заставляя холодеть к своей должности, а помощи никакой!

– Здравствуйте, товарищи, – вошедший в колхозное правление привлек внимание всех находящихся: Егора, секретаря, нескольких посетителей, пришедших по каким-то делам. Каждый про себя подумал, что мужик ненашенский, нездешний, ростом был чуть ниже среднего, худощавый, продолговатое лицо, совершенно заросшее усами и неопрятной негустой бородкой, в больших очках. Одет был в подобающий для его неопрятной бороды костюм, великоватый старый тулуп, на голове мятая кроличья шапка.

– Товарищ Правдин, – обратился вошедший к Егору, – меня зовут Александр Дуга, я направлен к вам товарищем Нагорным на должность партийного организатора. Вот бумага, – протянул он пакет.

Будь осторожен со своими желаниями, иначе они осуществятся, но не в данном случае. С появлением Александра Дуги в Пути Ильича политическая жизнь расцвела, закипела, перехлестывая энтузиазмом через край. Ни один день не проходил без каких-нибудь акций, это были митинги, шествия и пикеты. Все эти мероприятия чередовались: то в поддержку угнетенных братских народов, то против распоясавшихся капиталистов или недалеких единоличников. С душой работал парторг Александр Дуга, весь до последней капли пота отдаваясь общему делу.

Глава 16

– Плохо работаете, товарищ Леоньев, из рук вон плохо, – сердитым голосом, не предвещающем ничего хорошего, говорил Сталин.

Михаил Леоньев, министр по политпросвещению и окультуриванию масс, вжимался всем телом в венский стул, стоящий на террасе государственной дачи. Приглашение его на чай к товарищу Сталину само по себе было сильнейшим стрессом, а тон хозяина совсем огрустил министра, заставив его усы беспомощно повиснуть, всем своим видом показывая, что он действительно во всем виноват.

– Вы, что забыли слова товарища Ленина, что важнейшим из искусств является кино? А я еще хотел бы добавить, если вы, конечно, не возражаете, – посмотрел он на Леоньева, ожидая от него ответа, тот замотал головой, совершенно было понятно, что не возражает. – Вот и хорошо. И книга, и песня являются важным коммунистическим оружием. Компетентные органы доводят до моего сведения, что по стране гуляют клеветнические слухи о каких-то страшных репрессиях в Бовском наделе. Вы что-нибудь слышали об этом?

Министр вновь отрицательно покачал головой.

– Очень плохо. Эти шпионские приемчики весьма эффективны, когда ваше ведомство спит, не обращая внимания или того хуже, не зная о них. Я предлагаю собрать всю эту писательскую шоблу и отправить ее в Бовский надел в творческую командировку, чтобы они смогли доступно и правдиво рассказать стране и миру, кто виноват и что, в конце концов, делать? А то пригрелись на подмосковных дачках, водку жрут да паскудничают в ожидании государственных премий. Вы согласны? – Опять для чего-то спросил Сталин.

– Да, конечно, вы правы товарищ Сталин, сейчас же дам распоряжение о подготовке, в кратчайшие сроки исполним, – вспотев всем, чем только возможно, ответил министр.

– Вас пока не подстегнешь, вы не почешетесь, а теперь наверняка горячку пороть станете. Обстоятельно готовиться надо: составляйте списки, готовьте транспорт. Провожать в дорогу будем громко, с коммунистическим размахом, с митингом и оркестром. Но писательский десант отправится в дорогу не раньше, чем в страну вернется великий советский писатель Максим Медовый, он то и будет сердцем и стержнем этой акции.

Между тем Максим Медовый не спешил наведаться на Родину, не слишком он верил новым властям, от которых веяло смертельной угрозой. Но читатели, поклонники его таланта, оставались ахиллесовой пятой.

Очередной уговорщик, нащупав слабое место, передал приветы от шахтеров и сталеваров, и от юных читателей детского дома №214 села Мартынки. Ну, неужто у него, Максима Медового, черствая душа, неужели он больше никогда не выступит перед родными сталеварами и шахтерами и не прочтет веселые рассказы детям из детского дома.

Поезд с долгожданным пассажиром словно пробирался сквозь толпу. Встречающих было так много, что казалось вся Москва… да что там Москва! Вся страна пришла встречать любимого писателя. Бесконечные букеты цветов готовы были удушить своим ароматом, кругом скандировали:

– Максим, Максим!

А кто-то в толпе невероятно сильным, могучим голосом, перекрикивая всех, и паровоз тоже, заорал:

– Сладкий наш!

Толпа одобряюще загудела, что придало ей особенную возвышенную энергетику. Он стоял на площадке вагона, не имея возможности ступить на перрон. Не веря своим глазам, он был безумно счастлив, что его не забыли, его помнят и любят. А он малодушничал, сомневался, но хорошо, что оказался не прав. На сколько хватило голоса, он кричал им, что счастлив приехать на Родину, и что он их всех безгранично любит, но в метре от него этих слов не было слышно, и только безумное ликование плескалось на перроне. Затем эту огромную массу людей словно масло ножом разрезало оцепление, образовав коридор, по которому прошла официальная делегация, и проводили писателя к автомобилю. А за спиной все так же слышалось

И неистовый голос:

– Сладкий наш!

– Вот видите, как вас любят, а вы нам не верили, – произнес человек, уговаривавший Максима приехать на Родину.

– Спасибо, спасибо, – отвечал растроганный писатель, ища что-то по карманам, слезы счастья скопились в уголках глаз, уже готовые покатиться по щекам, а он, как назло, не мог найти носовой платок. Видя растерянность, в которой пребывает подопечный, мастер уговоров протянул свой, писатель искренне благодарил, промакивая слезы.

А за окном автомобиля мелькала Москва, такая родная и чужая, далекая и совсем близкая

Банкетный зал действовал на психику так же беспощадно, как и ликующие люди, высшее руководство страны жмет ему руку, жены приветливо улыбаются и бросаются восторженными эпитетами. Вдруг общество замерло в предчувствие чего- то важного, и вот в зал вошел Сталин. Он не спеша подошел, и приятно улыбаясь, очень тепло поприветствовал:

– Здравствуйте, товарищ Медовый, с приездом на Родину, заждались мы вас.

«А он не тиран, – пронеслось в голове писателя. – Нормальный руководитель. Все это наговоры, все, что я слышал там за границей, это все ложь и клевета. Ведь вот он стоит, а я никакой опасности не ощущаю, значит, все врут… а та счастливая толпа на вокзале. Разве среди моря слез и крови может быть столько счастья? Разве можно подделать счастье? Вот и рука, мягкая, обволакивающая, дружеская.»

– Здравствуйте, товарищ Сталин! Спасибо.

Банкет загудел застольем, шумно, многоголосно, перезваниваясь хрусталем и перестукиваясь вилками. Тосты разливались в бокалы, восхваляя мудрого и чуткого, ведь благодаря ему они живут в самой лучшей стране и созерцают самого Медового, а он, в свою очередь, увидит новую счастливую страну. И по их уверениям, такой больше нет на земле, да и в ее окрестностях, надо честно сказать, тоже. Писатель не оставался в долгу. Он благодарил сталеваров и шахтеров, и детский дом №214, и другие детские дома. Говорил, что соскучился по Москве и по Волге- матушке, по русским березкам, милее которых нет ничего в целом мире, по хрустящему снегу в тридцатиградусный мороз, по рюмке русской водки «для сугрева». Еще много чего перечислил, завершая свой тост, как вдруг прозрел, что благодарить за все это он должен был всего лишь одного человека, и незамедлительно осыпал его такими писательскими штучками, что звезды на кремлевской башне стали еще багровее.

– Вот все тут говорят: «Сталин, Сталин», а кто такой Сталин? – Сделав небольшую паузу, спросил Иосиф Виссарионович.

С места, как школяры, руководители государства и их жены стали выкрикивать эпитеты, соревнуясь в красноречии: «вождь», " наша совесть», «наша опора», " счастье» и прочее. Прослушав все это, он сказал:

– Нет, Сталин – это рабочая лошадь, которая тянет непосильный груз, название которому Советская страна. Вот и лучшего русского писателя вам привезла.

Зал взорвался хохотом и аплодисментами, Максим Медовый так же смеялся от души, становясь поклонником этого веселого человека.

Утро он начал с прогулки по Москве, он хотел находиться, надышаться этим воздухом, вот он родной, свежий, льется в тело, наполняет легкие богатырской силой. Чувствуешь его? Не тот западный удушливый, мелкими глотками, а свой родной полной грудью, взахлеб. Шел совершенно один, никто его не сопровождал, никто за ним не следил, в длинном пальто и шляпе, и он мог запросто заговорить с любым дворником, бодро метущим пыльный двор. А тот, как близкому, рассказывает о своей счастливой дворницкой жизни, ведь большего счастья, чем жить в этой стране быть не может, потому что он еще помнит дворницкое несчастье царской России, прозябание в каморке в грязи и нищете. И никто ведь не стоит над душой этого человека, а говорит он свободно и открыто. Все врали там за границей, совсем другая здесь жизнь – лучшая!

Он жадным взглядом всматривался в просыпающуюся Москву, в суетливо спешащих прохожих, вслушивался в голосистые трамваи, хотел найти подтверждение вчерашних выводов, что нет того страха, о котором говорили там за границей. И он находил подтверждение в каждом прохожем, в каждой проезжающей мимо машине: вот две девчонки, очевидно ученицы старших классов шли и о чем- то весело щебетали, согревая округу своими счастливыми улыбками не меньше весеннего солнца, взвод солдат чеканил каждый шаг, занимаясь по распорядку. Ветерок еще не совсем теплый, задиристо пролетел, подняв ворот пальто. Здесь течет обычная человеческая жизнь, нет страхов, нет крови, нет тех ужасов, о которых не переставая жужжат завистливые клеветники. Ну где вся эти страсти? Покажите мне их, не вижу, не вижу, не верю!

Как жаль, что пора возвращаться в гостиницу, необходимо подготовиться к дороге. Товарищ Сталин предложил уникальную поездку по стране, в большой компании творческих людей, такой случай нельзя упускать.

Оркестр бодро чеканил бравый марш, веселое оживление на станции поднимало дух, кругом снуют корреспонденты с фотоаппаратами, кинооператоры накручивают происходящее на пленку для истории, для великой истории. Митинг длился уже добрые два часа, а отъезжающие никак не могли наговориться, с трибуны летели пламенные клятвы и признание любви к вождю, партии и народу. Поэт Климентий Надрывный буквально за сутки сочинил эпохальную поэму «Поезд в будущее», он читал ее страстно, разрывая связки, словно сам тащил вагоны в страну, в народ, делая их счастливыми с каждой буквой, с каждой запятой. Его чтение так затянулось, что ему пришлось шепнуть на ухо, мол, хватит пора в дорогу, вон и паровоз устал пыхтеть, ожидая пассажиров. Но раскочегаренный Надрывный мчался к коммунизму на всех парах, пришлось его просто оттянуть от края импровизированной сцены, затерев за спинами участников творческого похода. Но Климентия и это не остановило, и он выкрикивал из-за спин свои зарифмованные в шпалы слова. Вот только голос его тонул в возрастающем реве провожающих. Слово взял Максим Медовый:

– Товарищи, я счастлив, – шум толпы заглушил даже свист паровоза. – Я очень счастлив вернуться на Родину, спасибо вам, я вас всех очень люблю! В путь!

Писатели, поэты, режиссеры заняли свои места в купе, махали руками и платками в открытые окна, а их в ответ закидывали цветами и воздушными поцелуями.

К чести устроителей необходимо отметить высочайший уровень подготовки к данному мероприятию, особенно, что касается комфорта и сервиса. В вагонах и купе пассажиры разместились согласно заслугам и регалиям. Лицам, отмеченным сталинскими и прочими государственными премиями, предлагалось шикарное купе на два пассажира. Сиденья, обитые красной кожей, манили своей мягкостью, шерстяной ковер ручной работы извивался на полу восточным орнаментом. Комнатные тапочки, специально пошитые для этого мероприятия, красовались двумя буквами «С. К.», что определенно расшифровывалось как «Советская Культура». Такие же буквы были вышиты на карманах уютных пижам.

Но не только о комфорте подумали устроители, они позаботились и о творческом процессе. В купе имелись две портативные пишущие машинки, огромное количество отточенных карандашей, чернильницы-непроливашки, ручки с первоклассными английскими перьями и, конечно, бумага, блокноты разного формата…

Другие вагоны были тоже купе, но на четыре человека – для менее заслуженных деятелей, естественно и начинка купе была скромнее, за исключением тапочек, и, наконец, третий вариант – самый скромный, для пока еще падающей надежды творческой братии, с неизменными тапочками красующиеся буквами «С. К.».