Приключения Славки Щукина. 33 рассказа про враньё

Ну вот, главное сказано.

А вообще, эта история так начиналась:

– Надо на морского червя, – сказал папа, когда мы собирались на рыбалку.

Он затачивал о брусок наши рыболовные крючки.

– Я помню, как мы в семьдесят втором году на плавленый сырок «Дружба» красноперку ловили, – сказал дедушка, выражая свое презрение к нынешней красноперке, которой вот подавай теперь морского червя.

– Смотри, Славка, завтра катер в шесть утра, – сказал мне папа, поглядывая на часы, – поедем с тобой на мыс Песчаный, там, говорят, хорошо клюет.

– Ох, ты… ближний свет, – сказал дедушка, – я помню, как она на Спортивной гавани в центре клевала, по двадцати штук за полчаса, еще когда там рыбоконсервный завод стоял, а сейчас и на Песчаном без толку просидите.

– Да что ты каркаешь! – рассердился папа.

– Ну, ладно, ладно, – смирился дед, – хоть проветритесь, и то толк.

И мы поехали. Я очень люблю ездить на катере. Если бы я не решил стать спортсменом, я бы решил стать матросом. Я за свою жизнь путешествовал на поезде, на самолете и на автобусе, конечно. Но катер лучше всего. И на катере лучше всего пахнет. Нет, не морем, а самим катером. Я не знаю, откуда у него берется такой особенный запах. И капитан даже простого катера – это не то, что водитель автобуса или машинист. Капитан может взять и уплыть куда хочет. Если ему все надоест…

И вот мы встали утром, пришли на причал, взяли билеты и поехали. И все было бы хорошо, если бы папа не пригласил с собой приятеля дядя Геру. Я его давно знаю, Гера – значит Герман. Он нормальный. А в этот раз дядя Гера взял своего сына – Аркашу, которому было шесть лет, и он поэтому считал себя страшно взрослым и вел себя выступонисто, прямо как избалованный ребенок. Про все-то он рассуждал и все-то он знал. И взрослые, даже с соседних мест, слушали его и смеялись от удовольствия, и хвалили его, хотя он нес полную чепуху. Я даже в три года не был таким дураком, как этот Аркаша. Но все было еще нормально, пока он не начал приставать ко мне с разными вопросами. А в каком я классе, а умею ли я считать, а сколько будет миллион прибавить миллион. «Два миллиона» – сказал я. Он удивился, что я так быстро посчитал, и говорит: «Ты врешь, это будет сиксилиард трилиардов, правда, пап?» И посмотрел он на своего папу Геру, а тот, смеясь, ответил: «Правда». Я хотел сказать – он у вас и так дурной, а вы из него совсем дурака сделаете… Но не сказал. Потом Аркаша уронил мне на брюки свое талое мороженное и смялся аж до хрюканья.

Наконец катер стал причаливать, и мы сошли по трапу на пирс. Толпа грибников, похожих на бродяг, в спортивных костюмах, с корзинами и рюкзаками, прошла мимо нас, и мы остались одни. Стали расчехлять удочки. Аркаша носился вокруг и чуть не запутал мою леску. Я молча вздохнул, а мой папа сочувственно улыбнулся, глядя на меня. «Не кричи так, ты всю рыбу распугаешь», – сказал дядя Гера своему Аркаше. Но он все равно носился и орал: «Рыба, рыба – я иду тебя ловить!»

Дед был прав, поклевки долго не было. Потом у меня клюнула, у первого, крупная красноперка, я стал тащить и успел увидеть ее, сверкнувшую в воздухе, как лезвие, когда она сорвалась с крючка и шлепнулась в воду. «Ты не умеешь ловить!» – кричал Аркаша так, что мне хотелось столкнуть его с пирса. Потом одну красноперку поймал мой папа. И я за него очень обрадовался. Потом поймал дядя Гера. Потом опять мой папа, а только потом я. Пойманных рыб мы клали в садок и спускали на веревке в воду, привязав веревку к большому ржавому кнехту на пирсе, за который швартовался катер. Дядя Гера и мой папа в ожидании поклевки негромко разговаривали о чем-то мне не очень понятном, о делах. Аркаша не мог сидеть спокойно со своей удочкой и все время лез ко мне: «Дай подержать!» «У тебя своя есть», – отвечал я. «Моя не клюет» «Это рыба не клюет, а не удочка, удочка не может клевать», – говорил я. «Ну все равно – дай». И я уступил, так было проще. Я сел на кнехт и стал, скучая, глядеть, чтобы Аркаша не упустил мою удочку в воду. И очень правильно сделал. Удилище стало гнуться, Аркаша вздрогнул, выпустил его из рук, но я успел перехватить, и он тоже уцепился своими ручонками, мешая мне правильно тащить, но все же мы вытащили, и он все кричал: «Это моя рыба!» Боялся, что я заберу у него, когда я просто снимал ее с крючка. «Дай, моя!» И я уже знал, что произойдет, когда дал ему в руки рыбу. Она согнулась пополам, разогнулась, выскользнула, упала на пирс и через секунду – в воду. Аркаша стоял, открыв рот, и мы все смотрели на него и ждали, как в кино смотрят – взорвется или не взорвется что-нибудь взрывоопасное. А дальше произошло необыкновенное – Аркаша улыбнулся и стал смеяться. Нам всем стало легче.

С этого момента Аркаша, кажется, совсем утратил интерес к рыбалке. Он сидел на краю пирса, болтая ногами, и улыбался, время от времени надувая щеки и изображая всякие звуки. То ли поезд, то ли самолет, то ли взрывы, то ли музыку…

Мы наловили не слишком много. Солнце уже стояло высоко, и папа сказал: «Шабаш, больше клевать не будет». Дожидаясь обратного катера, мы пошли купаться. Аркаша бегал и брызгался на мелководье. А я нарочно уплыл подальше от него, и он мне завидовал, что сам так не может, и кидался мокрым песком, но не мог докинуть до меня. А я нырял и снова долго плавал. Лежал, раскинув руки, на спине и смотрел на облака. И все показалось очень хорошо. И даже Аркаша больше не злил меня, потому что я перестал на него злиться. Я заметил, от купанья в море у меня всегда хорошее настроение.

Когда я выбрался на берег и лег животом на теплый песок, Аркаша, шевеля пальцами ног и улыбаясь, сказал: «А мне зефир в шоколаде купят». Там, правда, был магазинчик неподалеку. И дядя Гера как раз туда отправился. «Зефир в шоколаде только девчонки любят», – сказал я. Аркаша подумал и спросил: «А мальчишки что любят?» Я тоже подумал и сказал: «Чипсы сырные и кока-колу». Аркаша наклонил голову и стал щепочкой водить по песку, шевеля губами. «Дети любят делать что-нибудь бессмысленное, – подумал я, – им это интересно». Я подумал так и испугался, вдруг я уже вырос! Потому что я не сильно хотел взрослеть. Только чтоб перед Аркашей показать себя старшим. Я тоже взял щепочку, совсем белую, вымытую морем и сухую, и стал рисовать ею по песку. Я раньше мог сидеть и часами медленно рвать бумагу, слушая и глядя, как она рвется. И мне было хорошо. Я ни о чем не думал, только иногда удивлялся, как это я так сижу и ни о чем не думаю.

Тут я вздрогнул, потому что к нам сзади подошел дядя Гера, я его как-то не услышал.

– Зефира не было, Аркадий! Купил тебе чипсов и кока-колы… Только ты маме не проболтайся, что я тебе эту химию покупал.

– А какие чипсы? – спросил Аркаша. Дядя Гера, щурясь, посмотрел на пачку и сказал: «Сырные».

Я сам не понял, но что-то показалось мне странным во всем этом.

Аркаша очень довольный стал хрустеть чипсами и пить колу из бутылки. Поглядев на меня и на бутылку, он спросил: «Хочешь?»

– Нет, – сказал я, – ты туда слюней напускал.

– Это я у рыбки попросил, чтобы папа купил чипсов и колы, – сказал он между делом.

– У какой рыбки?

– У той, которую я отпустил. Она золотая.

– Это красноперка была, – сказал я.

– Нет, – убежденно ответил Аркаша, – золотая.

Я подумал и сказал:

– Ну, попроси у нее еще что-нибудь.

Аркаша задумался:

– А что?

– Ну, – сказал я, – пусть… настанет ночь!

– Зачем? – спросил Аркаша.

– Ну, просто, чтобы проверить.

– Я ночь не люблю, – сказал Аркаша, – меня спать заставят.

– Хорошо, – сказал я, – пусть эта бутылка колы не кончается.

В бутылке было еще наполовину колы.

– Я больше не хочу, – ответил Аркаша.

– Ладно, подожди, сейчас… Вот! – сказал я. – Пусть за нами обратный катер не придет.

– А зачем?

– Ну как? Тогда мы будем купаться до самого вечера, пока не придет последний катер или вообще останемся здесь, и еще завтра будем купаться и загорать.

– Ладно, – согласился Аркаша и стал снова шевелить губами и рисовать палочкой на песке. Заметив, что я смотрю, он отвернулся.

– Нельзя смотреть, – сказал он, – рыбка не разрешает.

Я тоже отвернулся.

А через полчаса мой папа скомандовал: «Подъем, ребята! Пошли на пирс, а то грибники все места на катере займут».

Мы стали собираться. И пока шли к пристани, уже был виден подходивший катер с толпой народа на корме. Я шел тихонько улыбаясь. А Аркаша канючил, что у него песок и камушки в сандалиях и ему плохо идти. Грибники с полными корзинами уже так плотно обступили край пирса, что сквозь них было не пробиться. Даже тем, кто высаживался с катера, они с трудом уступали дорогу.

Но тут над всеми зазвучал голос из капитанской рубки:

– Граждане пассажиры. На «Муссон» посадки нет.

И потом еще раз:

– Катер неисправен, посадки нет.

В толпе поднялся возмущенный шум.

А я даже удочку уронил. «Так не бывает!» – говорю. А папа услышал и говорит: «Бывает. Эти катера уже тридцать лет без капремонта ходят. У нас еще и не такое бывает…»

Короче, мы остались до вечера. Но погода испортилась, поднялся ветер, и купаться нам не разрешили. Почти все время мы просидели под широким навесом местного магазина. Папа с дядей Герой разговаривали, и им было не скучно.

Я согласился поиграть с Аркашей в пятнашки и даже нарочно ему все время проигрывал. Только для того, чтобы он согласился загадать еще одно желание. Но Аркаша отказывался.

– Нет, – говорил он, – не буду. Это же последнее третье осталось.

– Ну, ты ведь все равно два на ерунду истратил! – убеждал его я.

– Ладно, – наконец согласился Аркаша, – только не смотри.

Я с готовностью отвернулся и ждал, пока он что-то бормотал и чертил палочкой на песке.

– Все, – сказал он.

Я обернулся.

– Ну?

– Что? – спросил он.

– Что ты загадал, – волнуясь, спросил я, – ты обещал мне сказать.

– Я загадал всегда поступать правильно, – серьезно, как взрослый, ответил Аркаша.

– Чего?.. – растерялся я.

Он повторил.

После этого я перестал с ним играть. И вообще почти всю дорогу до дома молчал. Но когда наш катер уже почти причалил к городскому пирсу, меня осенило, и я спросил Аркашу:

– Сколько будет один миллион прибавить один миллион?

Аркаша бойко ответил:

– Шесть сискилиардов тысяч.

– М-гу, – говорю я.

А дома я первым делом, даже не раздеваясь, побежал, схватил калькулятор и набрал «1000000+1000000=» Тут же высветился ответ: «2000000»

Я облегченно вздохнул.

Обман

Иногда мне кажется, что папа любит меня больше, чем мама. Он редко проверяет у меня уроки, не ходит в школу на родительские собрания и не гонит спать в половине десятого. Мама говорит ему, что он совсем не воспитывает ребенка. А мне это как раз и нравится. Мама, конечно, не жалеет сил для моего воспитания и жалуется, что меня воспитывать трудно, а папе говорит, что он самоустранился. С папой мы только рисуем, играем и гуляем. Я уже стесняюсь, когда он по старой привычке хочет взять меня на улице за руку. Я ведь уже не маленький. Папа не обижается, он мне многое прощает, и, кажется, я знаю почему. Потому что однажды я спас папу от медведя. На самом деле этого не было, но папа думает, что было. Вернее, он тоже знает, что медведя никакого не было, но он не знает, что я об этом знаю. Короче, сложная история. Лучше я расскажу ее по порядку.

Однажды, когда я был маленький, я заболел. В школу я тогда еще не ходил. Ходил в детский сад в подготовительную группу. То есть это, значит, был последний год перед школой. И вот я заболел какой-то странной болезнью. У меня вроде ничего не болело, но все было ужасно неинтересно, ничего не хотелось и иногда рвало. Я почти не ел. Меня повели к доктору, и доктор сказал, что у меня болезнь Боткина. Хоть мне и было все неинтересно, я немного насторожился – как это может быть, чтобы у одного человека была болезнь другого человека, да еще незнакомого. Никакого Боткина я не знал. У нас в садике был мальчик Бобрин Витя, а Боткина не было. И меня повезли в больницу. Я до этого лежал в больнице, но так давно, что уже не помнил этого. Я понял, что меня оставят в больнице одного, и старался не плакать. Всю мою одежду забрали, и я сидел в пустом коридоре на длинной деревянной лавке и ждал, когда санитарка принесет мне пижаму. Было холодно, но я считал, что это уже не важно. А потом в этой мешком сидевшей и почти не сгибавшейся на мне пижаме и тапочках с номером пошел в палату. В палате было пять мальчиков и высокое узкое окно, из которого было видно пустырь за больницей. Мальчики все были старше меня, и в первый же вечер я подрался с одним из них. Не помню из-за чего. Он сказал что-то обидное. Вообще, они говорили много такого, что я не понимал совсем или только догадывался. Но точно чувствовал, что это обидное, и мы подрались, он же первый и начал. А тут как раз в палату вошла медсестра, и драка наша закончилась вничью, потому что мне пришли ставить капельницу. Я раньше никогда не думал, что в больницах детям запросто втыкают иголки в руку и заставляют с этой иголкой лежать целый час. Потом я привык и понял, что это почти не больно. Но тогда сильно испугался и не заплакал только потому, что вокруг на меня, улыбаясь, смотрели мои новые враги.

А через пару дней мы почти подружились. Но держать себя надо было настороже, потому что, когда я засыпал, кто-нибудь из пацанов, набрав воды в рот, подкрадывался и выплевывал эту воду мне в ухо. Это была просто шутка, они и друг с другом так шутили. Тырили друг у друга сладости, а у меня забирали банановый сок, если я не успевал его сразу выпить.

Родителей к нам не пускали, потому что больница была инфекционная. Родители только приносили передачу и подходили к окошку с улицы, чтобы поговорить недолго.

– Это что? К тебе дедушка приходил? – спросили пацаны, когда папа пришел меня проведать.

– Нет, папа, – сказал я.

А они стали смеяться, почему он такой старый.

– Он не старый, – обиделся я.

Папа у меня действительно старше моей мамы, лет на десять, кажется, но он совсем не старый.

По вечерам пацаны рассказывали, как водится, страшилки. И один мальчик выдумал, что вокруг больницы по вечерам ходит медведь. Все слушали, но никто ему не поверил, конечно.

А я стал стесняться, когда ко мне приходил папа. Вернее, я даже не стеснялся, а боялся, что пацаны как-нибудь его обидят, назовут старым или дедушкой. Поэтому я все время торопил папу и просил его уже идти домой. Папа даже стал немного обижаться. Он подумал, что я не хочу с ним разговаривать, а это было совсем неправда, и тогда я выдумал другую неправду, я сказал ему, что пацаны говорят, что здесь по вечерам ходит медведь. Пацаны были счастливы, что я такой глупый – поверил в медведя, и не мешали мне говорить с папой, наслаждаясь, что я такой дурак. А папа был растроган моей заботой и действительно уходил раньше, чтобы я за него не тревожился так сильно, а он видел, что я по правде тревожусь.

Так папа до сих пор и думает, что я тогда спасал его от медведя. А я так и не рассказал ему правду. И я думаю, что это правильно. Хотя все говорят, что быть лгуном нехорошо.

Свитерок

Папа с мамой собирались в ресторан. Мама надела длинное платье и сделала прическу. А папа ничего не сделал. Он даже не оделся, а только сидел на стуле в расстегнутой рубашке и повторял: «Что же ему подарить?»

Они шли на юбилей одного папиного друга, дяди Геры.

– Я не могу подарить ему ручку Монблан, – говорил папа. – Во-первых, она ему не нужна, он все печатает на компьютере, во-вторых, она у него уже есть, и в-третьих, у меня нет на нее денег.

– Третьего достаточно, – улыбнулась мама.

– Ну а если подарить ему диктофон, ему же нужен для работы? – спросила мама.

– Нет, – сказал папа, – у него есть.

– Подарите ему свитерок, – сказал я.

Родители посмотрели на меня, а я сидел с невинным, как говорят про детей, лицом, даже без улыбки.

«Неужели так и не вспомнят?» – подумал я.

Это был полтора года назад на мой день рождения. Мамина подруга тетя Полина еще за месяц до этого сказала мне: «Я подарю тебе нечто необыкновенное!»

– А что? – сразу спросил я.

– Это секрет, – сказала она, – Подожди. И я ждал. Я до того дождался, что мне по ночам снилось «нечто необыкновенное». Я старался узнать у мамы побольше о тете Полине. Я спрашивал невзначай, где она живет, кто ее муж, сколько лет ее сыну или дочке. Мама любит поболтать про своих подруг, поэтому как-то раз, за глажкой белья, рассказала мне все про тетю Полину. Я уже все понял, и мне стало неинтересно, а мама все рассказывала, как они с тетей Полиной учились в институте на одном курсе. А узнал я главное – муж у тети Полины большой начальник в пароходстве, а детей у них вообще нет. Вывод из этого мог быть только один – мне подарят квадроцикл. У меня сердце так билось, как будто я совершил великое открытие. «Где же я буду его держать? – перепугался я. – Ведь у папы в гараже так мало места».

Во дворе я стал держаться по-другому. И, не выдержав, сказал приятелю Пашке, что скоро у меня будет квадроцикл. Пашка не поверил, но я ему рассказал, в чем дело, и Пашка перестал сомневаться. Правда, ему я сказал, что тетя Поля мне уже прямо пообещала. Мне самому так казалось. И тогда Пашка поверил. И все пацаны уже просили у меня покататься и заискивали передо мной.

И вот настал мой день рождения. Тетя Полина пришла с букетом роз, про которые я подумал, что это уже лишнее. Но так положено у взрослых. Розы она подарила моей маме, поздравив ее с «новорожденным». Потом тетя Поля, улыбаясь, посмотрела на меня. Правую руку она держала за спиной. Я уже знал, что в ней ключи от квадроцикла. Но почему-то вместо них оказался целлофановый пакет, а в пакете свитер. Я не мог понять ничего. А моя мама стала восхищаться, разглядывая подарок: «Какой дивный свитерок!»

– Из ангорской шерсти, – сказала тетя Полина.

А когда гости разошлись, был скандал. Оказывается, я даже не поблагодарил тетю Полину за ее подарок, оказывается, я надулся и весь вечер сидел, как сыч, оказывается, тетя Полина очень из-за меня расстроилась, она так старалась, сама вязала этот свитерок, у нее нет детей, и ей хотелось связать этот свитер как будто собственному ребенку, с такой же любовью, а я отнесся к ее подарку так неблагодарно. Все это мне высказала мама, а потом меня даже поставили в угол. В день рождения и как маленького! Я стоял в углу и думал, что простою в нем нарочно всю ночь, даже когда мне скажут идти спать, все равно буду стоять в углу, пока не упаду и не умру. А потом я вспомнил, что завтра я выйду во двор и все пацаны будут ждать – где же мой квадроцикл. И тогда я не выдержал и заплакал. Услышав, что я плачу, мама подошла ко мне и сказала: «Ну вот, теперь ты осознал, как больно ты сделал тете Полине…»

А я только плакал и дал маме отвести себя в кровать.

Я уснул и мне, как назло, приснился квадроцикл. Приснилось, что все это был сон, и на самом деле мне подарили квадроцикл и я катаюсь на нем по двору. Только он почему-то без мотора, и мне нужно крутить педали…

И вот сегодня я сказал: «Подарите ему свитерок».

Папа и мама посмотрели на меня, потом друг на друга, как бы ища подсказки. Они не вспомнили, они ничего не вспомнили, ни про свитерок, ни про тетю Полину, ни про мое наказание – значит, все это было неважно?! – удивился и одновременно обиделся я.

А папа с мамой еще долго решали, что же подарить дяде Гере, а времени у них оставалось все меньше, и они оба нервничали, когда папа вдруг просиял, хлопнул себя ладонью по лбу и сказал:

– А давай подарим ему альбом репродукций Рериха!

– Какой альбом? – спросила мама.

– Ну, тот, такой большой, – сказал папа и кинулся искать его на книжных полках. Наконец он вытащил с самого верха большой тяжелый альбом и сдул с него пыль, взвившуюся, как пудра.

Мама посмотрела на альбом и сказала:

– Да. Но ведь это ты мне его подарил.

– Да? – сказал папа и нерешительно добавил: – Но ведь он тебе, кажется, больше не нужен…

– Ну почему? Нужен, – сказала мама обиженно.

– Ну ты ведь даже не помнила о нем, – сказал папа.

– Нет, я помню, это было на годовщину свадьбы, я просила подарить мне серьги с сапфиром, а ты сказал тогда, что даришь мне вещь, в которой есть и сапфиры, и яхонты, и бирюза, и горный хрусталь… что-то в этом роде.

Папа как-то поник, отвернулся и почесал себе ухо.

В общем, они чуть не поссорились и так и ушли, не выбрав подарка. А книга осталась лежать на столе. Я пролистал ее от нечего делать. Мужик умел рисовать только горы, а это самое легкое, и потом их раскрашивал. Людей тоже рисовал, но люди у него получались хуже.

Я взял лист ватмана и тоже нарисовал, а потом раскрасил, пока подогревал себе бульон, который мама для меня оставила на плитке.

Мама с папой вернулись поздно, когда я уже спал, они пришли веселые, вспоминали что-то и оба смеялись. Мне принесли кусок торта и утром, когда я ел этот торт на завтрак с чаем, я спросил папу: «Ну, так и что вы все-таки ему подарили?»

– Да те маски африканские, что лежали в гараже, – мимоходом ответил папа, и они с мамой снова стали смеяться, вспоминая прошедший вечер и кого-то из гостей.

Бурунди-Суся

А я вспомнил эти маски. Я ведь вам еще не говорил про дядю Витольда, папиного приятеля. Дядя Витольд – моряк. Он очень большой и всегда разговаривает громко. Сначала я его даже боялся. «Что, Славка, много двоек получил?» – спрашивал он меня и, даже не дождавшись моего ответа, кричал: «Ремня ему надо по попе!»

– Как нас воспитывали? – обращался он к папе и, не дав ему ответить, продолжал, – у меня отец контуженый с войны вернулся, я его как огня боялся, ну и учился, не дай Бог тройку получить!

Но при этом дядя Витольд всегда приносил мне полные карманы конфет и еще какую-нибудь игрушку, машинку или самолет, или мультфильм на диске. Так скоро я понял, что он совсем не злой, а просто говорит громко. Главное, что мне по-прежнему не нравится в дяде Витольде, – то, что он сажает меня к себе на колени. И говорит моему папе: «Какой у тебя пацан! Я всю жизнь хотел пацана, а у меня одни девчонки…» Это он про своих детей. Ну и я как бы его прощаю, но все равно, мне не нравится сидеть у него на коленях, как будто бы мне пять лет.

Ну, в общем, это все долго, я только хотел сказать, что дядя Витольд подарил нам эти маски, потому что его жена из дому выгнала. Взрослые вообще такие темы при мне не обсуждают, но я случайно услышал.

Дядя Витольд купил в Африке маски «ручной работы», как он повторил раз десять, а его жена сказала, что они «дьявольские», а он не любит, когда ему говорят что-то против, и они поссорились, но жену он любит, поэтому пообещал ей маски сжечь. Но у него «рука не поднимается», говорил он, потому что искусство, особенно народное, он всегда уважал. И тогда мой папа сказал, ну принеси их мне, и дядя Витольд очень обрадовался и принес. Когда моя мама увидела эти маски, она уронила на пол заварной чайник и закричала, чтобы папа унес их поскорее. Но папа стал говорить, что это мещанство и бабские страхи, и еще много слов, которые я не знал и на которые мама обижалась, и они оба уже кричали друг на друга, и папа вместо того, чтобы повесить их, эти маски, в гостиной, унес к себе в кабинет. «Все женщины одинаковы», – сказал папа. Что особенно обидело маму. «Видишь, с того дня начались наши несчастья!» – потом говорила мама. – Неужели ты не слышал про ужасных колдунов Африки? Даже фильм такой есть!» Папа только утомленно закрывал глаза и отвечал: «Да. Так проще. Свалить все наши неприятности на колдунов Африки. Замечательно».

Узнав, что эти маски настолько колдовские, что в это даже верят взрослые, я очень обрадовался и почти каждый день просил у этих масок что-нибудь. Маски были из дерева, с прорезанным ртом и глазами, а на голове у одной маски сидел еще вдобавок маленький человечек. Видно, ее сын. Эту маску мама считала особенно ужасной. Поэтому я решил, что она надежней и обращался именно к ней.

Сначала я попросил просто так, потому что даже сам не верил. Я попросил, чтобы меня не спросили стихотворение, которое я не выучил. И меня точно не спросили. Я решил попробовать что-нибудь более сложное и попросил, чтобы меня не спросили еще раз. И меня опять не спросили. Тогда я попросил, чтобы отменили контрольную по математике. И наша училка заболела в тот день.

Моя сестренка Маша заметила, что я разговариваю с маской:

– А о чем ты говоришь с Сусей? – спросила она.

– С каким еще «сусей»? – спросил я.

– Я его так называю, этого деревянного человечка.