Статус. Почему мы объединяемся, конкурируем и уничтожаем друг друга

Человек – представитель высших приматов[13]. Мы выживаем благодаря тому, что умеем образовывать группы с высокой способностью к сотрудничеству и совместному труду. Вот уже примерно пятьсот поколений мы живем в оседлых обществах[14]. Но куда дольше – не менее ста тысяч поколений – мы были кочевыми охотниками и собирателями. Наш мозг остается запрограммированным на такой образ жизни. И сегодня мы те же, кем были всегда, – члены племени. Инстинкты заставляют нас объединяться с другими. Как только нас принимают в группу, мы начинаем искать одобрения и признания.

И то и другое нам жизненно необходимо. Ученые обнаружили, что в досовременных обществах, в период существования которых сформировался наш мозг, «социальный статус служил универсальным ключом к контролю над ресурсами»[15], как считает психолог профессор Дэвид Басс. «Вместе со статусом человек получает доступ к более качественной еде, плодородным землям и медицине». А за этим следуют престижные партнеры и «социальные возможности для потомства», которых не будет у отпрысков семей с низким статусом. Проанализировав 186 досовременных обществ, ученые обнаружили, что люди с высоким статусом «неизменно богаче, у них больше жен, а их дети лучше питаются». Это было и остается секретом, увеличивающим шансы выжить и оставить потомство: чем выше мы поднимаемся, тем более вероятно, что мы будем жить, любить и продолжать свой род. В этом суть успеха. Это и есть игра в статус.

Эволюция запрограммировала нас на поиск групп, к которым мы захотим присоединиться, чтобы добиться там высокого статуса. Но дело не ограничивается одной группой, особенно сейчас. Тем из нас, кто не сидит в тюрьме, обычно приходится играть во множество игр. Каждый раз, когда мы попадаем в окружение сходно мыслящих индивидов, начинается игра: на работе, в интернете, на спортивных площадках, в волонтерских центрах, клубах, парках, в активистских кружках, даже дома. Минимальное требование для игры – это связь. Прежде чем получить в награду статус, мы сначала должны попасть в группу в качестве игрока, чтобы остальные ее члены приняли нас.

Психологи утверждают, что просто объединиться с другими и почувствовать, что они нас принимают, – уже очень хорошо. Но не менее показательно то, как реагируют наш рассудок и наше тело, в случае если связь построить не удается. Согласно многим исследованиям, люди с депрессией состоят в «куда меньшем количестве» групп[16], чем остальная часть населения. Долгосрочные исследования позволяют предположить, что чем больше страдающий депрессией ассоциирует себя со своей группой[17], чем больше собственного «я» он в это вкладывает, тем слабее становятся симптомы. Невозможность построить связь приводит к физическим заболеваниям. Согласно многим исследованиям, можно предсказать продолжительность жизни человека по количеству его значимых контактов с окружающими. Психолог Сьюзен Пинкер ссылается на результаты опроса 700 тысяч жителей округа Аламеда, Калифорния[18], которые показали, что «люди чаще доживают до преклонного возраста, если в их жизни много устойчивых личных взаимоотношений». Социальные связи или их отсутствие «предопределяют уровень смертности, независимо от того, насколько здоровы и благополучны люди и находятся ли они в хорошей физической форме».

Отсутствие связей вгоняет социальное животное в страх. Это своего рода сигнал: жизнь не удается, мир стал враждебным. Потому что, если нет связей, нет и защиты. Изоляция полностью разрушает нас, мы перестаем быть собой. «Изоляция может заставить нас принять „защитную позу“»[19], – пишет профессор, психолог Джон Качиоппо. Так мы пытаемся парировать угрозу еще большего отторжения. Восприятие нами окружающих искажается. Они представляются нам «более критичными, склонными к соперничеству, пренебрежительными и вообще неприветливыми». Такая ошибочная интерпретация «быстро превращается в ожидания». Мы сами становимся задиристыми, озлобленными и недоброжелательными, и такое восприятие действительности «ведет к более частым конфликтам между супругами, стычкам с соседями, к нарастанию социальных проблем в целом».

Это может привести к еще большей изоляции и антисоциальному поведению. Отвергнутые люди чаще назначают наказания, реже жертвуют на благотворительность и помогают незнакомцам[20]. У них может сформироваться склонность к саморазрушению. Участникам одного из исследований объявили, что они будут оценивать вкус печенья с шоколадной крошкой[21]. Перед началом дегустации их попросили познакомиться с другими дегустаторами и выбрать себе двоих коллег. Некоторым участникам сказали, что их никто не выбрал (что было неправдой), другим – что их выбрали все. Члены первой группы, якобы отвергнутые социумом, съели в среднем на девять печений (почти в два раза) больше, чем участники из второй. Большинство членов первой группы выше оценили вкус печенья. Это позволяет предположить, что статус отверженных фактически изменил восприятие ими сладкой пищи.

Когда наша жизнь начинает рушиться, разум и тело разрушаются вместе с ней: мы можем заболеть, обозлиться, уйти в изоляцию и антисоциальное поведение. По мнению Качиоппо, «эволюция сформировала нас таким образом, что мы чувствуем себя в безопасности в коллективе[22] и в опасности – когда вынужденно оказываемся одни». Но сами по себе связи еще не гарантируют жизненный успех. Мы редко довольствуемся затянувшимся пребыванием на нижних ступенях своих социальных групп – одной лишь симпатии со стороны других недостаточно. Мы жаждем, чтобы окружающие нас признали и одобрили, жаждем ощутить себя ценными в их глазах. Нас так и тянет подняться выше. Одна из самых часто цитируемых фраз психолога профессора Роберта Хогана[23] – о том, что людьми движет желание «сходиться с другими и обходить их». Или, c точки зрения нашего исследования, быть принятыми в статусную игру и сыграть в нее хорошо.

Если нас не приняли в игру, мы можем загрустить, разозлиться, заболеть, но если нам не удалось добиться статуса, последствия могут быть убийственными. Эпидемиолог Майкл Мармот продемонстрировал неожиданный приоритет статусной игры над физическим благополучием. На протяжении нескольких десятилетий он анализировал состояние здоровья государственных служащих Великобритании. «Британское общество всегда было сильно стратифицированным, – пишет он. – Но эта группа разделена сложнее всех остальных». Это делает государственных служащих «идеальной „лабораторией“, где можно изучать, как даже мельчайшие различия в социальной иерархии могут привести к огромной разнице в состоянии здоровья среди тех, кого не назвать ни очень бедными, ни очень богатыми».

Удивительное открытие Мармота состояло в том, что успешность служащих в игре, которую представляет собой гражданская служба, определяла их состояние здоровья и уровень смертности. Можно предположить, что чем более зажиточен человек, тем более здоровый и привилегированный образ жизни он ведет, но это оказалось не так. Обнаруженный эффект, который Мармот назвал «синдромом статуса», проявлялся абсолютно независимо: финансово благополучный курильщик из верхушки статусной пирамиды с большей вероятностью заболевал из-за своей вредной привычки, чем такой же курильщик с еще более высоким рангом[24].

Разница с точки зрения здоровья оказалась крайне существенной. «Риск смерти у работников в возрасте от 40 до 64 лет, находившихся внизу офисной иерархии[25], был вчетверо выше, чем у административных работников на ее вершине». Такая закономерность сохранялась на каждой ступени статусной лестницы, если сравнивать ее с более высокой или более низкой ступенью. Чем ниже оказывался человек, тем хуже было его здоровье и тем раньше он умирал. «У группы, находившейся на второй ступени сверху, смертность была выше, чем у тех, кто оказался над ними». Эти замечательные, о многом говорящие открытия подтвердились как для мужчин, так и для женщин[26]. Даже у бабуинов обнаружились аналогичные тенденции[27]. Так, обезьян кормили в лабораторных условиях пищей с высоким содержанием холестерина и жира, пока у них не появлялось опасное количество атеросклеротических бляшек. Чем выше был статус обезьяны в иерархии ее стаи, с тем меньшей вероятностью она заболевала от вредной диеты. А когда исследователи решили вмешаться в иерархию, риск развития болезни у каждой обезьяны поменялся в строгом соответствии с изменением ее статуса. «Именно новое положение, а не то, с которого они начинали, определяло степень атеросклероза», – пишет Мармот. И «разница была поразительной».

Гипотезы, объясняющие происходящее, выдвигает новая наука – социогеномика. Она изучает влияние наших социальных миров на гены и их работу. Основная идея состоит в том, что, когда нам не удается преуспеть в жизненной игре, наше тело готовится к кризису, переключая все настройки на максимальную готовность к нападению. Это подстегивает воспалительные процессы, помогая тем самым залечить потенциальные физические раны. И экономит ресурсы за счет ослабления противовирусного ответа организма. Но если воспаление затягивается, оно может навредить нам тысячами способов. Оно повышает риск нейродегенеративного расстройства, способствует появлению сосудистых бляшек в артериях, размножению раковых клеток. Ведущий специалист в мировой социогеномике профессор Стив Коул считает[28], что «несколько исследований позволили выявить объективные показатели влияния низкого социального статуса на повышение количества генов, отвечающих за склонность к воспалению, и (или) снижение количества генов, обеспечивающих противовирусный ответ. Проигрыш в крысиных бегах фактически меняет ваши ожидания от завтрашнего дня, и это, похоже, отражается и на поведении ваших клеток».

Неудивительно, что чувство, что нас лишили статуса, является главным источником тревоги и депрессии. Когда жизнь – игра и мы в ней проигрываем, это причиняет боль. В одном из обзоров научной литературы написано, что «восприятие себя как человека с низким статусом четко связано с сильными депрессивными симптомами»[29]. Некоторые психологи считают, что, будучи подавлены, мы «мысленно отказываемся от конкуренции за более высокий статус»[30]. Это убирает нас с радаров «высокостатусных личностей» и сохраняет энергию, помогая тем самым справиться с «уменьшением возможностей, обусловленным низким статусом». Частые поражения в игре за статус вынуждают искать покоя в полумраке пещеры. В этом прибежище теней наш внутренний критик может стать особенно безжалостным, запуская процесс, известный как самоуничижение. Мы ругаем себя, набрасываемся на себя с оскорблениями, пытаемся убедить себя, что борьба бесполезна, что наше место в самом низу, а все, что мы можем, – это бесконечно терпеть неудачи.

Если мы постоянно лишены статуса, разум может даже объявить самому себе войну и взять курс на самоуничтожение. Хотя причины самоубийств сложны и многообразны, отсутствие статуса часто выделяют в качестве одного из побудительных мотивов. Характерно, что наибольшая опасность исходит от неожиданных неудач в игре. По мнению социолога Джейсона Мэннинга, самоубийства «распространены среди тех, кого настигает растущее ощущение собственной социальной неполноценности, и они чаще всего происходят, когда человек падает ниже других»[31]. «Чем быстрее движение вниз, тем выше вероятность, что оно приведет к суициду»[32], – пишет Мэннинг. Те, кто решает свести счеты с жизнью, выйдя наконец из мучительной игры, возможно, незадолго до этого понесли финансовый ущерб или потеряли работу. Они могли также лишиться репутации. А могли просто застрять на месте, в то время как другие, обогнав их, ушли далеко вперед: «к самоубийству ведет не падение, а отставание от других»[33].

3

Воображаемый мир символов

Мы ощущаем себя не игроками, а героями разных историй. Эту иллюзию порождает мозг. Он делает каждого из нас героем, центром вселенной, вокруг которого вращаются второстепенные персонажи. Наши жизненные цели становятся увлекательными сюжетами, где мы, благородно стремясь вперед, преодолеваем обстоятельства и движемся к хеппи-энду. Эти создаваемые мозгом истории, убедительные вплоть до мельчайших деталей, возвеличивают и мотивируют нас. Они кажутся реальными, ведь и являются единственной известной нам реальностью. Но это ложь.

Никто не знает, как формируется этот опыт «сознания». Но нейробиологи и психологи единодушны в том, что речь идет о невероятно упрощенном и искаженном восприятии истинной реальности. Кажется, что мы имеем неограниченный доступ к внешнему миру, что смотрим собственными глазами на пространство вокруг. Но это неверно. Мы не выглядываем наружу – мы смотрим внутрь себя. Наши органы чувств собирают информацию о происходящем и перекодируют ее в миллиарды электрических импульсов. Мозг считывает их, как компьютер – код, и использует, чтобы сформировать наше восприятие реальности. Неприятная правда состоит в том, что все это происходит под тесным костяным сводом нашей черепной коробки. Жизнь – трехмерное кино, история, которую мы смотрим у себя в головах.

Мы создаем наш мир, галлюцинируя. Профессор Дэвид Иглмен пишет: «То, что мы называем обычным восприятием, в реальности не отличается от галлюцинаций, с тем лишь исключением, что последние не привязаны к внешнему воздействию»[34]. За эту привязку восприятия к реальности отвечают наши чувства. Но чувствам нельзя доверять. Уши, глаза, язык, кожа, нос поставляют мозгу не звуки, цвета, вкусы, тактильные ощущения и запахи, а «вибрирующий поток электрических импульсов[35], стремительно несущихся по пучкам переплетенных проводов для передачи данных, которые мы называем нервами». Опыт, черпаемый мозгом из этих импульсов, им же и создается.

Бóльшая часть того, что кажется безусловно реальным и подлинным в окружающем нас пространстве, на самом деле таким не является. Реальный мир монохромен и беззвучен. Звуки, цвета, вкусы и запахи существуют только как проекции внутри нашей головы[36]. В реальности снаружи есть только вибрирующие частицы, плавающие химические соединения, молекулы и бесцветные световые волны разной длины. Восприятие нами этих явлений – спецэффекты в кинофильме, созданном мозгом. Наши чувства способны отследить ничтожно малую часть того, что находится снаружи. Человеческий глаз, например, воспринимает менее одной десятитриллионной части существующего светового спектра[37].

Итак, мозг создает наше восприятие окружающего мира. А затем в центр этого восприятия он помещает нас, наше «я». Этот аппарат для производства героев не только фабрикует у человека иллюзию собственной личности, но и сочиняет захватывающее повествование, превращающее жизнь в дорогу к желанному пункту назначения. У этой истории даже есть повествователь – щебечущий внутренний голос, постоянно рассказывающий нашу импровизированную автобиографию. Профессор-нейропсихолог Майкл Газзанига назвал это «модулем интерпретации». Работа этого модуля состоит, по мнению ученого, в том, чтобы «обеспечивать нас сюжетной линией, нарративом» нашей жизни. Он «генерирует объяснения наших ощущений, воспоминаний, действий и взаимоотношений между ними. Так создается личный нарратив, история, которая связывает вместе все разрозненные аспекты нашего сознательного опыта в единое целое – порядок из хаоса»[38][39]. Такие истории «могут быть абсолютно ложными». Чаще всего так и есть. «То „я“, которым вы так гордитесь, – это история, сплетенная интерпретатором, чтобы объяснить ваше поведение настолько, насколько он способен это сделать, а все остальное он либо отрицает, либо старается подогнать под правдоподобный рассказ»[40].

Психически здоровый мозг отлично умеет дать своему владельцу почувствовать себя героем. Он делает это, упорядочивая наш опыт, перемешивая воспоминания и отыскивая правдоподобные объяснения нашему поведению[41]. Мозг прибегает для этого к арсеналу искривляющего реальность оружия, которое заставляет нас поверить, что мы более добродетельны, придерживаемся правильных убеждений[42] и можем надеяться на лучшее будущее, чем другие[43]. По версии психолога профессора Томаса Гиловича, свидетельства «ясны и непротиворечивы: мы склонны льстить себе и оптимистично смотреть на мир»[44]. Самым мощным видом оружия принято считать моральное предубеждение. Неважно, что мы делаем и насколько нечестно играем, мозг подговаривает нас прийти к выводу, что мы лучше большинства. Участникам одного из исследований предложили угадать, насколько часто (в процентах) они демонстрируют добродетельное поведение[45]. Спустя шесть недель им снова задали тот же вопрос, но на этот раз предварительно показав средние результаты других людей. По многим пунктам респонденты оценили свое поведение как куда более высокоморальное, чем в среднем. Но они не знали, что «средние результаты» других людей были на самом деле их собственными показателями, полученными шесть недель назад. В ходе другого исследования, сравнивающего представления людей о себе по спектру критериев, выяснилось, что «большинство иррационально преувеличивают свои моральные качества». Авторы научной статьи заметили, что «большинство людей считают, что они справедливы, добродетельны и нравственны, но при этом уверены, что среднестатистический человек обладает этими качествами в явно меньшей степени». Исследователи пришли к выводу, что моральное превосходство – «исключительно сильная и преобладающая форма позитивной иллюзии».

Культура тоже причастна к созданию иллюзий о человеческой жизни. Культуры строятся на результатах деятельности миллиардов мозгов – миллиардов работающих одновременно нейронных рассказчиков. Они наполняют религии, литературу, газеты, фильмы, речи, сплетни и идеологии незамысловатыми сюжетами о высокоморальных героях и коварных злодеях. Действующие лица этих историй превозмогают всевозможные препятствия и борются со злом на пути к земле обетованной. Мы все живем в тени этой иллюзии.

Чтобы постичь скрытое устройство человеческой жизни, нам придется копнуть глубже иллюзорного нарратива сознания и заглянуть в подсознание, которое обладает несравнимо большей властью. Именно в его мистических глубинах на самом деле идет процесс обработки информации, определяющий жизнь. Вопреки нашим ощущениям, «сознательный разум не находится в центре работы мозга[46], – пишет Иглмен, – напротив, он располагается на периферии, и до него доносятся только отголоски деятельности центральной нервной системы». Нейронные цепи подсознания, создающие полный галлюцинаций мир историй, «сформировались в результате естественного отбора как инструмент для решения проблем, с которыми сталкивались наши предки в процессе эволюции вида»[47].

Человеческий мозг заточен под игры, которым мы обучились в ходе эволюции. Нейропсихолог профессор Крис Фрит пишет, что мозг «представляет окружающий мир как пространство возможных наград»[48]. Он заточен на выяснение того, «что ценно для нас в окружающем мире и какие действия нужно предпринять, чтобы это получить <…> всё вокруг или привлекает нас, или отталкивает, потому что наш мозг научился присваивать всему определенные значения ценности»[49]. Как мы уже выяснили, люди ценят связи и статус. Чтобы добыть необходимые для выживания и размножения ресурсы, мы стараемся объединиться с другими игроками; чтобы получить больше этих ресурсов, мы стремимся обрести статус. Но как мы будем оценивать этот статус? Как поймем, чего добились в жизненной игре?

Отчасти мы определяем это, присваивая различным объектам значения ценности. Часы Cartier означают вот такой статус, а Casio – вот такой. Эти «символы статуса» сообщают нам и другим игрокам, что мы представляем. Мы одержимы непрерывной оценкой. Нам это необходимо. В отличие от компьютерных игр, в человеческой жизни не существует четкой системы баллов. Мы не можем твердо знать, на какой строке рейтинга располагаются другие игроки. Мы можем только чувствовать это, глядя на символы, которым присвоили определенную ценность. Для управления этим процессом у подсознания имеется «система определения статуса», включающая в себя механизмы считывания «подсказок, позволяющих оценить статус»[50].

Это поразительно чуткая система. Она не только использует в качестве символов статуса неодушевленные предметы, но способна проецировать ценность буквально на что угодно, в том числе на внешний облик и поведение людей. В рамках одного из исследований офисной работы[51] действиями, символизирующими статус, считались «постоянное ношение папки», «манера ходить с целеустремленным видом, даже просто направляясь к кулеру за водой» и «демонстрация многочисленных циферблатов». Когда всем вице-президентам американской компании[52] раздали наборы настольных принадлежностей с одной ручкой, «один из вице-президентов вскоре сменил свой на набор с двумя ручками, после чего в течение четырех дней все вице-президенты обзавелись наборами с тремя ручками». Этих людей очевидным образом заботили весьма «несущественные» вещи[53], которые они интерпретировали как символ своего статуса, например количество апельсинового сока в стакане и «незначительные» различия в одежде. В игре люксовых брендов одежды действует общеизвестное правило: чем больше логотип, тем ниже статус и, следовательно, цена. Анализ показал, что «увеличение размера логотипа[54] на один пункт по семибалльной шкале означает снижение цены на 122,26 доллара для сумочек Gucci и на 26,27 доллара для сумочек Louis Vuitton. Логотип на модели Hobo от Bottega Veneta стоимостью 2500 долларов вообще не видно. Он скрывается внутри сумки.

Эти вроде бы банальные символы очень важны. Во время одного из тестов участникам показывали фотографии людей, на которых была надета одежда «для богатых» или «для бедных»[55]. Опрошенные автоматически решали, что люди в одежде «для богатых» гораздо компетентнее и имеют более высокий статус. Этот эффект не удалось ослабить даже предупреждением участников об их потенциальной предвзятости и заявлением, что одежда совершенно точно не имеет значения, а все люди на фото работают в отделе продаж «в небольшой фирме на Среднем Западе» и зарабатывают около 80 тысяч долларов в год. Ничего не изменилось, даже когда участникам предложили денежное вознаграждение за точные ответы. Их системам распознавания статуса хватило короткой, в 129 миллисекунд, демонстрации каждого фото, чтобы прийти все к тем же поразительно стойким заключениям.

Система распознавания статуса постоянно считывает символическую информацию из голоса и языка тела тех, кто играет с нами на одном поле. За 43 миллисекунды[56] система регистрирует мимические признаки готовности доминировать или подчиняться и рассчитывает качество и продолжительность визуального контакта, который мы получаем (чем дольше, тем лучше), причем делает это постоянно, бессознательно и «с математической точностью»[57]. Высокостатусные люди говорят чаще и громче[58], их лица воспринимаются как более выразительные, им чаще удаются попытки перебить собеседника в ходе разговора, они встают к нам ближе, реже касаются себя руками, принимают расслабленные, открытые позы, используют больше «заполненных пауз» (таких как «м-м-м…» и «ну…»), тон их голосов ровнее (хотя что-то может отличаться в зависимости от культурных традиций)[59]. Когда исследователи взяли реальные фото[60] 96 пар взаимодействующих друг с другом сотрудников, вырезали их фигуры и наклеили на белый фон, чтобы удалить контекстуальную информацию, респонденты были точны в своих прогнозах относительно того, у кого из этих людей более высокий статус. Просто глядя на неподвижные изображения разговаривающих людей, участники могли сказать, кто из них главный.

Система распознавания статуса считывает даже символическую информацию, содержащуюся в звуках, которые мы слышим, но не осознаем. Во время разговора мы производим гул на частоте около 500 Гц[61]. Когда люди встречаются и говорят друг с другом, характер этого низкочастотного гула меняется. Самый статусный человек в группе задает уровень гула, а остальные под него подстраиваются. Этот гул считают «бессознательным социальным инструментом», который помогает разобраться в иерархии статусов. Анализ интервью в «Шоу Ларри Кинга» показал, что ведущий почтительно менял уровень гула, чтобы подстроиться под Элизабет Тейлор[62], а вот Дэну Куэйлу[63] приходилось самому подстраиваться под ведущего.

Работа системы распознавания статуса особенно хорошо видна в поведении юных особей. Около трех четвертей споров[64] между детьми в возрасте от полутора до двух с половиной лет происходят из-за обладания вещами. Эта цифра возрастает, если в выборке есть хотя бы два ребенка, недавно начавшие ходить. По мнению специализирующегося на возрастной психологии профессора Брюса Худа, владение – это «способ получить свое место в неофициальной иерархии детской песочницы». В тот момент, когда один из малышей заявляет свои права на какую-то игрушку, ее тут же хотят получить остальные. «Владение вещами имеет самое прямое отношение к статусам конкурентов[65]. Эти детские конфликты – своего рода дегустация будущей жизни в реальном мире». Как и взрослых, которыми им предстоит стать, этих маленьких борцов за статус отличает лицемерие. Психолог профессор Пол Блум считает, что дети «чувствительны к неравенству, но, похоже, оно расстраивает их только тогда, когда именно им достается меньше остальных»[66]. Малыши огорчаются, получая меньше сладостей, чем другие. Пятилетние дети стремятся к относительным преимуществам[67], часто предпочитая отказаться от награды в виде двух призов каждому в пользу одного приза для себя, если в этом случае другие не получат ничего. Даже для детей «неравенство, связанное с относительным преимуществом, настолько привлекательно, что побеждает и стремление к справедливости, и жажду абсолютной выгоды»[68].