Наизнанку

– Ты здоров? Что с тобой?

– Паш, я не отступлюсь. Я уничтожу Корнея. Мне не нужны его бабки, бизнес, дело. Придет время, и я буду танцевать на его костях. Отступиться – это простить… Простить ему смерть моих родных? Простить – это забыть закрытые гробы, забыть запах обгоревшей человеческой плоти. А забыть – это сдаться. А я никогда не сдаюсь, даже если мне говорят, что впереди тупик. Я буду ломиться, пока не вдохну аромат свободы. Паш, прекрати меня отговаривать. Ведь мы оба знаем, что ты меня понимаешь, а отговариваешь, чтобы умаслить своё истинное «ментовское нутро».

– Я помогу тебе. Мы вместе станцуем на его костях. Выбирай танец. Я тоже все помню…

*****

– Боже! Как красиво! – Яна не переставала вздыхать, оглядывая пышно украшенный зал загородного клуба. Просторная территория была уставлена столиками с нежно-голубыми скатертями. Вдоль стен стояли высокие вазоны с тропическими цветами. На стеклянных полках горели толстые свечи, искры от дрожащего огня отражались в тонированных окнах, наполняя атмосферу праздника волшебством. После торжественной части, гости оторвали свои пафосные задницы от мягких кресел и начали курсировать по периметру, обмениваясь натянутыми улыбками, восхищенными возгласами, и тоннами фальши. В центре зала сидела Марина в пышном платье, окруженная близкими родственниками. Я ждал, что появится Моисей, но его не было. И только Миша, задумчиво курил и не сводил с меня взгляд. Он не решался подойти, да и я не спешил начинать разговор. Он хмурился и постоянно сжимал руку в кулак. Пожелтевшие от сигарет пальцы нервно постукивали по столу. Не ожидали, что мы не будем прятаться. Я наслаждался нескрываемым удивлением на лицах многих.

– Очень красиво! – Янка не могла оторваться от панорамного остекления. Клуб находился среди леса. Высокие, с человеческий рост, сугробы были украшены гирляндами, голубой свет которых будто подсвечивал снег изнутри. Стен не было, были сплошные окна. Она, как ребенок не сводила взгляда с зимней красоты. – Я тоже хочу дом посреди леса. Чтобы наслаждаться изменениями природы, дышать свежим воздухом и ощущать себя оторванной от загазованного города с его рутинными проблемами. Я хочу туда, где снег… Чтобы идти, а вокруг снег. И чтобы щуриться от белизны!

– А я хочу туда, где жарко и ноги утопают в песке. Хочу слушать звук прибоя и просыпаться среди ночи, чтобы окунуться в прохладном ночном море.

– Наши желания невозможно совместить… – Янка горько вздохнула и опустила голову, теребя серебристую ткань платья. Затем она встала и подошла к окну ближе. Опустила теплую ладонь на стекло, вокруг которой вмиг все запотело. Она стояла ко мне спиной, демонстрируя всю провокацию этого тонкого куска ткани. Глубокий вырез открывал всю спину. Видел рельефное очертание позвоночника, чуть торчащие лопатки и золотистую шелковистость кожи. Чуть округлившиеся бедра растягивали ткань, позволяя ей облегать каждый сантиметр ее будоражащих изгибов. От серебряной застежки на шее тянулась тонкая цепочка, игриво покачивающаяся по спине от каждого вдоха. Платье сверкало, притягивая к себе все переливы гирлянд за окном. Яна стояла так задумчиво и неподвижно. А я наслаждался этой паузой. Казалось, мир и правда остановился…

– Ты меня любишь? – она обернулась так резко, что я готов был схватиться за ствол, висящий под пиджаком. Сердце гулко ударилось о ребра, сбив размеренное дыхание.

– Черт! Яна, я чуть не открыл пальбу. Ты можешь двигаться чуть грациознее?

– Наскалов? – Спереди платье было полностью закрытым и на первый взгляд скучным. Плавная линия ворота, длинные рукава, только напрягшиеся соски выдавали отсутствие белья. У меня было раздвоение личности, однозначно! Потому что одной половине хотелось накрыть ее и спрятать от посторонних глаз, а другая половина вальяжно растеклась по креслу, наслаждаясь потоком зависти, бурлящим в зале за спиной.

– Яна?

– Ответь! Сейчас же! – она чуть прикрикнула, на что отреагировали гости за соседними столиками.

– Боже, Кролик, ты такая девчонка… – я рассмеялся, чуть закинув голову на спинку кресла.

– Говори! – ее глаза вмиг стали прозрачными, исчезла мягкая голубизна, а от разлетающихся искр можно было прикуривать.

– Тебе нужна такая же шоколадка, как у всех? – я кивнул в сторону Маринки, прильнувшей к своему мужу. Они выглядели счастливыми. Им было комфортно и хорошо. Не отрывались друг от друга весь вечер, лавируя в танце между толпящихся пар на танцполе.

– Что ты имеешь в виду?

– А что ты называешь любовью? Что это?

Янка застыла и сделала шаг назад, прижавшись к стеклу. Ее глаза округлились, а ладони сжались в кулаки. Выгнув спину, как кошка, она была готова к прыжку. Ее сдерживали только сотни любопытных глаз, направленных сейчас только на нас.

– Ян, запомни, любовь – слово. Это шесть бездушных букв. Чем хуже слова – дорога, звонок, курица? Чем они хуже? Количество букв одинаково, даже есть гласные и согласные. В чем разница? – не знаю, почему начал разговор здесь и сейчас. Внутри что-то вспыхнуло и стало гулко потрескивать, предвещая взрыв.

Янка оттолкнулась от окна и подошла почти вплотную, положив руку прямо на кобуру под пиджаком.

– Клянусь, Наскалов, я сейчас тяпну сто грамм виски и начну палить в тебя! Ты для этого учил меня стрелять, да? Для того чтобы я выбивала из тебя признание? Скажи, что ты меня любишь.

– Пока нет, – я откупорил бутылку и слишком резким движением плеснул виски в стакан. Коричнево-золотая жидкость бурным потоком брызнула в разные стороны, оставляя уродливые кляксы на голубой скатерти. Желание разрушить, испортить, сломать, испачкать – все, что двигало мной сейчас.

– Что?

– Пока нет!

– Я убью тебя.

– Нет, потому что мы еще не добрались до дома, где я мог бы любить тебя всю ночь. До самого рассвета! Выжал бы тебя, как лимон. До последней капли… Но вместо этого мы стоим тут… В окружении пафосных парочек, бросающих в нас гневные взгляды…

– Я клянусь, что пристрелю тебя, пока ты будешь спать! Это же просто слово… Сложно сказать? Нужно обязательно запутать?

– Это не слово… В данном случае это, скорее, действие…

– Ненавижу… – прошептала она и схватила бутылку со стола. Глаза так и горели пылающими переливами. Яна кусала губу, напряженно сверля меня взглядом. Видел, насколько она возбуждена. Грудь быстро покачивалась от поверхностного и частого дыхания, а соски перекатывались под полупрозрачной тканью, притягивая все мое внимание.

– Хватит пить! – вырвал бутылку из ее руки. – Тебе еще детей рожать.

– Кого-о-ого? – она чуть пошатнулась и упала в мягкое кресло. – Какие дети? Из тебя невозможно выбить просто слово!

– А чего ты хотела? Содрала с меня три шкуры брони? Вывернула наизнанку, оголив все мои чувства, и решила фигуру ни разу не попортить? Не получится, Кролик. Как только я тебя полюблю, ты родишь мне сына. Первым, я думаю, будет Петр. А дальше разберемся…

– Ненавижу тебя! – она поджимала губы и яростно шептала, проговаривая каждую букву. – Смотрю на тебя и ненавижу, аж до боли в груди, но потом замираю и понимаю, что готова прямо здесь скинуть с себя это ужасное платье и смотреть, как ты истекаешь слюной!

– Ты подумай, милая. Пока ты не решишь, что для тебя важнее – слово или действие, я буду молчать. Думай, милая… Думай…

Схватил ее за руку и повел к имениннице, чтобы рассыпаться в очередной порции поздравлений и извинений за скорое отбытие. Янка шла покорно, не возражая. Только глаза поблескивали сдерживаемыми слезами. Она храбрилась и натянула такую широкую улыбку, на какую только была способна. Моя девочка…

Обменявшись сдержанными рукопожатиями с родственниками, отошел в сторону. Телефон, молчавший все это время, ожил. Еще до того, как я бросил взгляд на экран, понял, кто мог звонить.

– Да…

– Нужно поговорить, – ровный голос Моисея, чуть более хриплый, чем обычно, разорвал пусковой механизм в груди. Хотелось взлететь вверх, рассыпавшись в искрах фейерверка.

– Кому нужно?

– Мне. Мне очень нужно с тобой поговорить.

– Нет, Виктор Викторович, я на больничном. А вообще… – вышел из ресторана, накинув пальто на плечи, и закурил. С удовольствием заполняя нутро едким дымом. – С вами становится дорого и невыгодно разговаривать, поэтому я воздержусь.

Уже хотел, было отключиться, как услышал его крик.

– Дочь. Где моя дочь?

– Не разыгрывайте спектакль. Не на того напали. Вы же знаете, что сейчас она на дне рождения у своей сестры. Жива, весела и румяна. И если бы вы не ощущали себя виноватым, то приехали и сами убедились в этом. Что? Больно, да? Стало понятно, что дочь теперь не отреагирует спокойно на очередное вдовство? Ох, что-то пошло не так. Не та уже доча… Не та… Да? Вина… Это очень тяжелое для души чувство, дорогой Виктор Викторович…

– Я хочу с ней поговорить.

– А кто вам запрещает? Вы могли бы позвонить ей, но почему-то не стали… Может, потому что сказать нечего? Виктор Викторович, я говорю это исключительно в интересах Яны, поэтому прекращайте играть в «авторитета» и позвоните дочери, а со мной вам лучше не видеться пару недель, а может, и дольше…

Выйдя из ванной, направился в спальню. Неприятный осадок после разговора с Моисеем не уходил. Не помог ни контрастный душ, ни пробежка перед сном. Но молчал в тот вечер не только я. Яна тихо поджимала губу весь путь от ресторана до дома, о чем-то судорожно думая. Потом медленно разделась, сходила в душ и легла на диван, включив какие-то мультики.

Я разрывался, с одной проблемой мне было НУЖНО разобраться, а с другой – хотелось. Дикая разница. Но думать над тем, как именно подойти к Яне, не пришлось. Она уже сидела в кресле, закинув ноги на подоконник. В слабом отблеске уличного освещения было видно, что она обнажена. Руки расслабленно свисали с подлокотников. Распущенные волосы струились по телу, прикрывая грудь.

– Как я могу назвать то, что чувствую, словом «любовь»? Люди испачкали его. Вываляли в грязи и современной пошлости. Употребляют его при каждом удобном случае: уламывая девчонку, разговаривая о футболе, политике. Они любят пиво, рыбу, читать. А то, что я чувствую, не выразить словами. Нет, это нужно чувствовать… – отбросив полотенце, подошел к ней и поднял на руки. Янка податливо обвила меня руками и ногами, прижимая к себе крепко. Она молчала, просто принимая меня всего. Слова путались, а возбуждение ударяло в виски с каждым ее игривым вилянием бедрами. Яна подняла голову и заглянула мне в глаза. Они вновь стали голубыми и нежными. Исчезла колкость, пропали искры, готовые испепелить меня. Я прижал ее спиной к прохладному стеклу, и Яна издала громкий стон. Глаза закрылись, а грудь начала вздыматься.

– Чувствуй, Яна… Просто чувствуй меня… – поддерживая ее за ягодицы, указательным пальцем растирал длинный шрам. От прикосновений к бугристой коже, мне становилось легче. Намного. Я ощущал, что все, происходящее вокруг – реальность. Самая настоящая, невыдуманная. Было необходимо знать, что она не растворится, как сон, что будет рядом…

С каждым моим движением, Яна прижималась к стеклу все сильнее, будто искала прохлады. Она подняла руки, обнажая для меня всю себя… Всю… Наслаждался движением мышц пресса, впитывал тихие стоны и всхлипы, ощущал, как она то усиливает хватку ног вокруг моих бедер, то ослабляет, заходясь эмоциями. Поддерживая ее одной рукой, стал жадно ласкать ее, то сжимая раскрасневшуюся и покрытую мелкими капельками пота кожу, то едва касаясь ее подушечками. Маленькая грудь легко вмещалась в ладонь, налитая, словно спелое яблоко, поражая упругостью и чувственностью. От каждого касания Яна едва слышно постанывала, подаваясь бедрами мне навстречу. Как только я коснулся тонкой кожи ее сосков, Яна стала протяжно стонать. Огромные капли слез скатились с глаз, оставляя на лице влажные потеки. Она позволяла, отдавая всю себя…

Ее правая рука медленно опустилась мне на грудь.

– Чувствуй… Каждый стук… Каждое биение, оно для тебя. Я буду жить для тебя, чувствовать и стараться стать нормальным. Таким, как ты того заслуживаешь. Сука! Я буду каждый вечер возвращаться домой, чтобы увидеть новую мебель, истерзанные рубашки, чтобы вдохнуть опьяняющий аромат нашего дома…– перестал дышать, потому что готов был взорваться. Пальцы горели, чуть надавил, чтобы почувствовать стук ее потревоженного сердца. Наклонился, пробежав кончиком языка по всей длине ее шеи. Остановился на груди и чуть прикусил тонкую кожу, наслаждаясь хриплым вскриком. Янка закусила губу и чуть запрокинула голову. Тело напряглось. Ноги сжались в крепкой хватке, – Давай, детка.... Давай…

– Кстати… О квартире… Раз, уж ты начал, – прохрипела она, опуская руки мне на плечи. Острые ногти впивались в кожу. Ее дыхание становилось рваным, неровным и больше походило на хрип. Говорила она через силу, проглатывая буквы.

– Замолчи, Кролик… Прошу, помолчи…

– Я присмотрела дом, нужно, чтобы ты его одобрил.

– Бл***! – взвыл я, – внесла задаток?

– Да! – вскрикнула она и стала обмякать в моих объятиях, растекаясь, как растопленное сливочное масло....

Глава 36

Олег

– Знаешь, надо сказать твоему отцу спасибо за мою рану.

Я лежал на спине, сложив руки за головой, даже не пытаясь скрыть удовольствие, с которым наблюдал за сидящей на мне Яной. Она откинула голову назад, стараясь вернуть еще частое дыхание в нормальный ритм. Утреннее солнце скользило по ее телу своими лучами, подсвечивая крохотные капельки пота, выступившие на тонкой шее. Длинные волосы щекотали мои ноги при каждом вздохе. Янка подняла руки и стала тянуться. Тонкие руки переплелись, тело напряглось, словно прогоняло остатки сонной неги, ноги, опутывающие мои бедра, сжались. Сильно выдохнув, она растормошила волосы и улыбнулась. Обожал эту улыбку. Она способна растопить любое сердце, ни одна толща льда не в силах устоять от плавного движения её губ. А от девичьего румянца, которым она заливается постоянно, становится тепло на душе, даже мне. Я понимал, отчего ее так любят все охранники, однокурсники и учителя. Да и понимал детей, которые были просто без ума от своего нового психолога. С ней так тепло и уютно. От взгляда голубых глаз становится спокойно и хорошо.

– Не говори ерунды! – она больно ущипнула меня за грудь и обернулась к колену, рана на котором почти полностью затянулась. – Я же вижу, как ты морщишься, думая, что я ничего не замечаю. Храбришься и не идешь к врачу. Упертый!

– Ага, – поднял руки и легким касанием пальцев стал скользить по коже, затрагивая самые нежные ее участки. Янка закусила губу, но из глаз продолжали сыпаться гневные искры. – На мне заживает все, как на собаке.

– Нет, Олег! – Янка раскусила мою задумку и перехватила ладони, – Мне сначала в универ, а потом на работу. Ты хочешь, чтобы я опоздала на второй день?

– Ну, я думаю, что Маратик тебя простит.

– Наскалов? Ты ли это? Это ревность?

– Прекрати…

– Нет, ты определенно ревнуешь! – Янка рассмеялась, откинув взлохмаченные волосы от лица. Ее пытливый взгляд впился в меня, и я почувствовал, как эта Заноза старается пробраться в мою голову. Мало ей сердца? Мало?

– Ты уверена, что хочешь работать?

– Олег, мы обсудили это. В этой жизни я повидала уже многое, кроме работы. Даже замужем побывала, – ее светлая улыбка на миг дрогнула. Она нахмурилась, поджала губы, будто погрузилась в не слишком светлые воспоминания, но только на миг.

– Почему даже?

– Потому что так правильно. Только благодаря тебе, милый, я поняла, что есть исключения, – Янка соскользнула с меня и, подобрав с пола раскиданные подушки, направилась в ванну.

– Так, поясни… – кожей чувствовал всю силу напряжения. Яна резко наклонялась и быстрыми рывками подбирала одежду. Скинув все в белую плетеную корзину, скрылась в темноте ванной. Накинув халат, пошел за ней, успев перехватить захлопывающуюся дверь.

– А чего пояснять? – она скользнула за стеклянную перегородку и включила сильный напор горячей воды, заволакивая паром обзор. – Это правильно, когда выходишь замуж, когда встаешь за чью-то крепкую спину, надеясь на женское спокойствие и столь дефицитное в наше время счастье. Отдаешь всю себя, надеясь на защиту и поддержку. Правильно – рожать детей и заботиться о них. Правильно быть рядом с мужем, разделяя все проблемы и радости. Это правильно, Олеж. Но теперь я понимаю, что лучше пусть все будет так, как есть. Как ты там говорил? Жить неправильно, но счастливо? Так? Вот я и буду жить в грехе, но зато счастливо. И никто не посягнет на моё счастье, потому что я его заслужила. И ты его заслужил, – она повернулась лицом к стеклянной перегородке и приложила ладонь. Матовое запотевшее стекло в одно мгновение стало прозрачным. Фигура, линия груди, темная кожа сосков – все стало таким соблазнительно– притягательным, – Мне нравится, что ты рядом. Ты прав, мне больше не нужны слова. Достаточно действий. Я вижу тебя насквозь. Ты же контролируешь каждое слово, чтобы не расстроить меня. Фильтруешь всё, отбрасывая то, что может ранить. Принимаешь решение, не советуясь. Но мне нравится. Мне нравится всё, что ты делаешь. Я там, где должна быть. И не нужен мне штамп, потому что выучила урок навсегда. От этой чернильной кляксы в паспорте все беды. Только от нее….

– А как же дом, дети? Разве не этого ты хочешь?

– Хочу, – Янка выглянула, смывая остатки пены с лица, но я-то видел припухлость и едва заметную красноту глаз. Плачет. Конечно, плачет… – А что, если нет штампа, нельзя купить дом? Завести собаку тоже нельзя? Нельзя проводить вечера вместе или готовить по выходным ужин для друзей? Дядя полицейский придет и накажет? Семья – ячейка общества. Что, если я не заверю свою ячейку в загсе, меня сожгут на костре позора? – Янка застыла и прищурилась, сосредоточившись на мне взглядом голубых глаз. – А ты веришь в Бога?

– Ладно, мне с психологами не потягаться, к тому же на духовные темы, – вышел из ванны, плотно закрыв дверь. Верю ли в Бога? Я верю в случай и в волю того, кто руководит нами с неба, кем бы его не называли люди. Только мудрая невидимая рука могла сыграть с молодым парнем злую шутку. Не верю в случайности. Не мог я спасти жизнь одной девчушке, забрав впоследствии десятки других, без воли на то небесного… Верю ли я? Верю. Потому что знаю, что она стоит всех тех, кого теперь нет. Стоит тонны слез, пролитых в унизительной попытке выкупить собственную жизнь. Но только не у меня. Продай я вам жизнь, кто вернет в нее душу? Потому что ее нет. Вы сами испортили ее, сами потеряли, решив, что это самая ненужная часть. Кто вернет им душу? Никто. Поэтому та, в которой души больше, чем жизни, стоит тех падших голов. Верю. Надрывающийся телефон выдернул меня из размышлений.

– Да!

– Олег Евгеньевич, к вам тут гости, – робко произнес охранник с поста на первом этаже.

– Кто?

– Говорят, тесть и друзья.

– Тестя пропусти, а друзья пусть у подъезда потрутся. Табуретки кончились…

Знал, что рано или поздно придется столкнуться с Моисеем, но не думал, что сегодня. А я только полюбил утро и его нежные проявления. Надел спортивный костюм, приготовленный Янкой для утренней пробежки. Щелкнул замком на двери и, прислонившись к стене, замер. Глазами пробежался по комоду за спиной, где из открытого ящика выглядывал ствол. Не хотел, но для успокоения души.

Ручка дрогнула, но дверь не торопились открывать, будто набирались смелости.

– Олег… – Моисей рывком открыл дверь и замер в пороге, осматривая меня с ног до головы. Я поднял руки и обернулся, показывая, что не держу секиру за спиной.

– Тесть? – не мог не усмехнуться его шутке.

– Хм…

– Кофе? – я задвинул ящик комода и направился вглубь коридора, закрывая дверь спальни, чтобы Янка не испугалась постороннего присутствия. Постороннего…

– С мышьяком? – хрипло рассмеялся Моисей и, раздевшись, направился в кухню.

Старик сегодня выглядел не так, как всегда. Не было его строгого костюма, шелкового платка за воротом рубашки, даже седые вьющиеся волосы не были идеально уложены, топорщась в разные стороны. Голубые джинсы, синий свитер, даже на руке не было перстня, который он никогда не снимал. Нервозность, которую он тщательно скрывал, выдавали только его руки, вернее, пальцы. Они нервно подергивались в мелкой дрожи.

– Ну, это уж, как ты пожелаешь, тесть дорогой. Так сказать, любой каприз…

– Что, правда, готов убить меня? – Моисей сверкнул голубыми глазами, впиваясь в меня. Нам обоим было ясно, что это не относится к шутке про мышьяк. Он интересовался собственной судьбой.

– Это все зависит от степени твоей усталости, тесть. Только от нее. Потому что если ты готов и дальше сидеть в кресле, возглавляя этот город, то так и быть, сварю тебе черный кофе.

– А если?

– А нет этого «если»… Нет! – я обернулся, как только зарядил кофемашину. Монотонное жужжание заполнило трескучую тишину. Видел, как старик сжимает деревянный подлокотник кресла. Видел, как плещется в его глазах боль с примесью чего-то неизлечимого. Хотел сердиться, даже вспоминал подробности той ночи, когда старик готов был убрать меня, но не мог. Потому что, глядя в его глаза, видел Янку. Тот же самый цвет, пусть и потускневший от прожитых лет. Но не мог забыть, что это ее отец. Хороший отец.

– Мне нужны подробности.

– Нет, Виктор Викторович, подробности вы будете получать только партиями. От меня и по мере необходимости.

– А если я решу уйти?

– Твое право, только я бы на твоем месте этого не делал, в целях всеобщего мира и безопасности.

– Да ты, щенок, знаешь, кто за меня может вступиться? – старик резко встал, отчего белая чашка кофе перевернулась и упала прямо на мраморную плитку, оглушив звоном квартиру.

– Знаю, поэтому и говорю, что лучше бы тебе сидеть на месте, потому что никто тебе не поможет больше. Никто! – я резко положил руку ему на плечо, вжимая в кресло, чтобы больше не вскакивал. – Никто, слышишь? А я помогу. Могу сделать так, чтобы ты жил долго и счастливо. Ясно? Будешь нянчить внуков, будешь жить за городом, не боясь за жизнь детей. Только для этого ты должен поработать. Никто не позволит тебе просто отойти. А я помогу…

– Я так понимаю, что у меня нет вариантов? Нет и не было этого выбора? Это все иллюзия?

– Боюсь, что выбора не было ни у кого. И в наших интересах оставить все, как есть.

– Хорошо, но взамен ты гарантируешь мне свободу и безопасность дочери…

– Нет, «папа», я не торгуюсь. Не существует услуги, ценой которой будет ее жизнь. Ясно? Я уже выплатил ее сполна!

– Нет! Папа! – вскрик в дверях заставил обернуться. Янка бежала к отцу и упала на колени, осыпая его руки поцелуями. – Папа, я прошу тебя, прекрати. Это он! Это он вытолкнул меня тогда за гаражи! Это был он!

Моисей

Зима в этом году была настоящая, жесткая, такая, что хотелось спрятать уши в высоком воротнике. Именно сегодня я впервые сбросил тонкое пальто, которое было не способно справиться с холодом и надел старый овчинный тулуп. Марья достала валенки и шапку-ушанку. Не знаю, откуда она выудила этот раритет, но, узнав, что я собираюсь в лес, уперлась, не желая отпускать «голого». Кажется, так она выразилась, а потом залилась краской, перекрестилась и скрылась в подвале, где до сих пор хранились коробки со старыми вещами.

В носу щекотало от запаха старости, но это был приятный запах, от которого хочется улыбнуться. Старый дворник не признал меня в новом одеянии, поэтому равнодушно разметал каменные дорожки вдоль дома. Собаки тоже молча провожали меня глазами, только охрана весьма переполошилась и ринулась мне навстречу, не признав. Я скинул шапку и махнул им, чтобы расслабились, и направился дальше.

Еще совсем недавно мы с Янкой ходили к реке кататься на коньках. Мои хлопцы заливали лед до тех пор, пока он не становился ровным. На берегу устанавливали искусственную ель, потому что живые в доме были под запретом, иначе Янка заходилась в громком плаче, от которого сотрясались стены.

Она была у меня на виду. Всегда. Помню день, когда вел ее по красной дорожке в руки супругу, помню боль, что давила в груди. Можно было на пальцах пересчитать слова, которые я произнес в тот день, потому что был на грани. Хотел забрать ее и увезти домой. Туда, где безопасно. Потому что передо мной стояла не взрослая девушка в белоснежном платье, а девчушка в сарафане, ревущая о потерянных кедах, а не о том, что чуть не попала в руки к подонкам. Помню тот день до мелочей. И легкий аромат клубники от ее волос, потому что все утро провела на огороде у няни, поедая спелую ягоду, и тонкий голосок, и грустный взгляд, выпрашивающий разрешения остаться с ночевкой у брата. Помню нехорошее, но настойчивое предчувствие чего-то надвигающегося, чего-то непоправимого и неправильного. Но неизбежного.

В самом разгаре пышного приема Оксана позвонила мне, проронив только несколько слов, а потом залилась громким ревом.

– Беда, дядя Витя, беда…