Медея, Мешок и Мориарти

В общем, бросить есть для любителя литературы – дело не менее сложное, чем бросить пить для человека, который постоянно находится в компании пьющих людей. Но тут на выручку Михаилу снова пришел Чехов – и на этот раз не «якобы Чехов», а самый что ни на есть реальный Антон Павлович. Стоило только Мешку перечитать рассказ Чехова «О бренности»18, как разыгравшийся аппетит мгновенно испарялся. Михаилу вовсе не улыбалось разделить судьбу Подтыкина! Блины – это, конечно, хорошо, но жизнь, пусть ненамного, но лучше. А потому он старался по возможности не только сокращать свои порции в реальности, но избегать «вкусных отрывков» и в пространстве литературы.

Зримым итогом его усилий стало снижение веса. На момент обращения к доктору он весил 110 килограммов (тут уж я не напишу киллограмов, и не мечтайте), что при росте в 182 сантиметра давало индекс массы тела (ИМТ) равный 33.2119. ВОЗ (Всемирная Организация Здравоохранения) утверждал (или утверждала, раз это организация), что индекс больше 25 означает избыточный вес, а больше 30 – ожирение. Теперь Михаил весил 97 килограммов, а его ИМТ равнялся, соответственно, 29.28. Из явного толстяка он превратился не более чем в человека с избыточным весом – может быть, впервые в своей жизни. И всё же ожирение пока что было намного ближе нормы, так что расслабляться не следовало.

Вот об этом и размышлял Михаил, лежа на кровати в своей комнате, когда в дверь позвонили, но «Миша по прозвищу „Мешок“ даже не услышал звонка в дверь; звонка, которому было суждено хоть и ненадолго, но зато кардинально изменить его жизнь». В общем, лежал он себе, когда дверь его комнаты вдруг отворилась и мамин голос растерянно произнес:

Третий, и уже скорее исключительный диалог Мешка с мамой

– Миша, это к тебе.

– Что, ко мне?

– К тебе пришли.

– Кто?

– Не знаю. Какая-то женщина.

– Женщина?

– Да.

– Не понял? Ко мне пришла женщина?

– Да.

– И сейчас стоит у нашей двери?

– Да. Стоит у двери. Говорит, что ей нужен Михаил.

– Наверное, все-таки не тот Михаил.

– Я ей так и ответила, но она говорит, что тот… и еще что-то про мешок сказала, я не поняла…

– Если про мешок, значит, точно ко мне.

– Почему, если про мешок – то к тебе?

– Долго объяснять.

– Долго объяснять… – растерянно-недовольно повторила за Мишей мама.

Михаил поднялся. Он, естественно, был заинтригован и немного напуган. Что за женщина могла его спрашивать? Наверное, кто-то из ГКП-сообщников. Больше некому. Но кто конкретно? И почему надо прийти вот так – без предупреждения? Странно всё это. Опять-таки легко объяснялась и растерянность в голосе матери: ладно, к нему гости не ходили, но когда вообще у них в последний раз были гости? Кажется, никогда… Поднявшись с кровати, Михаил увидел свое отражение в зеркале и тут же вновь почувствовал себя не человеком с избыточным весом, но самым что ни на есть неряшливым толстяком. Да еще мятая футболка… Черт, хоть бы ему приодеться, что ли… «Ну и нарочно буду такой неряшливый и жирный, и наплевать! В конце концов, еще непонятно, кто там и зачем пришел…»20. Утвердившись в таких мыслях, Михаил прошел в прихожую; входная дверь стояла открытой, а у двери стояла ОНА. Он узнал ее сразу, хотя вживую до этого момента никогда и не видел. Медея.

Никто не знал, как звали Медею на самом деле. Она появилась в пространстве инета под ником Medea, а затем, когда она предстала человеком из плоти и крови, это имя уже настолько прочно закрепилось за ней, что искать какое-то другое не имело смысла. Внешность ее, надо сказать, идеально соответствовала нику. Смуглая, как будто опаленная адским пламенем кожа; черные, бездонные как бездна глаза; черные как… как там говорится в таких случаях – как смоль? – черные как смоль волосы и черная как… – что там у нас еще бывает черным? – ночь, конечно же… – черная как ночь одежда. Всё в ней было черно и пугающе. Даже и сама ее красота (а Медея, несомненно, была очень красивой) пугала. Это была не та красота, которая звала полюбоваться на себя; это была красота обжигающая и даже испепеляющая. Красота, возвращающая комплименты таким тяжелым взглядом, что произнесший их невольно считал себя счастливчиком, если дело только взглядом и ограничивалось. Вообще, когда дело доходило до слов, никто не мог чувствовать себя в присутствии Медеи вполне в безопасности. Оно и не удивительно – ведь Медея считалась главным критиком ГКП, причем содержание слова «критик» в данном случае полностью соответствовало своей форме. Критикуя те или иные произведения, она уничтожала или даже, точнее, изничтожала их. Для примера приведу ее рецензию на пьесы Чехова:

Дядя Ваня. Замечательная пьеса, после прочтения которой хочется повеситься.

Чайка. Блестящая пьеса, после прочтения которой хочется застрелиться.

Вишневый сад. Великолепная пьеса, после прочтения которой хочется утопиться.

Три сестры. Умопомрачительная пьеса, после прочтения которой и остается лишь сойти с ума.

Но любимым объектом ее изничтожающей критики был Диккенс. Я уже, кажется, говорил о словах-триггерах, то есть о словах, при произнесении которых у некоторых людей мгновенно проявляются трудноконтролируемые психологические реакции – чаще всего негативные. «Диккенс» был идеальным словом-триггером для Медеи. Только произнесите при ней это имя – и будьте уверены, что вам обеспечено прослушивание целой лекции, по ходу которой вам в подробностях объяснят, почему Диккенс – это самое страшное, что произошло с литературой на протяжении всей ее истории. Вот часть этой лекции:

«Нет, я вовсе не собираюсь спорить с тем, что Диккенс – великий писатель; более того, соглашусь и с тем, что он писатель величайший. Но в том-то и проблема литературы, что один из величайших писателей за всю ее историю написал такую пропасть хорошо-читаемой, по-настоящему высоко-качественной галиматьи. Морализаторство самого примитивного буржуазного толка; персонажи, создаваемые по шаблону; совершенно избыточная эксцентрика, переплюнуть каковую смог разве что Достоевский; бесконечные повторения одной и той же фразы (и без того растягиваемой на целый абзац), необходимые для увеличения объема эпизода; эти же эпизодики, растягиваемые на целые главы, что совершенно необходимо для увеличения объема книги: как же – чем толще книга, тем больше денег. А жизнь, как говаривал один из персонажей Диккенса (и как, конечно, думал и он сам) – это фунты, шиллинги и пенсы. Если бы я была марксистом, то сказала бы, что творчество Диккенса – ярчайший пример того, во что превращается литература, организуемая как капиталистическое производство. Но я не марксист, а поэтому скажу так: творчество Диккенса – ярчайший пример того, как величайшая гора может породить ничтожнейшую из мышей».

Да… при таком отношении к классикам, представьте себе, каких теплых слов от Медеи могли ожидать современные писатели, а особенно писатели-соратники, то есть ГКП-авторы. Впрочем, Медея редко когда пространно критиковала современнико-соратников – она их просто не замечала, отпуская, правда, то тут, то там, отдельные едкие реплики, быстро расходившиеся «в народе». Каков же был ее рейтинг в сообществе? Нет, она не была первой, и даже не входила в десятку самых рейтинговых критиков. Объяснялось это отчасти тем, что виртуальности она предпочитала «реал». Она знала о том, какое сильное воздействие оказывает одно только ее физическое присутствие и отлично пользовалась этим, с удовольствием посещая все проводимые ГКП «реальные» мероприятия. Отношение к ней в сообществе, естественно, было неоднозначным. Многие называли ее «олицетворением темной стороны ГКП», главным ГКП-троллем; другие говорили, что именно она станет новым лидером сообщества после ухода Томского. Когда ей задавали вопросы на эту тему, она говорила, что не исключает такого развития событий и советовала всем сообщникам заранее готовиться к 37-му году. Была ли это шутка или нет – непонятно. Но вообще-то, Медея шутила нечасто, и шутки ее отдавали как раз-таки черным сталинским юмором.

Как к ней относился Михаил? Побаивался, но более абстрактно. Их пути редко, то есть почти никогда не пересекались. Медея была черной королевой реала, он – белым инет-королем. И вот, черная королева в черном плаще пожаловала в гости к белому королю в мятой футболке.

Медея оказалась неожиданно невысокого роста – на целую голову ниже Михаила. В дальнейшем Мешок никак не мог определиться с ростом Медеи – глаза его видели одно, но глубинное восприятие подсказывало совсем другое, и если бы кто спросил у него: «Высокого ли роста Медея?» – он бы ответил: «Скорее невысокого», – а если бы кто еще спросил: «Кто выше: ты или Медея?» – он бы сказал, что Медея, конечно, выше.

Под черным плащом Медеи чернели черный свитер и черные кожаные штаны. Черные бездонные глаза внимательно смотрели на Михаила. Михаил тоже смотрел на Медею, решительно не зная, что ему сказать и тем более – что ему делать. Медея пришла Михаилу на помощь:

– Я понимаю, зрелище, конечно, интересное, но может, я все же войду?

– Да, конечно, проходи… те, – пробормотал Михаил.

Медея прошла в прихожую – в этот момент в прихожую со стороны комнаты Миши вошла и его мама, с подозрением смотря на Медею.

– Всё в порядке, Миша? Это действительно к тебе?

– Да, ко мне. Всё в порядке.

– Вы по работе к Мише? – обратилась мама к подозрительной Медее. – Я его часто спрашиваю про работу, но он как-то всё уклончиво отвечает. А сейчас, знаете, людям трудно доверять, кругом один обман. Вот мне недавно позвонили, говорят, на мой номер случайно перевели пятьсот рублей; просят, чтобы я их вернула. Я смотрю свой счет – действительно лишних 500 рублей. Ну, я и вернула, вроде как доброе дело сделала. А потом с меня еще пятьсот рублей списали – оказывается, это жулики мне звонили. Я теперь если вижу, что кто незнакомый звонит – вообще телефон сразу отключаю. Ты к людям по-доброму, а они к тебе… Никому сегодня доверять нельзя, а Миша у меня мальчик доверчивый.

– Это я вам тогда звонила. Вот, специально пришла вернуть ваши пятьсот рублей, – с этими словами Медея вынула из кармана своего плаща кошелек, из кошелька – пятисотрублевую купюру и протянула ее маме Михаила. И всё это с совершенно серьезным лицом, мрачно-сосредоточенное выражение которого, кажется, никогда не менялось. Мама Михаила с растерянностью смотрела на полученную купюру, опять-таки не зная, что сказать или сделать, а Медея в этот раз вовсе не спешила никому приходить на помощь. Сценка выходила неловкой, но Медея, кажется, только наслаждалась этим (вообще, слово «кажется» в отношении Медеи – ключевое слово – мы можем только гадать относительно всего, что ее касается). А вот Михаил был готов провалиться сквозь землю от досады. Оказаться на виду у Медеи в таком виде: неряшливым, толстым, да еще и с мамой, называющей его сыночком. Раньше были отважные пятнадцатилетние капитаны, теперь – сорокалетние маменькины сыночки. М-да…

– Ладно, мам. Мы пойдем в мою комнату. Нам надо поговорить… по работе.

– Да, деловое совещание. Ваш сын – гордость нашего цеха, – могильно-насмешливо добавила Медея.

– Цеха? – мама, хотя и рада была услышать, что ее сын является гордостью, но Медея по-прежнему не внушала ей никакого доверия, да еще этот эпизод с купюрой – всё как-то странно и непонятно…

– Это я фигурально выразилась. Я хотела сказать, что ваш сын известен на всю страну. А вы и не знали?

– Нет.

– Он вам потом расскажет. А сейчас нам действительно надо поговорить.

Михаил прошел в свою комнату, Медея проследовала за ним. Михаил закрыл дверь, но слышал, что мать так и стоит в прихожей. Наверняка она будет прислушиваться к их разговору. Всё выходило как-то глупо… Медея стояла посреди комнаты, внимательно ее осматривая. Смотреть было особенно не на что – внимание привлекали разве что разбросанная повсюду в беспорядке одежда и почти полное отсутствие в комнате книг – все они приютились на одной-единственной книжной полке.

– Не скажешь, что тут живет один из самых читающих людей в мире, – такой итог осмотру подвела Медея.

– Мало книг?

– Да. Бардака много, книг мало. Лучше бы наоборот.

– Когда-то и книг было много. Потом появились читалки, и я все выбросил.

– Не жалко было?

– Нет, я в этом смысле прагматик. Мне важен только текст, а все эти стремления «подержать книгу в руках» и прочая ахинея – это не про меня.

– Понятно, – сказала Медея, и кажется, в ее голосе даже прозвучало что-то похоже на одобрение. – Но кое-какие книги всё же остались. Любимые?

– Да.

– Так их все-таки жалко было выбросить?

– Да, подловила ты… вы меня.

– А сейчас я еще и бесцеремонно посмотрю, что это за книги. Так. Гоголь, «Мертвые души»; Булгаков, «Мастер и Маргарита»; Дюма, «Три мушкетера»; Толстой, «Анна Каренина»; Гомер, «Одиссея»; «Холодный Дом», Диккенс, куда без Диккенса, «Жизнь Дэвида Копперфилда»… Только не говори, что ты любишь «Дэвида Копперфилда».

– Люблю… Ах да, я помню, что ты Диккенса не очень…

– А в особенности «Дэвида». Это же лучшая, как считал сам Диккенс, из его книг, а следовательно, и самая диккенсовская. Квинтэссенция диккенсовщины. Не пойму, как это можно читать; честно – не пойму.

– Еще как можно. И между прочим, не только Диккенс считал «Дэвида» лучшей своей книгой, но и тот же Толстой, к примеру, считал ее чуть не лучшей книгой из всех когда-либо написанных.

– Да, помню, – задумчиво кивнула Медея и с грустью вздохнула (вроде как Толстой ее очень сильно разочаровал). И тут же она процитировала памятные всем любителям литературы слова: «Просейте мировую прозу – останется Диккенс, просейте Диккенса – останется «Дэвид Копперфильд». Бедная мировая проза, – добавила Медея уже от себя.

Михаил меж тем услышал, что мама подошла совсем близко к двери. Интересно, что она может подумать о таком разговоре? – пожалуй, такой разговор лишь еще больше собьет ее с толку. Медея, кажется, тоже услышала шаги подкравшейся к двери Мишиной мамы, и нарочито (кажется, что нарочито) громко спросила:

– А чего это ты скрываешь от матери свои занятия?

– Так вышло. Как-то сразу не объяснил, а потом вроде и не было надобности.

– И напрасно. Хотя так даже интереснее. Лучший читатель ГКП, живущий со своей мамой, которая даже не знает, чем занимается ее доверчивый сынок.

И тут, кажется, на ее лице даже появилось некое подобие улыбки, но Михаил решил не поддерживать эту не слишком выгодную для него тему, а вместо этого озаботился практическими вещами.

– Так, как бы нам тут устроиться? У меня всего один стул, и тут вот кровать. Поставим стул около кровати, ты… сядете, а мне придется прилечь. Не очень удобно, но удобнее вряд ли получится.

– Всё терзаешься, как ко мне обращаться – на «ты» или на «вы»?

– Как вам, то есть тебе удобнее.

– Мне удобнее всего, когда собеседнику неудобно, так что думай сам. Давай, ложись, я сяду – и приступим к разговору. Хотя разговор будет коротким. Я пришла по поручению Томского. Знаешь, что он мне сказал? «Пора, говорит, выволочь этот мешок на свежий воздух и хорошенько его встряхнуть». Так дословно и сказал. Правда, сказал он это мне уже давно, больше года назад, а нагрянула я только сейчас. Как думаешь, почему?

– Не знаю. Для меня вся ситуация слишком неожиданная, я еще не сформулировал свое к ней отношение.

– Забавно иногда выражаются люди, имеющие дело в основном с печатным словом. «Я еще не сформулировал свое к ней отношение». Обычно так не говорят. Ну да ладно. Вернемся к нашей «неожиданной ситуации». На самом деле я уже приезжала сюда год назад и уже почти постучалась в эту самую дверь, но… На самом деле я даже и постучалась, но вас не было дома. Я вышла на улицу, постояла какое-то время, а потом вижу – идете. Но я тогда еще и представления не имела ни о твоем внешнем виде, ни о твоих жизненных обстоятельствах – так что я просто увидела безразмерного увальня под ручку с мамкой и, помню, еще подумала про себя: «Не дай Бог, это и есть знаменитый Мешок». Из любопытства я, однако, проследила за парочкой, которая, разумеется, зашла в эту самую квартиру. «Удар был велик». Я решила, что ТАКОЙ мешок уже невозможно встряхнуть да и уехала. Живите, думаю, как хотите. Сидите в своем инете хоть до посинения, теряя всякую реальную форму. А недавно вызывает меня Томский и опять спрашивает: «Так что там с Мешком? Кажется, я ясно дал понять…» – и так далее. Томский не любит, когда его указания, хотя бы и даденные вскользь, не воспринимаются как побуждения к действию. Я высказала пожелание, чтобы миссию по твоему выволакиванию переложили на кого-нибудь другого, но Томский почему-то уперся и ехать почему-то опять должна была именно я. Ну, у меня в Сосновом Бору и свои дела есть, так что съездить мне нетрудно, но я, знаешь ли, тоже человек властный и очень не люблю, когда на меня нажимают. Поэтому ехала я сюда в довольно мрачном расположении духа, а так как и мое обычное расположения духа обычно называют мрачным, можешь себе представить… В общем, ты должен был расплатиться за мое дурное настроение – я хотела тебя попросту морально изничтожить, а уж это я умею. Иду я, значит, сюда (подбирая фразы пообиднее и похлеще), подхожу к дому и вдруг вижу – кто-то бежит, смотрю – да не Мешок ли это? Точно, Мешок, но мешок бегающий, мешок, похудевший почти до приемлемых размеров. Любопытно, думаю. В общем, и тогда я к вам не пошла, решила подождать еще немного. Думаю, пусть парень утвердится в своем решении сбросить с себя лишний жирок. Выждала еще пару месяцев, а потом, чувствую, уже пора, а то если Томский еще раз вызовет меня по этому вопросу, то дело кончится ссорой. И вот я здесь. Ну так что – утвердился ты в своем настрое? Бегаешь?

– Бегаю, – соврал Михаил, но уж больно ему не хотелось так сразу разочаровывать Медею.

– А вон и гантели, смотрю. Тягаешь?

– Каждый день. Почти.

– Почти… – Медея встала со стула, подошла к гантелям, лежавшим под шкафом, и выкатила одну из них на центр комнаты. Гантели у Михаила были сборные, с несколькими блинами, позволяющими варьировать вес гантели от 4 до 10 килограммов. Сейчас они были «настроены» на 7 кг (золотая середина!). Медея взяла гантель в руки и подняла ее.

– Тяжелая, – кажется, голос ее прозвучал уважительно. – В общем, по тебе и так видно, что ты не просто решил, но и решился… Это хорошо. Да сядь ты на кровать, не лежи, неудобно разговаривать с лежащим человеком.

– Сидеть на кровати тоже не очень удобно.

– Тогда садись на стул, а я буду стоять.

– Хорошо, давай так.

– Впрочем, я уже почти всё сказала. Я здесь, и у меня к тебе есть дело. Завтра мы с тобой идем в одно место.

– Куда?

– Сюрприз.

– Пусть будет сюрприз. И во сколько мы…?

– С утра пораньше. Я зайду за тобой часов этак в шесть.

– В шесть? Я в такую рань никогда не встаю. Давай, лучше часов в девять.

– Завтра, в шесть часов. А может, и чуть раньше – как получится. Форма одежды – походная. Что еще? Вроде бы всё…

– А как я маме…

– Как-нибудь объяснишь. Гантели тягать научился – научишься и с мамой объясняться. К тому же она, наверное, всё еще под дверью стоит, слушает. Завтра, в шесть часов, – нарочито громко повторила Медея и, подошедши к двери, резко открыла ее, но мамы за дверью не было – она уже чем-то громыхала на кухне.

Мешок пошел за Медеей – проводить. Проводы получились краткими: Медея быстро и без лишних слов покинула взбаламученную ею квартиру. На смену Медее явилась мама, дальнейший разговор с которой продолжался около часа, но я думаю, что вы дофантазируете его и сами.

Глава третья. Волшебное озеро

15 сентября 2024 года

Дневниковая запись, сделанная Мешком

Хоть я и устал как собака, но должен по горячим следам описать этот день, который я смело могу назвать самым богатым на события днем моей жизни. Засыпал я прогнозируемо плохо – разговор с Медеей, а потом объяснение с мамой выбили меня из привычной колеи. Плюс мысли о завтрашнем походе – непонятно куда и зачем. В общем, я не мог заснуть часов до двух. Но не успел я заснуть, как, разумеется, пришлось уже и просыпаться: поставленный на 5:40 будильник безжалостно вырвал меня из тревожного сна. Мое тело отчаянно сопротивлялось подъему – всем, чем только могло сопротивляться (в последний раз в такую рань я вставал еще во время учебы в университете). Вместе с тем мой разум находился скорее в состоянии предвкушающе-возбужденном. Все-таки меня, вероятнее всего, ждало что-то любопытное. Путешествие с Медеей. Звучит? Звучит.

Я надеялся, что успею позавтракать и выскочить из дома без новых столкновений с мамой, но моим мечтам не суждено было сбыться. Мама встала почти в тот же момент, что и я – встала, чтобы хмуро, не разговаривая со мной, приготовить завтрак. Но и позавтракать мне было не суждено. Только я сел за предназначенную мне яичницу из четырех яиц, как в дверь позвонили. Разумеется, это была Медея, и разумеется, она не была настроена ждать, пока я соизволю позавтракать. Так что пришлось мне быстро натянуть на себя приготовленные с вечера какие-то старые, с трудом найденные штанцы, потрепанный свитерок и легкую куртку (форма одежды походная, сказала Медея, хотя сама она, между прочим, была одета так же, как и вчера) и, стараясь не смотреть на еще более помрачневшую маму, выйти из дома.

На улице было свежо, градусов десять, а то и поменьше. Сентябрь. Пасмурно. Довольно сильный ветер – даже Медея, кажется, слегка поеживалась при его порывах. Вообще, она была хмурой и неразговорчивой. «Вот тебе тележка», – сказала она. Рядом с ней действительно стояла ручная тележка, к которой был привязан довольно массивный рюкзак. «Что там? Палатка?» – спросил я, но она ничего не ответила. «Пошли», – только и сказала она, и мы пошли. Направление нашего «похода» определилось довольно быстро. Сначала мы шли по моей «родной» Ленинградской улице, миновав знакомую мне стоматологическую клинику «Элефант» (случалось мне там и подпорченные сладостями зубы полечивать), пока не дошли до Ленинградской 70, и соответственно, до развилки, от каковой я обычно поворачивал домой. Фактически, здесь заканчивался город, но можно было повернуть направо, и тогда бы мы все же остались в черте города, а можно было продолжать идти вперед, и тогда бы мы из города вышли. Мы пошли вперед, мы вышли из города.

Вышли мы на дорогу, идущую вдоль шоссе, – если идти по этому шоссе до самого конца, можно дойти до самого Петербурга. Я редко пользовался этой дорогой – только когда мне надо было дойти до загородного гипермаркета, лет пять назад выросшего километрах в трех (минутах в сорока ходьбы) от дома. В общем, далековато, и ходил я туда редко. А дальше я вообще никогда не ходил. Уже и «Гипер» в моих представлениях располагался где-то, простите за избитое выражение, у черта на куличках, а я никогда не был великим ходоком.

До «Гипера» мы шли в полном молчании. Медея шла чуть впереди, а я катил себе тележку. Идем мы, значит, тележка стучит, Медея молчит. Минут двадцать пять молчаливого похода. Идем, вдыхаем свежий осенний воздух, смотрим по сторонам; по бокам дороги – лес и уже отстроенные и еще строящиеся загородные коттеджи. Дошли до «Гипера», встретившего нас бодрой песенкой, обещавшей какие-то невиданные в природе скидки. Тут я решил прервать молчание и рассказал Медее, что вот, мол, это крайняя точка, до которой я когда-либо доходил, а далее для меня начинается настоящая «терра инкогнита». Медея довольно мрачно посмотрела на меня и сказала:

– «Гипер»… Да, ориентирчики у тебя. Правильно все-таки Томский сказал – пора тебя встряхнуть.

– Слушай, Медея, может ты все-таки хоть немного, но просветишь меня относительно цели нашего похода.

– «Относительно цели нашего похода»… Ты хотел спросить: Куда мы идем?

– Да.

– К озеру.

– К озеру? Разве тут где-то есть озеро?

– Не совсем тут, но есть. В местечке под названием Шепелёво. Названия озера не знаю, но большое такое озеро. Красивое.

– Может, ты имеешь в виду Финский залив?

– Я, конечно, житель городской, но залив от озера как-нибудь отличаю. Мы идем к озеру. В Шепелёво.

– И долго нам идти? А то я уже устал немного.

– Устал? А как же пробежки – не пошли тебе впрок?

– Честно сказать, я уже завязал с пробежками. Не мое это. Устаю только.

– А вчера ты сказал…

– Соврал.

– А про гантели?

– А про гантели – правда.

– И то ладно. А пробежки тебе придется возобновить. Если…

– Если что?

– Если случится то, что вряд ли случится.

Дав сей предельно ясный ответ, Медея опять замолчала. Идем мы, значит, дальше, тележка стучит, Медея молчит. После «Гипера» дорога, параллельная шоссе, закончилась, пришлось идти по довольно узкой песчаной обочине, что, как оказалось, не слишком удобно – тележка постоянно норовила опрокинуться на бок, а то и вовсе увязнуть в песке; да и дорога совсем рядом – хорошо еще, что движение субботним утром не было интенсивным. Медея не обращала на мои затруднения ни малейшего внимания и шла себе вперед. Я послушно плелся вслед за ней. Еще минут сорок молчаливого похода – пока мы не дошли до Липовского пляжа. Вообще, в нашем городе два пляжа: один – городской, до него от моего дома минут пятнадцать-двадцать ходьбы, а второй – загородный, как раз Липовский. На городском я изредка бывал, а про этот только слышал – дойти до него всегда было непосильным для меня подвигом, да и обычно сюда приезжают на машинах, в том числе и из Питера. Честно говоря, я все-таки думал, что Медея что-то напутала, и что мы идем именно к Липово. Хотя она ведь сказала – Шепелёво; но где это чертово Шепелёво находится, я и слышал-то о нем в первый раз. Слева по дороге потянулась полоска Финского залива (Липовский пляж), но мы и не подумали сворачивать, а пошли себе дальше. Идем мы значит – тележка стучит, Медея молчит.