Тени забытого сада

Смотрю на дом Саши, вижу его в окне – как портрет в раме. Сорока слетела с большого дерева, снег зашуршал, посыпался, покрывая портрет серебристой краской.

5

1979 год

Зима в этом году особенно долгая, наполненная ожиданием. Папа не приезжал десять месяцев. Мама не знает, когда он собирается к нам. Отвечая на мой вопрос, она не смотрит на меня, я понимаю: не хочет говорить.

Степан пьет реже. Но в доме не исчезло напряжение, выражаемое в недомолвках, в раздражении мамы, в очередном срыве отчима, в его колкостях по поводу приездов папы. Оно не рассеивается в пространстве, а висит серой дырявой кисеей.

Все больше времени я провожу дома у Лизы. Второй год мы учимся в математическом классе, занимаемся по вузовской программе. Для Лизы математический анализ так же интересен, как для меня литература. Она мне помогает с математикой, я проверяю ее сочинения.

В отличие от меня, Лиза редко грустит, уверенна в себе, никогда не унывает и сохраняет невозмутимость в любых обстоятельствах. Трудности воспринимает легко, словно знает, что они временны. Лиза мечтает строить корабли. Странное желание для девочки, но это соответствует ее натуре, волевой и целеустремленной. Как ледокол в Арктике, она идет к своей цели.

Во мне все сильнее проявляется неуверенность и скованность из-за внешности. Раньше я меньше думала о том, что отличаюсь от других. Сейчас кажется, что все пристально рассматривают меня, замечая, что я не русская, и я робею, краснею до слез. Когда мне надо в магазин за продуктами или в библиотеку, зову Лизу с собой. Только с ней я спокойна.

С Сашей я тоже забываю о своей инаковости. Но он далеко, учится в Ленинграде, будет реставратором. Неделю назад он приехал после зимней сессии, и мы видимся каждый день. Саша встречает меня возле школы, берет за руку, и мы гуляем по городу. Когда замерзаем, идем в кино или в универмаг, где на первом этаже пьем кофе или чай.

Сегодня последняя встреча, завтра Саша уезжает.

Последний взгляд слабого луча на зимний день. Безмолвные сумерки приближаются на кончиках пальцев, словно балерины. На заснеженный тротуар падает свет из кафе. Распахнулась дверь, вырвалась мелодия нашего первого танца. Мы остановились, взглянули друг на друга и, я уверена, вспомнили первый поцелуй. Саша прижимает меня к себе. Слышу пульсирующий звук его сердца – словно из груди вырвались стеклянные шарики, коснулись зеркального воздуха, и он ответил серебристым подрагиванием. Я внимаю его ритму, и исчезает пространство реальности.

Февраль становится для меня апрелем.

Вечерняя дымка накрывает город, и чудится, он потянулся вверх, приподнялся над землей и покачивается – убаюканный и приласканный. Сумрак располагает к философствованию, оголяет чувства, требует откровений и признаний. И мы говорим, говорим…

Нам казалось, что мы понимаем жизнь и знаем нашу судьбу. Наивные.

Темные фигуры прохожих – как одно целое, и только около освещенных витрин они приобретают индивидуальность: внимание привлекает то светлый шарф, то голубой берет, то фиолетовое пальто. Подойдешь ближе – видишь глаза. Но как они отличаются от глаз Саши! От него – тепло и любовь, я тону в их ласковой безбрежности.

– Ты моя Синильга, – шепчет Саша.

– Синильга – шаманка. Это имя мне не нравится. – Капризно замечаю я. (И ужасаюсь, откуда у меня эти интонации.)

– Она умна и красива, как ты. Знаешь, Вера, в переводе с эвенского ее имя означает «снег». И твоя кожа – белая как снег, только теплая и нежная. – Он касается моей щеки сухими губами. – Моя Синильга… Ты так сладко картавишь, когда волнуешься.

Я хочу поцеловать его родинку, что примостилась на щеке как паучок, и, чтобы скрыть это желание, говорю:

– Давай смотреть в спины впереди идущих и проверим, на чей взгляд больше людей обернется.

– Я знаю ответ, ты же волшебница.

– Ну, Саша, давай попробуем, – капризно прошу я. (Да что это сегодня с моей интонацией?) Он соглашается со мной, как всегда. Выбираем первую «жертву» и сосредоточенно гипнотизируем. У меня обернулись почти все. У Саши – один. Но он отвлекался, не концентрировался, а смотрел на меня – я чувствовала его взгляд.

– Я же говорил.

«Наверное, это от прабабушки», – думаю я, наивно веря в силу своих возможностей. Неожиданно для себя тянусь к Саше, и он нежно целует меня.

Когда подошли к моему дому, не могли расстаться, зашли в подъезд, сели на ступеньки. Я положила голову Саше на плечо, он обнял меня.

– У нас будут красивые дети, – начал он. Я смущенно молчу, уткнулась ему в шею, она теплая и пахнет солнышком. – Сколько ты хочешь детей?

– Саша, о чем ты говоришь?

– Я хочу много, плохо одному, без братьев и сестер. И ты у мамы одна.

– А еще я хочу взять из детского дома ребенка, – говорю я. Саша разворачивает меня лицом к себе, улыбается, смотрит мне в глаза.

– А своих?

– И своих тоже. Саша, рано об этом говорить.

– Возьмем девочку и мальчика. Да? – Саша шепчет, зарывшись в мои волосы.

В начале весны мама с аппендицитом попала в больницу, ей сделали операцию. «Много крови потеряла, доживет ли до утра, неизвестно, а еще и беременна», – ненароком услышала я слова медсестры. К ней меня не пустили, и я в слезах побежала домой. Моя мама не должна умереть!

Падаю на колени возле кровати и прошу Бога спасти маму. Молитв я не знала, но слышала, как бабушка шепотом молилась; я могла разобрать только два слова: «Отче наш». С них я и начала, за ними полились остальные. Я плачу, прошу спасти маму и даю обещания этому неизвестному мне Отче. Не помню, как долго повторяла без остановки свою мольбу, но так обессилела, что упала на кровать и заснула.

Утром побежала в больницу. К маме разрешили зайти. Она слаба, бледна, тихо отвечает на вопросы. Наклоняюсь ближе, чтобы слышать ее, но не касаюсь, боясь причинить боль.

– Мама, а ребеночек будет жить?

– Кто тебе сказал о нем? – шепчет она.

– Я слышала разговор медсестер.

– Да, Верочка, он жив. – Мама закрыла глаза, я осторожно коснулась ее щеки.

– Спи, мамочка.

Вечером я воевала с интегралами и дифференциалами – готовилась к контрольной. В строгие формулы вклинивались мысли о маме, папе и Саше. Я прикладывала математические знания к событиям моей жизни. «Интеграл, – размышляла я, – может вычислить площадь фигуры, массу неоднородного тела, пройденный при неравномерном движении путь и многое другое. И жизнь человека, как в интеграле, – сумма большого количества малых слагаемых. Если бы эти слагаемые-события приносили только радость и счастье и не разлучали людей! Неравномерное движение пути, – повторяю, думая о Саше. – То радость встречи, то грусть разлуки. Сольются ли наши пути в общую дорогу?»

Я скучаю по Саше. Откладываю математику в сторону, достаю шкатулку с его письмами.

«Вера, высылаю тебе фото канала имени Грибоедова. Знаешь, кто руководил работами? Инженер Грибоедов. Но канал назван в честь писателя. Когда ты приедешь, мы посетим все литературные места Ленинграда. Ты же приедешь? Обещай!»

«Мы с тобой, Верочка, не верим в бога, но обязательно зайдем в Исаакиевский собор. Он тебе понравится. Я думаю, не просто мы с тобой вместе… Может быть, все-таки ОН есть и послал тебя мне? Я тоскую по тебе. Ты же приедешь? Обещай…»

Достаю из шкатулки кулон с мифической птицей, что прислал мне Саша: «Мама была в Японии и по моей просьбе купила его для тебя, моя недоступная Синильга. Когда тебе будет трудно, знай, что человек может, как этот феникс, возродиться из небытия. Мы можем все, когда любим».

Я надела кулон и вернулась к математике.

Степан принес мне компот и пирожное «Колечко». Взглянув на его красное лицо, поняла, что пьян.

– Не вздыхай, я немножко, – пробурчал он.

Я выпила половину стакана и почувствовала, что тяжелеет голова, будто одурманенная. Осталось решить одну задачу по физике, но я не могла сосредоточиться. Поздно: час ночи. Не помню, как разделась, уснула моментально.

Очнулась от тяжелого дыхания и запаха алкоголя. Встать не могу – заторможенность движений и сознания, словно плыву под водой. Отчим склонился надо мной. Его большие волосатые руки легли на грудь и начали сильно мять. Мне больно. Хочу встать, но он что-то шепчет противным голосом, наваливаясь на меня всем телом – будто бетонная плита. Кровь вскипела, в голове загудело, как шум приближающегося поезда, готового раздавить меня. Я кричу. Вырываюсь. Тщетно. Потной рукой он зажимает мне рот, другой сдирает пижаму. Рвется цепочка кулона. Горячие, пухлые, как сосиски, пальцы вызывают тошноту. Кусаю эти мерзкие пальцы. Степан отпрянул, ударил меня по голове. Я кричу, но он снова зажимает мне рот и снова наваливается на меня. Еще сильнее кусаю его пальцы, чувствую, что-то соленое течет мне на лицо. Кровь? Он на секунду отнимает руку. Глаза, как два опасных жала, впиваются в меня. Губы сжаты в ядовитую полоску.

– Дрянь, – шипит, словно не слова, а змеи выползли изо рта.

– Папа, мне надо в туалет, отпусти. Я быстро. – Собираю все спокойствие и произношу заискивающим тоном, от которого самой противно.

Степан вздрагивает: давно я не называла его так. Не отпускает, бубнит:

– Подожди, потом…

– Но я не могу терпеть, я сделаю это в кровать.

– Быстро! Туда и обратно. – Он злится и шлепает меня пониже спины.

Я не вижу свою пижаму. Куда он ее дел? Хватаю его рубашку, что заметила на краю кровати, прикрываюсь и бегу в ванную. Там отбрасываю ее, как змею, топчу ногами, заталкиваю за стиральную машину, закутываюсь в мамин халат и плачу, опускаясь на пол. Что делать? Кричать? Но в соседней квартире никого нет, уехали. Он может выломать дверь. Как мне защититься? Придвигаю к двери стиральную машину – больше баррикадироваться нечем. Вижу на полке ножницы, хватаю их. Руки дрожат. Боже, помоги мне не сделать этого. Помоги!

Несколько раз Степан приходит, дергает дверь, пинает, кричит. Ругательства как гвозди впиваются в дверь. Думаю, если бы не был так пьян, выбить ее ему ничего не стоило. Выключает свет в ванной – остаюсь в темноте. Слышу, как стучит бутылка о стакан, с грохотом летит на пол. Водка закончилась. Еще какое-то время несется брань. Потом – тишина.

Трясусь и плачу от страха и унижения. Чувствую себя в гадком болоте, трясина затягивает по грудь. Голова гудит. Опасаюсь заснуть, но глаза не слушаются, слипаются. Туман болезненного сна окутывает меня.

Когда очнулась, маленькое окошко в моей темнице посветлело. Выйти боюсь. Смотрю в зеркало. Висок покраснел от его удара. Расплела косы, отделила пряди по обеим сторонам, подрезала – получилась длинная челка, она прикрыла виски. Нет, в школу так не могу идти, да еще опухшим лицом и покрасневшими глазами.

Жду. Прислушиваюсь. Тихо. Отодвигаю стиральную машину, осторожно открываю дверь, ступаю на цыпочках. Меня качает, придерживаюсь за стенку. Слышу прерывистый храп из моей комнаты. Заглядываю. Спит на кровати, рука свешивается, рот открыт. Мерзкий запах алкоголя и пота вызывает брезгливость. Стараясь не шуметь, одеваюсь и выхожу на улицу. Солнце бледное, небо хмурое. От холодного ветра слезятся глаза.

Еду в поселок. «Не надо пугать бабушку и дедушку, – думаю я. – Но как? Что же я им скажу? Почему не в школе?»

Захожу во двор, бабушка возле летней кухни. Увидев меня, ахнула, подбежала.

– Что случилось? И что ты сделала с волосами? – Увидев синяк, заплакала. – Дедушке не показывай, он его убьет, грех на душу.

Из кухни вышел дед.

– Что, опять запил? – сказал он сердито. – Толку с ним не будет.

– Да, пьяный утром пришел, – приходится лгать. – Ругался всякими словами, я испугалась.

– Он тебя не тронул? – спрашивает бабушка, когда мы остаемся одни.

– Нет, – отвечаю, наклоняясь к тарелке. Мне стыдно об этом говорить, не то что представить. – Пытался… – Я плачу.

– О господи, – закачала она головой. – Поживи здесь. В школу на автобусе поездишь. Ничего, пораньше будешь просыпаться. Не переживай, Верочка, мама поправится. Вчера я ездила к ней в больницу. Сказали, через неделю выпишут. К вам не зашла, ты в школе была.

Дедушка затопил для меня баню. Я безжалостно тру себя мочалкой, кажется, скоро кожу сдеру, но не могу избавиться от омерзительного ощущения рук отчима, его запаха. Знаю, с тела это уйдет, но как избавиться от того, что в душе? Хорошо бы иметь в памяти ячейку «Сброшенное и забытое».

Ночью бабушка легла со мной. Я вдыхала ее запах, держала, как в детстве, за руку, а она гладила меня по голове, что-то приговаривала: с этими словами, похожими на молитву, я и заснула.

В день выписки мамы мы с бабушкой рано утром приехали в нашу квартиру. Степана не было. Открыли окна, чтобы выгнать стойкий запах алкоголя, выбросили бутылки и мусор, перемыли посуду. Я занялась полами и стиркой. Под кроватью нашла кулон с фениксом и заплакала. Хорошо, что бабушка не видела моих слез – она готовила обед.

Маму привезли на такси. Она слаба и бледна, еле поднялась по ступенькам и легла на кровать. Бабушка решила остаться у нас на несколько дней, чему я несказанно рада.

После обеда мама осторожно спрашивает меня:

– Вера, тебя Степан не обижал?

– Нет, мама. – Глаза опущены в книгу.

– Он пил снотворное? – В руках у нее неполный аптечный флакон. – Откуда у нас это лекарство?

– Я не знаю.

Снотворное у нас никто не употреблял. Мама задумалась. Лицо ее настолько сердито, что все у меня внутри сжалось.

– Вера, ты должна мне сказать, – настаивает она.

Я коротко рассказываю, стараясь не напугать ее.

– Значит, он тебя напоил снотворным. Но он тебя не тронул? – Она вот-вот заплачет.

– Нет, я спряталась в ванной.

Степан появился вечером. Трезвый. На меня не смотрит. Не поздоровался. Я тоже. Мама отправила меня к Лизе. Собирая тетради и учебники, слышала громкий голос мамы, вскоре она перешла на крик. Я выскочила в подъезд. Когда вернулась домой, заметила, что обуви и верхней одежды отчима в прихожей нет.

Мама лежала на кровати. Меня поразило глубокая печаль в ее лице и спокойствие, словно она переплыла опасную реку и осталась жива. Я легла рядом, прижалась к ее мокрой щеке, спросила, когда родится малыш и какой он сейчас.

– Как твой пупсик, с которым ты играла в детстве, тот, что побольше, – ответила она. Мы подбираем ребенку имя, мечтаем, какие красивые вещи и игрушки купим. Я поглядываю вправо, где хищно зияет щербатый рот платяного шкафа без мужских вещей.

– Вера, закрой его, – просит мама. – Ничего не бойся. Степана здесь больше не будет. У тебя начинаются каникулы. Хочешь съездить в Уральск? Я забронировала на всякий случай билет на послезавтра. Вот только я не смогу с тобой. Сама не боишься?

– Я же школу заканчиваю, уже взрослая. А почему на «всякий случай»?

– Вдруг ты не захочешь ехать одна. Я отцу написала, он тебя ждет.

«К папе могу и пешком пойти», – подумала я, но не сказала этого.

6

Двадцать второго марта лечу в город, где познакомились мои родители. Накануне мама послала папе телеграмму, чтобы он встретил меня, дала адрес его родственников (на всякий пожарный случай, как она любит говорить).

– Отец живет в поселке, но до города недалеко, он сможет приехать в аэропорт. Я тебя провожу, и сразу же ему позвоню.

– Мама, можно мы с Лизой поедем в аэропорт?

Мое волнение не давало мне заснуть. Я боялась лететь одна, но говорила себе, что я взрослая, летом заканчиваю школу и теперь все должна делать сама. Думала и о том, какой он, Казахстан, почувствую ли зов крови, как пишут в книгах? Есть ли во мне дух степнячки?

Мой самолет в полдень, но мы выехали в Волгоград утром, чтобы погулять по городу.

Солнце светит ярко, безветренно, и после Мамаева Кургана мы гуляли на набережной. Лед на реке еще не пошел, но ближе к берегу блестит вода. Когда замерзли, выпили горячего какао в кафе и поехали в аэропорт.

Рейс задержали на час, но мы не огорчились – расставаться не хотелось. В буфете пили сок с эклерами, шутили, смеялись.

– Твой смех другой, – заметила Лиза. – Ты волнуешься, Черный Хвостик?

– Да, ощущение, будто навсегда уезжаю из дома. Теперь понимаю, каким тяжелым будет расставание летом.

– Начнется взрослая жизнь… Даже думать об этом не хочу. – Лиза шмыгнула носом.

Объявили задержку еще на час. Потом еще… Время подходило к шести, когда я отправила Лизу домой:

– Не переживай, сказали, что через час точно полетим.

Она уехала. Прошло еще два часа. За огромными стеклами аэропорта темнело. Гул людей навевал сон; я задремала в жестком кресле. Проснулась, когда объявили посадку, и с ужасом обнаружила, что пропала моя сумочка. Хорошо, что билет и паспорт, как закладка, лежали в книге, которую я держала в руках. В сумочке остался дневник, открытка с мраморным бюстом девушки (она всегда стояла на моем столе), блокнот с моими стихами, адрес родственников и деньги. Ничего, папа же меня встретит. Я себя успокаиваю, но от страха и смутного предчувствия, что все сложится иначе, чем я хочу, лицо наливается жаром.

В самолете мужчина, сидящий рядом, замечает:

– Долго же нас держали. – Голос спокойный и твердый.

– Да, – коротко отвечаю и открываю Голсуорси, но сейчас переживания Ирэн не могут затмить собственных.

Сосед зашуршал газетой, я взглянула на него. Пожилой (сейчас-то понимаю, что ему было не больше сорока), смуглый. Не могла не обратить внимания на его кудрявые черные волосы, крупный нос с высокой горбинкой, большие темные руки. Позже узнала, что он ингуш.

Когда получала свой чемодан, мужчина оказался рядом. Я сделала вид, что не заметила его. Папы нет. Думаю, опаздывает, вот-вот подъедет, а сама знаю, что это не так. Это-то я и предчувствовала. Тревога охватила меня. Что делать? На улицу выйти боюсь: там темно и чужие люди. Я села в зале ожидания так, чтобы видеть входящих в аэропорт.

Подошел мой попутчик, спрашивает:

– Вас никто не встречает?

– Я жду папу.

Он постоял немного рядом со мной и направился к выходу. Остановился и закурил. Тоже кого-то ждет?

Минут через десять он вернулся ко мне.

– У тебя есть адрес, куда ехать?

– Нет, – еще секунда, и я заплачу.

– Да, дела. Едем к нам. Ночью здесь нельзя оставаться.

«А к незнакомому человеку можно ехать?» – хотела я возразить, но промолчала.

– Ты не бойся. У меня дочка как ты.

«Это еще ничего не значит», – мелькнула мысль.

– Идем, а утром будем думать, что делать, – твердо сказал он и поднял мой чемоданчик.

Рискованно ночью в чужом городе довериться чужому мужчине, но отчаяние и растерянность так сильны, что я не знаю, что предпринять.

– Меня зовут Абдул. Поедем на автобусе.

Я не ответила, только кивнула.

Когда вышли на нужной остановке, оглядываюсь на автобус как на потерянный островок жизни и иду за Абдулом по плохо освещенной улице вдоль низких домов. Глухая тишина. Слышны только твердые шаги моего спасителя или… Страшно подумать, не то что произнести другое слово. Он перевесил сумку через плечо, в правой руке мой чемодан, левой размашисто покачивает, как сеятель в поле. Только сеет не зерна, а страх во мне. «Вера, беги», – стучит в голове. Но я покорно иду за темной фигурой незнакомого мужчины. Залаяла собака – но не зло, а радостно – и бросилась к нам. Абдул открыл калитку, вошли в темный двор. В глубине низкий домик, светится окошко.

– Не робей, не съедим, – сказал Абдул и подтолкнул меня вперед. Я вошла в темный коридор. Абдул распахнул дверь в слабо освещенную комнату. Женщина в белом платке перестала вязать что-то длинное, похожее на шарф, поднялась навстречу. Она что-то спросила на их языке. «Обо мне», – догадалась я. Он ответил ей и продолжил по-русски:

– Да вот, ее не встретили. Представил нашу Лейлу в аэропорту ночью и позвал девушку к нам.

Женщина посмотрела на меня. От ее доброго взгляда внутри у меня что-то расправилось, и я наконец-то смогла глубоко вдохнуть.

– Как тебя зовут-то? – Она взяла со стула клубок шерсти и предложила сесть.

– Вера, – тихо отвечаю, а от запаха чего-то вкусного из кастрюли на плите желудок сворачивается в клубочек. Я сгибаюсь.

– Голодная, – жалостливо произносит женщина. – Я Раиса. Сейчас ужинать будем.

Она легко поднялась со стула, пошла к плите, и я поразилась ее тонкой, как у девушки, фигуре.

Раиса вкрутила вторую лампочку (люстры не было, две лампочки висели на длинных проводах), я оглядела комнату: продавленный коричневый диван, подушки с бархатными красными наволочками, на полу старый ковер с порванными краями. Женщина принесла еду, и при ярком освещении я увидела ее красивое лицо и большие черные глаза.

Я макала тонкую лепешку («чапилгаш», назвала ее Раиса) в золотистый соус. Кажется, никогда раньше я не ела такой вкусной курицы с галушками.

Стукнула дверь, вошел черноглазый юноша, похожий на Абдула, но светлолицый. Пронзительный взгляд и нос с горбинкой. «Как Мцыри», – подумала я. Он уставился на меня и что-то произнес, видимо, приветствие.

– А это что за красотка? – Спросил он.

– Осторожнее, брат, не обижай девчушку.

– А может, я жениться хочу. Давно таких длинных кос не видел. Все сейчас модные, стриженые. Ты кто? – «Мцыри» наклоняется ко мне. От него неприятно пахнет табаком.

– Вера, – сухо отвечаю.

– Отстань от нее, – говорит Абдул. – Мало тебе девок?

После ужина Раиса отводит меня в комнату – светлую и уютную.

– Располагайся. Дочка сегодня ночует у бабушки.

Она вышла, я быстро разделась и юркнула под легкое одеяло в белоснежном накрахмаленном пододеяльнике. Только голова дотронулась до шелковистой подушки, как я заснула.

Утром Раиса дала мне маленькую тканевую сумку (она ее сама сшила), и я положила в нее паспорт и книгу. Я сказала, что мне надо позвонить папе, но у меня нет ни адреса, ни телефона, я только знаю название поселка, где он живет. Но, как я уже догадалась, у приютивших меня людей телефона не было. Абдул предлагает попросить «Мцыри» (у него машина) отвезти меня в поселок. Это недалеко, километров десять. Но я отказываюсь. Не могла же я сказать этому человеку, что не уверена, обрадуется ли моему появлению жена отца и его дети. Уверена, нет.

Абдул поехал со мной в центр, на почту. «Чемодан оставь, потом заберешь», – предложил он. Из окна автобуса рассматриваю чужой город. Он кажется маленьким и уютным.

Мой спаситель дал немного денег, записал свой адрес на листке, оставил меня на почте и уехал на стройку, где работает, но взял слово, если не встречусь с отцом, сразу же вернусь к ним.

Я заказала разговор с бухгалтерией поселка Подстепное. «Связь сегодня плохая», – предупреждает работница. Когда прозвучало мое имя, я прошла в кабинку и сняла трубку. Она дрожит в моих руках. На том конце громко кричит «алло» какая-то женщина. Я называю фамилию папы и прошу позвать его к телефону. Почти сразу услышала его взволнованный голос:

– Вера, где..? Телеграмму… час… назад.

Его слова разбиваются на куски, как лед на лужице. Я только догадываюсь, что он мне говорит.

– Вера… комиссия… я смогу… вечером.

Треск в трубке. Редкие слова долетают до меня, но смысл я поняла.

– Хорошо, – отвечаю сквозь слезы.

– …омни адрес. Там мама… и… к ним.

Папа называет адрес. Слышу только «…длова, последний… у реки».

Связь прервалась. Вот и поговорили. Позвонила маме (с Волжским слышимость хорошая), успокоила ее, что у меня есть адрес и я иду к папиным родственникам. Она плачет, думала, потеряла меня.

Хожу по городу, читаю названия улиц, ищу ту, что оканчивается на «…длова».

Прошло два часа с лишним, когда прочитала на табличке: «улица Свердлова». Подхожу к последнему дому у реки. Стучу в калитку. Она протяжно скрипнула, вышла пожилая женщина в белом высоком тюрбане, длинном светлом платье и зеленом бархатном жилете с золотистым орнаментом. Выражение круглого морщинистого лица внимательное и строгое. Она что-то говорит по-казахски и подает знак рукой: заходи. Наверное, это моя бабушка, то есть аже.

Заходим в дом. Темные сени, большая кухня, за ней просторная светлая комната. Замечаю два невысоких шкафа: один с книгами, другой с посудой, в углу телевизор «Рекорд», старенький. На полу, на красочных матрасах, сидят две пожилые женщины в таких же одеждах, как и аже. На ковре между ними постелена белая клеенчатая скатерть, на ней большое круглое блюдо с вареными лепешками и большими кусками мяса.

Что-то по-казахски сказала одна из женщин, и по движению руки я поняла, что она приглашает сесть. Неудобно на полу. Не знаю, куда деть ноги. У женщин длинные платья, и я не вижу, как они устроили свои. Натягиваю подол, но колени все равно торчат. Аже протягивает мне небольшое полотенце, я прикрываю их.

Мне подают знак: ешь. Я не знаю как. Нет ни тарелки, ни вилки. Женщины тянутся к блюду, захватывают щепоть теста с кусочком мяса и быстро отправляют в рот. Пытаюсь сделать то же самое, но лепешка оказывается большой, а оторвать кусочек не получается. Я перестаю ее терзать и беру кусочек мяса. Оно вкусное, солоноватое, как вяленая рыба.