Шаман

Да, посланный сыщик мог вернуться ни с чем. Но непричастность колдуна к убийству детей выглядела столь очевидной, что шанс на успех у того обязательно был.

После всех этих выводов история, связанная с «Делом Нойда», выглядела Петру уже ясной и в деталях понятной.

После отказа колдуна от сотрудничества заговорщики решили его из Мурино сначала убрать. Им надо было отсечь его от внимания жадной до сплетен сельской публики. Неважно, каким образом, но им удалось заинтересовать его деревней Степановкой, в которой он смог бы жить в собственном доме, обустроив любой из заброшенных срубов.

Одновременно они приказали преданным себе офицерам охранного отделения завербовать любого жителя Степановки, чтобы получить в ней своего внутреннего агента. На первых порах им совершенно необязательно было вербовать агента-убийцу: достаточно просто получить глаза и уши. Григорьева – степановская баба, регулярно посещающая муринский базар, алчная, истеричная и трусливая – оказалась в зоне их внимания первой. Они вступили с ней в контакт, чуть-чуть прижали (прельстили деньгами, запугали шантажом – это неважно) и получили согласие стать филёром.

Когда Нойд поселился в Степановке, офицеры охранки потребовали от Григорьевой подыскать там толкового мужика, который сможет совершить убийство. Убить надо какого-нибудь местного пьяницу, бездельника, дебошира – любого негодяя, какие в каждой деревне водятся и от каких все местные страдают. Но с одним условием: убить его надо обязательно вязальной спицей, чтобы преступление выглядело ритуальным и все подозрения пали на пришлого колдуна.

Григорьева с несколько дней подумала и им сказала, что готова это сделать сама. Назвала денежную сумму, доказала свою решимость; а те и спорить с ней не стали: зачем им лишний человек, когда уже завербованный агент готов всё сделать сам? Идеальный оперативный расклад.

Офицеры охранки и стоящие за ними заговорщики просчитались в главном: они не учли масштаба злобности и цинизма Григорьевой. Им в голову не могло прийти, что вместо никому не нужного пьяницы та заколет спицей собственных внуков, превратив простое провинциальное ритуальное убийство в сенсационное, способное потрясти всю страну. Они не знали о тяжёлой обстановке, царящей в её семье.

Григорьева, понимая исключительную уникальность ситуации, настроилась на убийство собственных внуков. Раз уж в убийстве заинтересована столичная полиция, то никто никогда расследовать его не будет – та автоматически арестует колдуна, пожурит её за эксцесс исполнения и навсегда об этом забудет (ну кому захочется теребить грязное прошлое?). Она заколола в хлеву внуков и перетащила их тела в ближайший заброшенный сарай.

С утра деревенские нашли трупы и, рассвирепев, вооружившись топорами, вилами и кольями, бросились к дому инородца, чтобы произвести самосуд. Очень даже возможно, что их на эту расправу науськала сама Григорьева: ей самой колдун живым был не нужен, она его ненавидела, и чем больше тем утром станет трупов, тем лучше. Может быть, дело было по-другому: она, напротив, стояла на крыльце дома колдуна и не позволяла местным быстро в него ворваться, выцеживая важнейшие секунды, которые позволят тому через окно убежать.

Так или иначе, Нойд со своей семьёй добрался по снегу до кексгольмской дороги, где их подобрал сердобольный ямщик, доставивший их в Мурино. Уже днём Нойд с женой оказались в петербуржской тюрьме, а их дети разведены по приютам.

Когда директору департамента полиции пришла весть о зверском убийстве деревенских детей, то он пришёл в ужас. Он немедленно послал в Степановку преданных себе офицеров губернского жандармского управления, с требованием максимально быстро произвести дознание: затоптать место преступления, перевернуть дом колдуна кверху дном, наскоро опросить свидетелей. Вина колдуна очевидна, поэтому он потребовал от жандармов сыскными глупостями не заниматься: быстро произвести все формальные действия и вернуться.

Строго отчитав Григорьеву за эксцесс исполнения, офицеры охранки с ней расплатились и повелели обо всём молчать. Григорьевой самой всё это было выгодно, поэтому она с готовностью согласилась.

После ареста Нойда у заговорщиков всё складывалось хорошо: востребованный ими колдун оказался в тюремной камере в ожидании осуждения на бессрочную каторгу. Об убийстве в Степановке шире полицейских и судебных кабинетов никто в Петербурге не узнал: газетчиков деньгами или шантажом убедили помолчать. Столыпин «Делом Нойда» не заинтересовался: ему не сообщили о сверхспособностях кольского колдуна, а проявлять интерес к провинциальному ритуальному убийству, на фоне всех текущих политических, экономических, социальных проблем, премьер-министру было безрассудно. Царь тоже оказался в неведении. Для них Нойд остался злобным диким бродягой, случайно заблудившимся в окрестных сёлах, – осудить, сгноить на каторге и забыть о нём.

Но, как часто бывает в сложных делах, к которым так или иначе причастно большое количество людей, в истории с Нойдом начались непрогнозируемые заговорщиками исторические завихрения.

Острая проблема у них возникла, когда на «Дело Нойда» обратил своё пристальное внимание помощник начальника сыскной полиции Аркадий Францевич Кошко.

Известный как своей сыскной напористостью, так и самовольной дерзостью, Кошко начал собирать по Степановке сведения, чтобы попытаться понять, что в ней на самом деле произошло. Для заговорщиков это выглядело катастрофой: тот мог докопаться как до непричастности колдуна к убийству, так и до связи Григорьевой с охранным отделением. Тут уже начало попахивать не просто потерей колдуна, а полным разгромом всей их группы. Случись Кошко найти доказательства причастности к убийству в Степановке высоких петербуржских должностных лиц, замутивших за спиной царя заговор, тот немедленно доложит об этом на самый верх: царю и премьер-министру. Политическую бурю, которую те поднимут, даже страшно представить: голов послетает множество. Заговорщики приняли решение Кошко из Петербурга срочно убрать, подальше от «Дела Нойда». Они воспользовались удачно подвернувшимся им шансом сослать того в Москву начальником сыска. Через любого высокопоставленного чиновника, имеющего влияние на Столыпина (например, сенатора), они убедили того в том, что никто кроме Кошко ситуацию в московском сыске не исправит. Зная упёртый характер Столыпина, они понимали, что того главное убедить в чём-то, а дальше тот уже сам от своего решения не отступит. В итоге Столыпин вызвал к себе Кошко и в приказном порядке отправил его служить в Москву. Кошко пару недель поупрямился, но Столыпин, как всегда в таких ситуациях, остался непоколебим.

Убрав из Петербурга опасного сыщика, заговорщики вздохнули с облегчением. Филиппов «Делом Нойда» не заинтересовался: у него других дел предостаточно, ежедневной сыскной суматохи. В противном случае из Петербурга был бы убран и он. Скоренько найти в провинции кресло вице-губернатора, или даже губернатора, сенаторам и министрам труда не составляло. Надо только шепнуть царю или премьер-министру о великих качествах Филиппова.

Второе непредвиденное историческое завихрение произошло в середине марта: у судебного следователя, ведущего «Дело Нойда», заела совесть. В обход интереса высоких кураторов он послал в Степановку филипповского сыщика.

Когда надзиратели филипповского летучего отряда привезли Григорьеву в Петербург в наручниках, заговорщики испытали ужас. Вся их многомесячная операция рухнула. Им уже стало не до колдуна, который из тюрьмы будет обязательно выпущен. Если Григорьева на допросах следствия или суда развяжет язык и сообщит о приказе офицеров охранного отделения на убийство, то буря, которую они в январе и феврале опасались, поднимется во всю свою мощь. Для заговорщиков это был страшный конец.

В тюремную камеру к Григорьевой они немедленно послали жандармов, которые убедили её до конца молчать. В противном случае или она по решению суда навсегда отправится на бессрочную каторгу (убийство детей никуда не денешь), или они просто убьют её прямо в тюремной камере, подсадив к ней озверевшую уголовницу. И, напротив, если Григорьева будет молчать, они устроят ей из Сибири побег, предоставят в каком-нибудь городе жильё, деньги, новый паспорт, и она сможет жить в комфортных для себя условиях. Григорьева, судя по всему, согласилась молчать. Но это вряд ли ей поможет, потому что такого свидетеля заговорщики в живых гарантированно не оставят – её, скорее всего, пристрелят по пути в Сибирь, при попытке бегства из арестантского поезда.

Убедив Григорьеву молчать, заговорщики решили зачистить Петербург от всех связанных с «Делом Нойда» лиц. Но сделать это аккуратно, как с Кошко. Они решили раскидать по разным городам с повышением в чине и должности ведущего дело судью, следователя и прокурора.

Ну и о Петре они не забыли – о шибко своевольном сыщике, который им всё изгадил. Они спешно повысили его в чине и наверняка запланировали сослать, например, в Одессу, чиновником для поручений.

«Дело о СЛТ», о котором заговорщикам ничего не известно, просто удачно для Петра подвернулось. У него появилась возможность из Петербурга на несколько месяцев уехать. Если бы не оно, он в Петербурге при Филиппове всё равно бы не служил. Указ о его переводе на службу в провинцию уже наверняка готов. Возможно, он прямо сейчас лежит в ящике стола Столыпина, подписанный царём, и тот просто ждёт его возвращения из предстоящей иркутской командировки.

Кошко, как опытный сыщик, быть может даже с каким-то провидческим даром, о заговоре заподозрил. Зная его характер, можно быть уверенным, что в случае наличия у него доказательств он бы уже давно всё царю и премьер-министру рассказал (с обоими он был знаком лично). Но никаких доказательств у него не было. Поэтому всё, что он смог сделать, так это неосторожно проболтаться о своих подозрениях Петру.

Доказательств нет и у Петра. Всё, что у него есть, – это дерзкие рассуждения. Идти с ними к Филиппову с Кошко, а тем более к царю Николаю со Столыпиным, было глупостью. Заявить перед ними, что директор департамента полиции, градоначальник, губернатор, в группе других высокопоставленных лиц МВД, Сената, Главного штаба, мутят за спиной царя заговор, было смешно даже представить. От него немедленно потребуют доказательств, а их нет. Их надо долго и кропотливо собирать в Мурино и в Петербурге.

Сейчас, здесь, трясясь в сырой карете на проспекте Петра Великого, Пётр не знал и не понимал, что ему дальше со всеми этими сведениями и рассуждениями делать. Он не видел никакого логического, вдумчивого выхода. И чем в будущем эта запутанная история проявится, он просчитать не мог.

Теоретически, только в качестве строгости умственного пространства, он потребовал от себя предположения, что и директор департамента полиции, и градоначальник, и губернатор использовались заговорщиками втёмную и сами ими не являлись. Такое могло быть, это не противоречит строгой логике. Их уговорили под предлогом особых государственных интересов, высоких идей служения отечеству, во имя сохранения родины провести преступную операцию по пленению кольского колдуна, – жертвой малого спасти большее. Эти три человека могли не знать о заговоре, но это всё равно не снимает с них ответственности за те преступления, которые в Мурино, в Степановке и в Петербурге они совершили.

Когда отсыревшая карета остановилась возле знакомого газового фонаря на набережной, уже было начало первого. Пётр спрыгнул на мостовую и осмотрел экипаж. Лошади стояли грязные, смертельно уставшие, голодные, понурые. Карета была до середины заляпана загородной грязью. Извозчик – насквозь промокший, такой же, как и лошади замёрзший, уставший и голодный – смотрел на него взглядом полным ожидания премии. Не раздумывая, Пётр протянул ему червонец (авансовую пятёрку он заплатил ему ранее при подъезде к Мурино). Удвоенной оплатой тот остался доволен, потому что ударил по лошадям кнутом со вспыхнувшей резвостью. Экипаж укатил в сторону Московского проспекта, исчезнув с глаз.

Перед крыльцом Пётр осмотрелся и увидел невдалеке, саженях в пятидесяти, чёрный силуэт стоявшей на набережной кареты. Она там кого-то ждала. Не найдя сил отвлекаться на подобное, сам смертельно уставший, промокший и голодный, он приоткрыл парадную дверь и вошёл внутрь дома.

Сидевший за столом знакомый швейцар не спал. Увидев его, он немедленно оживился:

– Пётр Васильевич, у меня до вас есть важные сведения! – прошептал он заговорщическим тоном, испуганно поглядывая на парадную дверь, Петром за собой прикрытой. – Вами полчаса назад интересовался какой-то человек! Он велел мне доложить ему, когда вы появитесь! Он ждёт меня в карете на улице!

Вспомнив о чёрном силуэте стоящей на набережной кареты, Пётр шагнул к столу.

– Кто он таков? – спросил он, едва справляясь со вспыхнувшим волнением.

– Да бандит какой-то! Велел мне ничего вам про него не говорить! Вот, рубль сунул мне за службу оную! – швейцар извлёк из ящика стола рублёвую купюру и положил её на стол.

Вся накопленная за день усталость немедленно из Петра выветрилась. Он лихорадочно пытался соображать, что ему делать немедленно, а что дальше. К такому развитию событий он оказался не готов.

– Он вам кем-нибудь представился? Документы показывал? – требовательно спросил он.

– Да какие документы у бандита?! – испуганно прошептал швейцар.

– А с чего вы решили, что он бандит? По каким признакам?

– Да по чувству своему! Кто ещё таким образом будет узнавать про сыскного полицейского!

– Опишите, как он выглядел? Что-нибудь примечательное вам в глаза бросилось?

– Среднего роста, лет тридцати на вид, плотной комплекции. Одет простенько: недорогое пальто поверх старого костюмчика. Волосы на голове чёрные, а лицо обычное, ничем не примечательное. Только взгляд злобный такой, отталкивающий. Ах да, на заросшем щетиной лице ни усов, ни бороды нет.

Приметы Петру показались достаточными, ведь безусых мужчин на петербуржских улицах практически нет. Рассмотрев лежащую на столе купюру, новенько выглядевшую, ровненькую, не успевшую помяться и истрепаться, он спросил:

– Потрудитесь пожалуйста припомнить, каким конкретно образом он извлёк из кармана этот рубль?

– Что значит каким? Обычным.

– Он достал этот рубль из кармана отдельным, из кошелька или из пачки других банкнот?

– Из пачки, перевязанной верёвочкой!

Пётр взял за уголок купюру, спешно завернул её в носовой платок, убрал в карман пиджака. Взамен положил на стол две свои купюры: рубль и десятку.

– Вот вам рубль, на случай если соглядатай потребует деньги обратно, а вот червонец – это в знак моей благодарности за вашу благородную преданность.

– Да что вы, Пётр Васильевич, я от души сказал, из уважения!

– Добро должно поощряться, не отказывайтесь. Что он говорил вам ещё?

– Да ничего более. Сказал, что, как только вы вернётесь, дождаться, когда вы подниметесь, и тут же доложить ему.

– Хорошо, сделаем так. Я сейчас поднимусь к себе, а вы, как он того и потребовал, пойдёте и скажете ему, что я дома. Дальше делайте всё, что он повелит. За меня не беспокойтесь, я уже понимаю, что мне следует делать. Главное, ведите себя при нём обычно, не переусердствуйте. На любые его вопросы отвечайте правдой: до скольких часов обычно сплю, когда по утрам выхожу, где служу. Своими сведениями вы мне не навредите, а себя от гнева его убережёте. Если что-то случится – кричите на всю улицу. Я из окон услышу и к вам на помощь обязательно прибегу.

– Хорошо.

Поднявшись домой, Пётр надёжно запер за собой дверь и тут же, не раздеваясь, прошёл на кухню, чтобы приоткрыть в окне форточку. Взглянув с высоты пятого этажа вниз, на набережную, он увидел, как к чёрному силуэту кареты быстрым шагом прошёл швейцар. В чёрном ночном непроглядном мраке тот пробыл у кареты с минуту, затем опять показался – торопливым шагом вернулся обратно. Карета осталась на месте, никуда не уехала.

Надо было швейцару сказать, чтобы он номер экипажа запомнил, да в смерче стремительных рассуждений из головы Петра это вылетело. А сейчас уже стало не до этого.

Быстро раздевшись в прихожей, избавившись от промокшей в дожде одежды, Пётр сменил нательное бельё и вновь застегнул на животе ремень с самодельной оперативной кобурой. Пришло вновь опасное время, когда без револьвера под рукой он не мог позволить себе пробыть и минуты. В последний раз такое случилось полтора года назад, когда его решили убить эсеры, в месть за поимку их щедрых на деньги дружков – бандитов-кредиторов, по «Делу Серебряного кольца», убийства купца на Выборгской набережной.

Убедившись в прочности крепления к рукояти револьверного шнура, Пётр сместил кобуру к животу, поближе к правой руке. Привычно ощупав деревянные рифлёные щёчки рукояти, убедившись, что они не засалены, он прошёл в свой кабинет – вторую смежную спальню, которую ни под что иное одинокому сыщику использовать не приходилось52.

Усевшись за письменный стол, он положил рублёвую купюру соглядатая на чистый лист белой бумаги и рядом расположил свой английский дактилоскопический набор из служебного портфеля. Пододвинув поближе керосиновую лампу, открытую на самый яркий огонь, он склонился над листком денежного знака.

Со слов швейцара, соглядатай вытащил его из пачки других купюр. Это было очень важное сведение, потому что вытащить таким образом купюру, не оставив на ней яркого отпечатка большого пальца правой руки, было невозможно. Для последующей идентификации соглядатая Петру требовалось этот отпечаток выявить.

Когда несколькими лёгкими движениями магнитной кисточки он смахнул с купюры чёрный магнитный порошок, и на ней проступил отчётливый след большого пальца правой руки, его сердце бешено застучало, а правое бедро пронзил знакомый болезненный спазм. Этот отпечаток пальца ему был очень хорошо знаком. Спутать его он не мог даже с тысячью других. Посреди рисунка из извивающихся папиллярных линий располагался отпечаток характерного треугольного шрама, а под ним ещё два тонких шрама поменьше – визитная карточка матёрого бандита, убийцы купца с Московского шоссе, делом которого он последние две недели занимался.

Склонившись над купюрой, Пётр, обхватив руками голову, крепко задумался.

На фоне всех событий, произошедших минувшим днём, логично было предположить, что за ним установил наблюдение филёр охранного отделения, посланный заговорщиками по «Делу Нойда». То есть где-то возле Мурино он совершил ошибку и всё-таки попал в поле зрения тайного агента охранки, оперативно присутствующего в селе. Так он рассуждал совсем недавно, поднимаясь по ступеням лестницы. Заговорщики, узнав о его возобновившемся интересе к убийству в Степановке, безусловно забеспокоились и дали команду установить за ним наблюдение – с целью понять характер его последующих намерений. Соглядатай (сидящий прямо сейчас в карете под окнами его квартиры) у двери в дом его не убил; более того, он посчитал для себя безопасным засветиться перед швейцаром. То есть оснований считать, что в карете сидит не бандит-убийца, а филёр охранки, просто желающий понаблюдать за своевольным сыщиком, у него было предостаточно.

Но сейчас дело приобрело совсем другой оборот. Вместо филёра в карете сидел разбойник, вооружённый двумя револьверами, входящий в петербуржскую банду, занимающуюся грабежами зажиточных горожан. Дерзкий хладнокровный убийца, прямо на пороге дома застреливший несчастного купца двумя выстрелами в голову. Зачем он здесь?

О проводящейся против себя оперативной разработке бандит не мог знать даже теоретически. В это дело были посвящены только четверо людей: Филиппов, Кунцевич, Пётр и его напарник. И больше ни одна душа во всей вселенной. Утечка информации по делу исключена, потому что всех троих Пётр хорошо знал, в профессионализме и порядочности которых был уверен. Убийца купца не мог ничего знать о Петре: ни о его причастности к оперативной разработке, ни о том, кто он, где живёт и как выглядит. И тем не менее он сейчас здесь, ждёт, когда Пётр с утра выйдет на улицу. Почему?

То, что бандит установил за ним наблюдение именно после его разговора с урядником Мурино, не было совпадением – он был в этом уверен на уровне бессознательного. То есть версия, что причастный к убийству купца бандит является одновременно тайным агентом охранного отделения, ярко поднималась из глубин его подсознания, с каждой секундой вырисовываясь во всё более отчётливую картину. Методы охранки были известны. Эти люди часто работали не по правилам, не брезгуя совершать должностные и уголовные преступления. Поэтому факт, что петербуржский разбойник по совместительству является их тайным агентом, был не особо удивителен. Но зачем охранке, узнавшей о новом интересе Петра к «Делу Нойда», обращаться за помощью не к своим филёрам, а именно к разбойнику? Ответ очевиден: сегодня высокопоставленные заговорщики приняли решение Петра устранить – убить руками ранее завербованного охранкой бандита. При этом тому дали задание сделать это не у дома, а где-то на удалении, в какой-нибудь безлюдной улочке, где Пётр ненароком следующим днём окажется. Только это объясняет факт, что тот не сделал этого уже сейчас, у крыльца дома, ночью, на улице.

«Что делать дальше?» – вот вопрос, над которым надо было крепко задуматься. Филиппову о расследовании в Мурино говорить было нельзя только потому, что это его карьеру погубит. Едва только начальник узнает, что к убийству в Степановке причастны жандармы охранного отделения, зная его характер, он немедленно доложит об этом Столыпину. Столыпин, вызвав к себе Петра, потребует от него доказательств, а их сейчас нет. Все сведения по заговору на данный момент являются его домыслами. Поэтому, зная характер премьер-министра, он наверняка на версию Петра махнёт рукой. Не будет он поднимать ураган всеимперского масштаба на основе домыслов сыскного надзирателя, чиновника (прав Моллериус) невысокого статуса. То есть сведения Петра никакой пользы не принесут. Напротив, они обернутся проблемами для Филиппова – человека, которого Пётр искренне любил и уважал. Заговорщики, скорей всего, поступят с ним так же, как и с Кошко, – его из Санкт-Петербурга уберут. Сошлют в провинцию как ещё одного неудобного свидетеля. Подставлять своего начальника было не в характере Петра.

С другой стороны, если сейчас ничего не делать, он завтра на улице может быть убит. Не помогут ни наблюдательность, ни сила физическая, ни умение быстро выхватывать револьвер и точно стрелять. Дерзкий хладнокровный убийца всегда найдёт нужное мгновение, чтобы всадить ему пулю в затылок.

Кроме того, даже если каким-то чудом ему удастся добраться до поезда (на 8:30 утра им уже куплен билет до Москвы, из которой добираться до Иркутска) и из Петербурга уйти, заговорщики от него не отстанут и будут следить за ним посредством филёров в сибирской командировке. Так они будут не только планировать его там пристрелить, но и получать сведения о порученном ему сверхсекретном расследовании. Поскольку директор департамента полиции прямо или косвенно (втёмную) используется заговорщиками, подчинённый тому особый отдел53 сможет помимо всего перехватывать любые сообщения Петра, посылаемые им Филиппову с Кошко – отслеживать его телеграфные сообщения и письма54.

Поэтому вопрос «Что делать?» стоял перед Петром сейчас предельно остро.

Отложив на край стола купюру с отпечатком пальца разбойника, Пётр достал из портфеля оберег кольского колдуна и задумчиво покрутил его в руках.

Верно утверждение, что несуеверных на войне не бывает. Вступив в смертельный бой с высокопоставленными чиновниками, Пётр на этот странный предмет, изготовленный и наколдованный кольским колдуном, вернул своё внимание. После разговора с урядником Мурино в сверхспособностях последнего сомневаться уже не приходилось. Нойд был мощным колдуном, человеком не от мира сего. Он всё так же оставался загадочным и непознанным, но в своём статусе уже закреплённым, доказанным. Урядник Мурино был дисциплинированным унтер-офицером – со столичным сыщиком, доверенным лицом премьер-министра, он не мог преувеличенно посплетничать, – его рассказу следует доверять. И раз Нойд является доказанным колдуном, к переданному им оберегу надо относиться строже. Пусть разум путается в научной оценке этого странного деревянного диска, но глубокое внутреннее чувство, что он действительно может быть аккумулятором какой-то невероятной духовной энергии, буквально кричало об этом.

Оберег был изготовлен из двух кусков дуба – из двух пластинок, склеенных между собой и обточенных на токарном станке. Очевидно, заготовку для него Нойду помог создать столяр. Символы на нём с обеих сторон он мог уже вырезать сам. С одной стороны – улыбающееся солнце, с другой – то ли рыдающая, то ли гневно кричащая луна. По краю диска замкнутые строчки из непонятных знаков – то ли цифр, то ли букв, то ли иероглифов. И из глубины памяти голос Нойда, его передавшего, ни в коем случае его с себя не снимать. Что только он – этот кусок дерева – убережёт в день, когда смерть будет неизбежной.